Glioma

Квартира у него, если обобщить, серая, и не выделяется особенностями в духе младшего хозяина; то были бы, наверное, настоящие черепа на полках и маски фриков вместо картин.

Здесь всегда тихо и никто не мешает, Бэкхен почти каждый раз оказывается один.

О его семье мы не имеем никакого понятия.

Знаю только, что за опекуна у него старшая сестра с подозрительным воспитанием и вовсе на него непохожая. Другие расспросы под запретом и могут быть неправильно встречены. Бэкхен такой – разглядывает чужие слабости, в то время как сам под броней. Весьма нечестно, но кого это волнует?

Девушку, чья комната в конце узкого коридора и постоянно закрыта – я видел её раза три за полтора года, что Бэкхен с нами, и моментально меня отвратили лимонные волосы, похожие на парик. Она полновата и, кажется, наполовину немая – то есть, на наши приветствия тупо что-то мычала и спешила быстрей убежать.

Бэкхен это никак не объяснял, сколькими бы мы вопросительными взглядами не просверлили в нём дырок. Лично мне кажется, что там, в его прошлом, очень темно. Будь я человеком любопытным, заглянуть в него – было бы моим первым желанием.

Бэкхен угощает нас сладким глитвейном и черносливом, от которого у Сэхуна обычно пучит живот. Я хочу послушать еще, но не знаю, что может помочь в провокации.

На мои раны он сильно не набрасывался, хотя меня брало любопытство – я ходил за ним по пятам: поговори со мной, растерзай, обескровь словом, скажи, скажи что-нибудь, я тогда, возможно, никогда к тебе больше не потянусь. Или же окончательно перевешу в сторону неприязни, так будет проще..!

Моя опухоль продолжает расти.

Но он мало что говорит о моей матери, о которой все знают.

Мы сидим за круглым столом с чашками настоящего чая, когда Бэкхен оборачивается ко мне.

– Расскажи о своем отношении к ней.

Я мысленно сужаюсь до размера мизинца и лезу за фарфоровый край топиться в кипятке, и отвечаю, неожиданно для себя – очень бойко:

– Смотрели фильм "Тост"? Там мальчик и мама – главная линия истории, вторая совсем не умела готовить, и на ужин у них вечно были банки консервов или обычные тосты. Они так и сидели семьей – над тарелками, на каждой – по тосту, и всё. Но мальчик говорил, что это лучшая еда для него, и любил её даже тогда, когда мама скончалась, а на месте её появилась другая хозяйка, настоящий кулинар. Так же и я – буду глотать её тосты-истерики до последнего, потому что иного не нужно – уже не приму.

Все застыли на полглотках и повесили головы, а я взглянул на Бэкхена – специально – тот на половину прикрыл глаза.

– Мать – единственный незаменимый человек в жизни, и в этом самая сильная её жестокость, – он хлебнул своего чая и по-кошачьи облизал губы, – Надеюсь, ты знаешь, какие её любимые цветы.

У меня еще долго не выходил звон его посудного сервиза из головы по возвращению вечером. Входная дверь оказалась распахнута, а за ней – пустота, так что мне пришлось бежать по переулкам её искать. В прошлый раз такое случилось месяц назад, и мне пришлось платить штраф за разбитое стекло витрины.

Я нашёл маму на площади, сидящей у лавочки в позе «поставьте на пузу мир» и присел рядом с ней, видя, что всё не так страшно. Это была первая ночь, когда я так отчетливо увидел звезды. Холодало и проходило всё больше и больше людей, так что пришлось всё же встать и пойти домой; магазины так поздно были уже закрыты.

Мы так и сидели в тот вечер – над тарелками – каждый со своими слезами.

Помню, как в череде непристойно жарких дней я успел словить один прохладный, приятный вечер – тогда нутро зачем-то вытолкнуло на улицу побродить по городскому центру, и то было озарение…

Внезапно я увидел так много красивых людей, они все шли мимо – в каждом лице я ловил маленькие шедевры, и об этом захотелось сказать всем, сейчас же, пока они рядом. Конечно, если ты подбежишь к человеку и скажешь: «прости, что мешаю, но ты похож на произведение искусства, я не мог оставить эту мысль только в своей голове», он сочтет, что ты спятил, но, господи, почему?

Почему так сложно быть искренними и не удивляться правде, если она красивая?

