Холодный путь к старости

«Любая ровная линия не обходится без неровностей – все зависит от степени ее изучения»

Не кричали коты заунывные любовные песни, похожие на плач младенца, в маленьком нефтяном городке на Крайнем Севере. Сугробистой мартовской ночью было по-зимнему морозно. Коты незримо сновали по пропахшим канализацией отсыревшим подвалам, гоняя раздобревших в сырости комаров. Коты живут не по календарю, они нутром чувствуют время любви, а оно еще не наступило. На Крайнем Севере время котов приходит на месяц позднее, чем в средней полосе России. Человеческие страсти в этом смысле куда менее капризны.

Песни летели из бара «Охотник», название которого произошло не оттого, что в нем торговали дичью, а оттого, что бар притягивал страждущих выпивох, охочих до мутящих разум напитков. Было далеко за полночь. До белых ночей оставалось еще два месяца. Романтическая темнота окутывала «Охотник», где женатый и безработный молодой мужчина Мухан тепло жужжал со своей подругой Дойкиной, рассказывая ей о недостатке женского тепла в семейном кругу. Они уже находились в изрядном подпитии, когда к их столу подошел сотрудник налоговой полиции Братовняк. Он тоже был пьян и тоже испытывал недостаток женского тепла.

– О, какие люди! Дружище! – воскликнул Мухан, хотя другом на Севере, куда приезжали исключительно за деньгами, редко кого можно назвать.

– Привет! Что, отдыхаешь? – спросил Братовняк, не ожидая ответа. – Какая милая особа рядом с тобой.

– Это Дойкина! Хорошая баба, подруга дней моих суровых… – изрек Мухан.

Дойкина изобразила горделивую осанку, внезапно вздернув вверх подбородок, распрямившись и даже выгнув спину, но от хмельного расстройства координации едва не упала со стула…

– Присаживайся, – пригласил Мухан. – Дойкина, это Братовняк, мой старый кореш, с которым я не одного предпринимателя потряс. Эти хапуги думают, что они могут жить за народный счет. Нет, есть еще Робин Гуды на Руси, а с такой защитой, как Братовняк, слугой, блин, закона, мы и еще наработаем.

– Так ты – мент? – спросила насупившись Дойкина.

– Да, милаха, почти. Полицейский я, налоговый, – ответил Братовняк. – Это как вор в законе. Я все могу взять бесплатно, и ничего мне за это не будет. Предприниматель – он же как курица, надо только вовремя из-под него яйца вынимать. В моей конторе начальство такие деньги потихоньку делает, какие тебе, Мухан, на киосках никогда не сделать. Это я точно знаю, от жены. Но т-с-с…

– Э-э-э, не говори, – встрял Мухан. – Полгода назад мы тоже неплохо вкалывали. Такой же темной ночью. Проследили, где один торгаш товар хранит. Оказалось – в гараже. Пришли, сбили замок. Там же никакой охраны. Попотеть, конечно, пришлось: сто мешков муки, триста килограмм арбузов, картофель. Но зато какой навар! Через два дня раскололи торговый павильон. Да много чего было. Тоже намаешься. Сложная работа. Постоянно по ночам, надрываешься. Ты ловко крутанулся: раз – и налоговый полицейский, а меня замели, сам знаешь, месяц назад. Три года лишения свободы – условно. Хорошо, хоть суд у нас свой, гуманный.

– Дурак ты, – определил Братовняк. – Иди к нам, в налоговую полицию. Хочешь, за тебя слово замолвлю.

– Давай, дружбан, – заблестел глазками Мухан. – Окажи любезность. Благодарен буду…

– Мальчики, что вы все о работе да о работе. Про вашу девочку забыли, – прервала дружескую беседу Дойкина. – Хоть бы пива заказали, а то все бутылки пустые.

– Слышь, Братовняк, – зашептал Мухан, приблизив свои губы к уху. – У тебя деньги есть? Я всю наличность спустил. Дойкина пьет, ровно жаждущая корова. Возьми что-нибудь, я потом рассчитаюсь.

– У меня тоже ни копья, – посетовал Братовняк. – Жена все карманы вычистила, даже побренчать нечем.

– Так ты подойди к барной стойке, – сказал Мухан. – Тебе и так дадут.