Я решил, что буду писать таким людям небольшие записки в метро или у пешехода, и просто им совать в руки – вернулся домой, взял блокнот с ручкой, пошёл снова.

И как же крутануло фортуну – на меня шли одни шатающиеся, покрасневшие рожи, или злые и неприступные. Все будто изменились за жалких полчаса. Я вертелся волчком, сколько мог, медленно постигая разочарование. В блокноте не стало меньше ни на один листок.

Психиатр, который принимает мою маму, каким-то боком взялся и за меня, вообразив, что я несчастный ребёнок из неблагополучной семьи, нуждающийся в его помощи, в то время как я устойчевее многих. Он посоветовал мне вести дневник и записывать туда свои переживания – я старательно кашлял и чихал во время того разговора, но старую тетрадку из тумбочки все-таки достал.

И тогда написал там, вдавливая ручку в бумагу с силой, с обидой:

«Вот так вот влюбляйся в прохожих».

Бэкхен, которому удалось потом заглянуть на эту страницу, со смехом закивал:

– Пелена от увиденной грязи всегда плотнее той, что от красоты.

В такие моменты мне хочется впиться зубами ему в шею, чтобы из нее не лился этот бархатный смех, чтобы отравиться тем, что течет у него по венам, и летальный исход настиг меня поскорей.

Я вырываю лист и мну его в кулаке:

– Я сорву их обе, не волнуйся, – отвечаю ему и ухожу в другую комнату.

Этот человек своим настроем иногда лишает всего нематериального – веры, надежды, из этой кипы. Их у нас никогда особо не накапливалось, но всё же какая-то мелочь всегда оставалось – Бэкхену на закуску.

Мы однажды купили в магазине коробку с тестом Люшера – психологический тренинг, в котором раскладывают карточки разных цветов и просят человека проводить ассоциации. С любимым местом, с чувством уюта, с болью, с ощущением счастья, с лучшим временем года.

Бэкхен на все вопросы выбирал черную карточку.

Было даже смешно зачитывать потом результаты по тонкой книжке. Чондэ предложил вернуть коробку в магазин, сунув туда подпись «шарлатаны», а Сэхун пришил красную карточку к карману джинсов. Мы и об этой идее вскоре забыли.

Бэкхен хочет снимать артхаусное кино и делать тату – я с ним даже ходил по рынкам искать для обучения свиную кожу.

Никогда не переставал ощущать его невидимой хватки у себя на затылке, ни разу не порывался её разжать.

Он мне как-то написал:

«Я стою в очереди твоих ошибок и разочарований».

В тот момент я сидел в метро и глядел на мелькающие огни. Представил, как было бы интересно сейчас вмиг очутиться рядом с Бэкхеном и взглянуть на его лицо при печатании этих слов. Бледное, как обычно. Очевидно же. А я и забыл, что не могу на него смотреть.

«Ты давно прошёл вне её» – содержит мой ответ.

После этого телефон молчит, а я ночь провожу без криков из соседней квартиры.

Не знаю как объяснить то, что наши отношения, исключая и изолируясь от Сэхуна с Чондэ, иные. До крайностей в неопределенной атмосфере и с особенным воздухом на двоих – это не объяснить. Бэкхен не повествует о своих неудачах, а они у него есть или были – точно, а я про свои говорю лишь по просьбе других и без рвения, не ожидая каких-то слов в ответ.

Бэкхен это замечает и, может, как-то учитывает, а может, ему и плевать.

Но когда мы сидим все в одном пространстве, мурашки всегда дают знать о его взгляде на своем теле, и они – необычные; я это точно знаю.

Я бессилен в формулировке человеческих чувств на понятном всем языке, но могу сказать вот что: мне было бы куда проще и привычней не прислониться к теплой груди и услышать в нём мерный стук, а положить ладонь ему под ключицу и обнаружить там черную дыру.

Есть, пожалуй, какой-то повод тому, что он только меня приглашает сходить в террариум, где любой человек с примитивным чувством юмора и языком без костей сравнивал бы Бэкхена с каждой тварью. Взгляды – один в один.

Но в Бэкхене слишком много от человека, познавший какую-то горечь; в природе такого не встретишь.

– У людей есть яд, и он намного проще и легче, – говорит он, проводя пальцем по стеклу, за которым сплелись два питона, – это слова.

– Вопрос в том, будет ли этот яд для тебя смертельным или пойдет на пользу, – отвечаю я ему, следя за движением тонкой, красивой кисти, – знаешь, как у желтого скорпиона.

Бэкхен поворачивается и смотрит на меня так, когда зрачки быстро бегают вверх-вниз; поспешно отворачиваюсь и иду смотреть пауков, которым в детстве любил давать имена, обнаружив в ванне.

От летнего зноя сохнут, желтеют, и корчатся все цветы, и кажется, что они выглядят даже получше нас: Сэхун спасается выдранным из чьего-то декора павлиньим пером, Чондэ приносит по три больших бутылки газировки из дома.

Я наблюдаю, как на плечах шелушится кожа, а Бэкхен зачем-то зовёт меня к себе домой (никто больше ничего не планировал). Иду, будучи абсолютно уверенный в своё возвращение к обеду – попробую уговорить маму еще немного поспать (не без добавки волшебного сахара в чай).

Бэкхен меня встречает махом руки в коридоре из своей комнаты, сам из неё не выходя. Я снимаю обувь методом уничтожения задников и иду к нему; открываю почему-то закрытую комнату.

Требуется пара минут, чтобы немного прийти в себя и привыкнуть, всё хорошо рассмотреть. На окнах плотно задернуты непроницаемые шторы, под потолком – работающий кондиционер, стены пропитаны влагой и пузырями обоев, а по периметру всего пола – ковер изо льда.

Бэкхен сидит у одной из стен, подогнув одно колено, смотрит на меня одной частью лица и взглядом даже ничего не спрашивает.

Он знает, что я в восторге.

Сажусь напротив него, ощущая рвущиеся наружу эмоции, далекие от привычных, но ничего не говорю – даже «спасибо» – а просто наслаждаюсь.

Холод стекал у нас по шеям и шипел на ключицах – слова были излишни , но думаю, он слышал мою благодарность в глубоких вздохах. Мы закрываем глаза и представляем, что не существует на земле никакого лета.

И этой картиной, пожалуй, можно объяснить всю нашу тягу друг к другу, ответить на вопрос: «между вами что?»

Я вернулся домой лишь вечером, совершенно промокший, соврал маме про летний дождь, и вместо цветов до следующего дня дарил ей улыбки.

На следующий день, когда Сэхун взахлеб, до размазанной на футболке пиццы, рассказывает нам о своём «судьбоносном» знакомстве на работе, Бэкхен абсолютно бессовестно наклоняется к моему плечу и шепчет на ухо:

«От таких, как ты, нужно лечить».

И ничего, кроме этого, я в ту встречу с друзьями уже не слушал.

Сэхун приводит в компанию ещё одного парня – Минсока, с виду совсем мальчишку, а по годам переплюнувший нас всех. У него глаза в янтарь и как будто всегда удивленные, в них приятно смотреть, разговаривать взглядом во взгляд.

Чондэ смеётся над его неумением курить и спрашивает Сэхуна, у какой кошки он его украл.

Тот булькает свой ответ в банку с колой, и его не переспрашивают: Минсок смотрит на Чондэ, как на нового друга, а я переглядываюсь с Бэкхеном.

В процессе Минсок рассказывает, что хочет стать пекарем, и приносит нам печенья с апельсиновой начинкой или овсяные, и на удивление они нравятся всем. Он единственный из нас, у кого есть распорядок будущего, и с сахаром на зубах жуется белая зависть.

Его хочется узнавать и говорить, что всё будет хорошо, потому что где-то колышется ощущение, что он правда того заслуживает. Чондэ как-то поделился со мной мыслью, что ему кажется: Минсок забрёл не туда. Я соглашаюсь, однако Минсок оказывается превосходным игроком в мафию, и его персона так кстати помогает нам у магазинных касс.

Я в первый же день знакомства слал Бэкхену немое в глазах: «Ну давай, нападай. Твоя новая боксерская груша». Очевидное не заставило себя ждать.

– Меня постоянно бросали друзья, – делится своей проблемой Минсок, когда мы сидим на жухлой лужайке с наклоном, – объясняя, что со мной скучно или я их не устраиваю физически, им стыдно со мной. И так часто, что я решил больше не привязываться, никому слепо не доверять. Устал от этого. Больше не хочу воображать себе красные нити.

– Тысячи попыток стоят одной удачи, – бормочет Бэкхен в направлении своих сцепленных кулаков, – а вообще, принадлежать кому-то – до тех пор, пока не обманут или не бросят – восхитительное чувство, как ни взгляни. Знаете эту метафору про двадцать шагов? Проблема большинства людей в том, что они, торопясь, делают их все разом, не дав человеку с того конца возможность приблизиться самому.

Минсок сделал, наверное, пару сотен смиренных кивков в это время, после чего осушил свой стакан с пивом, впервые не поморщившись; Сэхуна на соседнем пеньке, казалось, сейчас разорвёт от гордости.

У нашего нового друга есть собака, и это вводит прогулки в наш распорядок отдыха.

– И всё же будет ужасно жаль, когда он от нас уйдет, – говорит мне Чондэ, и я слышу его сквозь ветер.

– Ты в этом так уверен?

– Ну, у людей же когда-то открываются глаза на истину, – вздыхает парень, а через секунду на него сзади налетает Сэхун со своим «Эй, Чен!».

Я могу подбодрить лишь взглядом, но не удается – мимо проходит наш пятый.

У Бэкхена есть и другая жизнь, с другими людьми, это точно известно – мне не раз удавалось ловить его на углах малознакомых мне улиц с кем-то другим, и даже нет варианта расспрашивать об этом. Не знаю, передается ли шизофрения с генами, но в паре случаев мне казалось, что я видел его за лобовыми стеклами проезжающих по дороге машин. Всё вполне возможно.

На поверхность всплывали его несуществующие дела, о которых он говорил, выявлялся обман, в честь чего и зачем – не знаю. Меня это изводило чисто из-за его нормального отношения к подобному общению. Не мне задумываться над понятиями «правильно» и «неправильно», но в такие времена всё раздумья были об этом. И за каждым неустойчивым, жидким словом я точно слышал его оскал.

Мне приходит сообщение в 4:40 утра, когда глаза щиплет уже вставшее солнце из окон:

«Глотай мою ложь и чувствуй привкус защиты, ради которой она мной сказана – я вру, чтобы ты не сдох от ревности, глупый».

Хочется его взорвать – солнце.

Сидя на детской площадке того вида, где можно целый детсад сделать инвалидами, гневно пишу в дневнике. Вокруг всё покрывается космической пылью, и жара не спадает с тридцати трех – не хватает пяти градусов до того состояния, от которого меня периодически рвёт.

«Я его ненавижу

ненавижу

ненавижу.

Всем нутром, всеми фибрами, клетками, атомами.»

Первое, что встает перед глазами, когда меня встречают приятели – Минсок, ложившийся Чондэ на колени, совсем усталый и без достаточного для самостоятельности сознания. От вида Чондэ на подоконнике, кажется, оживает один цветок.

А до меня со стороны долетает легкий смешок.

– Ты пропустил молекулы.

Ненавижу.

Видимо, самая примитивная видео-камера стояла дешевле тату-машинки, потому что Бэкхен как-то пришёл с высоким стулом в руке, белым полотном и маленькой техникой, с помощью которой собирался сделать короткометражку.

На Сэхуна ушла бы половина всей памяти, если бы не холодный тон Бэка. Чондэ с Минсоком сказали лишь пару слов (о которых просили) и ушли в магазин за чем-нибудь, что разбавляет смущение. Бэкхен поворачивается ко мне и говорит:

– Скажи, что нашёл любовь всей жизни, а она – надо же! – безответная.

Я думаю, как маленький квадрат ловит моё лицо и представляю, что это прицел. Смотрю прямо в него.

– Я умею играть только самого себя, извини.

Парень отставляет камеру от лица и прищуривается.

– А в тебе самом разве нету лжи и притворства? – Возвращается в положение съемки. – Не язви.

Я стою прямо, ничего не произнося, и вспоминаю его слова, как он только переступил порог: «Сюжета нет, философии – тоже, вставайте, мои актеры! Наденьте маски!»

– У тебя в камеру очень красивые скулы, – говорит Бэкхен тем временем слишком простым для себя тоном; у меня дергается уголок рта.

– Тебе она тоже идет. – Это я о камере.

– Потому что не видно глаз? – Бэкхен опускает её, смотрит на меня; чувствую, как начинается ремиссия и говорю до предела четко:

– Я нашёл любовь всей своей жизни, а она – меня.

«Его поджарая фигура становится и худшей и лучшей крайностью моей фантазии, а будь я на "ты" с искусством, мне было без надобности бы маяться в поисках музы».

Этой страницы не видит никто.

Не знаю, как мы умудрились согласиться на идею Сэхуна пойти в караоке в старом городском театре, где соседней дверью был вход в магазин для взрослых, а по ту сторону улицы – ряды гаражей. Мы пошли уже готовые к подобному времяпровождению, да и поводов не идти не было; разве что собственная лень. Я не стал вмешиваться в рвение парней распустить хоть немного свои засохшие бутоны талантов и попросту сидел на красном диване, смотря, как они пялятся в экран. Выборы песен перескакивали с чистого вокала на тяжелый и низкий речитатив, от чего мои уши можно было уже изображать в форме носиков закипающих чайников. Сэхун периодически грыз подушки, когда Чондэ или Минсок брали слишком высокие ноты, даже будь в песне на октаву ниже и совсем не протяжно. Мне нравилось на ровном уровне и где-то на затылке. До тех пор, пока по желанию не вызвался Бэкхен. Я только тогда осознал, что у меня закрыты глаза, потому что резко их распахнул, почувствовав изнутри масштабное шевеление органов, а внешне – кожи. Это была песня о бездомной девочке с бульвара, что бродила с пустым поводком и искала маму – а вокруг шелестел сентябрь. Мне одновременно хочется продолжать его слушать и насыщаться чистыми нотами, сделать из них зависимость, сдаться ломке.

И хочется вырвать у него из рук прижатый к губам микрофон и оказаться на его месте. Внутри ноет, крутит и полыхает. Хуже всего оказывается то, что на протяжении всех 3:44 Бэкхен смотрит исключительно на меня. Я убью Сэхуна, это точно, но вряд ли найду пакет в его рост. Все похвалы по дороге к остановке достаются тем, кому они вообще не нужны, а мне приходится ехать с невменяемым О до его дома, чтобы нигде не свалился. Мелодия застыла в голове, и я её напевал в стенку бубнежем, точно это – моя колыбельная ребенку за ней. Вот мы стоим – в наш полный рост, один – выше другого, опустив руки по швам и глядя немножко сердито и много – лично. О чём-то, как всегда, спорим, это началось минут сорок назад, и мои ладони впервые за долгие годы начинают трястись и покалывать кончики. Тон Бэкхена ползет выше, как обычно бывает, когда он увлекается и стремится к своей главной мысли. Он говорит:

– А жизнь – это дар, который не передаривают, мы живём для себя и ради себя – только так.

Я добавляю в легкие кислорода и отвечаю, опустив веки:

– И если, к примеру… тебе внезапно подарит кто-то свою – ты выбросишь?

Бэкхен приоткрывает губы, но не отвечает. Я жду еще, жду минуту, жду две, но ничего не срывается с его языка. Впервые – Бён Бэкхену – нечего сказать, и последнее слово висит не над его головой.

Внезапно в эти глаза стало так легко и просто смотреть.

Вместо какого-то заключение в разговоре он берет мою руку и ведет к двум стульям смотреть его короткое кино. Мы садимся рядом, как ни в чем не бывало.

Мелькают тысячи мелочей, от которых глазам полагается в данный момент слезиться. Вижу лица, из чьих черт можно сложить мою линию жизни.

Свет в комнате исходит лишь от телевизора, а наши висящие пальцы самопроизвольно сплетаются, и кажется, я вижу это перед глазами, хотя на экране – довольно жующий печенья Сэхун и Чондэ, заливающий ему какао за шиворот.

Мы не смотрим друг на друга совсем, но я слышу его улыбку, вижу его дыхание, и думаю: может, это –

дом?

Мы сидим в сухих местах на запятнанном горечью ковре ранним утром, подверженные бессоннице; Сэхун играется с мертвой молью, пойманной вчера, Чондэ рассматривает порезы Минсока на пальцах. У нас нет ни бинтов, ни пластырей, а у него – духу попросить у нас помощи.

Парень еще неумело обращается с разными видами ножей; мы не советуем быть аккуратней.

Я смотрю на лампочку в потолке и думаю, что час её падения недалек. За окном моросит или нет – непонятно, но свету точно негде выйти: всё небо – замкнутый туман. Большая половина лета прошла бесследно, от второй ждать перемен глупо, как и от последующих времён.

Думать о новых заводях будильника, невысохших с утра волосах на ветру, запах пыли в кабинетах так мазохически. Уже сложно представить наличие каких-либо серьезных дел: мышцы атрофировались, головы опустели, сил из безделья не накапливается.

Впрочем, можно зло рассмеяться – какие серьезные дела?

Пережевывание новых книг, на первых страницах обязательно гласящих: «это очень важный год в вашем обучении»? Или встреча новых лиц, зачастую – иностранных, без тени доверия и энтузиазма на дружбу? Нам бы друг друга уже дотерпеть, не хочется никакого прибавления и «привет, ты откуда?».

Это не важно. Теперь ты здесь, с нами, садись и ищи выгодную позу для сна.

Не изменится ничего.

Даже с пуританскими угрозами каждое занятие из жирно-накрашенных губ учителей об экзаменах. Не надоело им из года в год видеть ответом вялые лица и понимать, что это не работает? Мы уже просекли вашу бесполезность в общей сложности наших судеб.

Представляю жизнь в метафоричном виде: очень длинная лестница на какой-нибудь высокий объект для туристов. Сначала ты поднимаешься с охотой, желанием, предвкушением восхищения, чувствуешь приток сил. Затем тебя бьет усталость, крутизна ступень, тряска ног – уже не так всё здорово сквозь град пота со лба.

Тебя подгоняют сзади: быстрей, не плетись, ты здесь не один; приходиться брести через силу ради удобства других. Ты за каждой ступенью ожидаешь драгоценную площадку, смотришь вверх, стараясь увидеть конец; сомневаешься в своей затее раз или два за всё время, а может и больше.

Поднимаешься выжатым, вымотанным, на грани упасть – оглядываешь заветные виды вокруг, высматривая детали между силуэтами других, злишься, что так много людей. Видишь рядом подъехавший лифт с теми, что заплатили большую цену. Можешь стать счастлив, можешь – пожалеть о задуманном, потраченном времени, окончательном бессилии. И сколь замечательным не было бы это чувство победы над собой и этой треклятой горой – знаешь, что придется спускаться.

Сэхун трижды чихает, а у Минсока открылась одна из ран; кровь на вкус неприятна, противна, это как лизать жидкую ржавчину. Я вижу правее черного столика раздробленный до пикселей последней модели айфон: это родители Сэхуна поздравили его с Днем Рождения, передав свою заботу в почтовой коробке.

Мелкий гордится своим старым молотком, которым проходится по каждому такому подарку – он не принимает подобное от семьи уже третий год, с тех пор, как осознал понятие формальной любви.

Мы ему говорили, что у всех она разная, у кого-то – такая, это стоит попытаться понять; Сэхун смеялся, что в детстве вместо колен его сажали на кожаное кресло, а сказки маминым голосом заменяли аудио-кассеты. В его доме только одна истинная ценность, и это – роскошь. Сэхун не устанет её превращать в осколки.

Холод набегает быстрее, чем он является из открытой двери; на пороге его немного заносит, и последующие шаги – нетвердые. Я вижу по его волосам, что на улице всё же не сухо, а по глазам – что он тоже не выспался.

В середину нашего круга летит скомканная бумажка с уже размытыми чернилами, но распознаваемой строкой:

«Подобно тому, как бывает болезнь тела, бывает также болезнь образа жизни. Демокрит.»

Бэкхен недавно споткнулся в квартире о старый сборник философских цитат древности – теперь часто приносит нам нечто подобное на листках, молча, ничего не говоря. Объясняет нашу ущербность в красивых фразах. И показывает – смотрите. Таких было множество даже до рождения Христа. И будет после нас.

Я встречаю его неопределенным взглядом. Он мне не отвечает никаким – только складывает руки на острых коленях, выпирающих в дырках и просит сигарету.

Никто не комментирует его подарок; Сэхун оборачивается через плечо, пытается посмотреть в окно:

– Дождь?

– Его жалкое подобие, – отвечает Бэкхен, подчиняя себе сломанную зажигалку.

Чондэ уводит Минсока на кухню, утверждая, что там что-то обязательно должно быть: мы не гадаем, действительно ли он так намерен помочь или просто хочет побыть с ним один – Чондэ на обе версии горазд.

Он к Минсоку льнет со всем состраданием младшего брата, который не пойдет по стопам хёна, так на него надевшегося; говорит с ним о лучших возможностях, при этом каждый раз ждёт, и непонятно – Чондэ хочет Минсока к себе привязать или избавиться?

– Противостояние рассудка и чувств, – усмехнулся как-то Бэкхен, наблюдая за этими двумя и сидя от меня в полуметре, – но «Ум всегда в дураках у сердца».