– Не моя точка, – ответил Братовняк. – Все магазины в городе поделены. Администрация города контролирует сеть магазинов «Классно-Е-мое». Главный судья дает крышу торговым павильонам. Тыренко доит все магазины системы «Маркет», « Титан», «Натали», «Камел». Причем «Натали», «Камел» и «Титан» отстегивают не только товаром, но и деньгами. Мой магазин – «Еврейский». Теща моя открывает. Но в него мы не пойдем. Давай киоск ничейный сделаем…

– Мальчики-и-и, ваша девочка скучает, когда вы начнете меня развлекать? – закапризничала Дойкина.

– Ой, лапочка, сладенькая ты моя, – грубо пробасил Мухан. – Мы ж о тебе разговариваем. Поехали в хату, надоело здесь. Подружку твою, Телкину, пригласим и хорошо оттопыримся. По пути заедем за продуктами…

Компания вышла на улицу, где в свете горбатых фонарей стояла машина Мухана – «Жигули» десятой модели. Хозяин, покачиваясь, как пассажир в проходе железнодорожного вагона, быстролетящего по неровным рельсам, подошел к водительской дверце, открыл ее и почти что упал на водительское сиденье. Дойкина с Братовняком тоже уселись. Машина качнулась из стороны в сторону, будто приняла на борт партию африканских слонов. Входные дверцы так смачно хлопнули, что лицо у Мухана на секунду-другую перекосило от беспокойства за их сохранность. Взревел двигатель, и машина двинулась вперед, обиженно щелкнув примерзшими тормозными колодками.

– Правь в деревяшки, – скомандовал Братовняк. – К тридцать шестому.

Мухан втолкнул кассету в приемное гнездо магнитофона, и тот запел под гитару хрипловатым голосом, каковым принято петь блатные баллады:

В саду у тещи одурманивали розы,

Но я покинул эти райские края.

Уехал в даль, где леденят морозы

И беспощадны стаи комарья.

Мечтать о деньгах… как это достало.

Они нужны, лишь только чтобы жить.

Тайга дала их, только крайне мало,

Чтоб радость юга с ханты позабыть.

Живу и тещин садик вспоминаю,

Как раз сейчас там яблоки висят,

А рядом – груши. Боже! Но я знаю:

Других все эти фрукты угостят…

– Насчет того, что денег на Севере мало платят, то верно. Что за муру включил? – спросил Братовняк.

– Местные пое-е-еты дуркуют, – ответил Мухан. – Кстати, знаешь, почему это нефтяной городок назван Муравлюдка?

– Да это ж вроде по имени какого-то первопроходца.

– Нет. Раньше он назывался красиво – Людка. А потом в нем завелась всякая мура вроде тебя. Вот и стал он Муравлюдка. Ха-ха-ха…

– Смотри за дорогой, а то как бы в глаз не получил…

Город спал, незряче глядя на мир темными рядами окон. На улицах ни одного подсвеченного фонарями силуэта. Пьяный Мухан ехал, как трезвый, лихач он был отменный, поэтому машина шла точно к цели, несмотря на то что сознание Мухана внезапно помутнело, и он перенесся в мир грез, где тоже ехал…

ОТВЕТНЫЙ УДАР

«Сдача, конечно, мелочь, но иной раз увесистая…»

«Классно гонять по тротуарам и видеть, как людишки разбегаются в стороны, – размышлял Мухан, несясь в железном панцире автомобиля мимо мелькающих подъездов. – Дурачье мелкое. Железа боятся. И правильно делают. Против стали не попрешь: тут они что муха против мухобойки».

Мухан никогда не ездил по параллельной автодороге, если имелась возможность пролететь по дворам. Он с наслаждением почесал затылок и содержимое черепушки, совершенно неожиданно выдало нехарактерный для него стиль мышления:

«Порой обхохочешься, когда какая-нибудь фифа выряженная, на высоких каблучках, оказавшись перед бампером, пытается быстрее выбраться из накатанного желоба тротуара и взобраться на обледенелый бугор. Одна даже на четвереньки встала для устойчивости и быстрее наверх, впиваясь маникюрными ноготками в лед, как скалолаз ледорубом в отвесные склоны…»

«Почти как Пушкин размышляю, такая же образность», – похвалил себя Мухан и въехал на тротуар, где папы и мамы плотным потоком вели деток из детского сада.

«Они думают, что я ради деток скорость снижу. Фигушки, не за того принимают. Помню, как такие же детушки мячом мою машину задели, а вырастут, так ботаниками станут …»

Ботаниками Мухан называл тех, кто тянул руку на уроках, вызываясь ответить домашнее задание, и не любил их со школы. «Выпендриваются, выслуживаются, козлята. Вырастут – козлами будут», – говорил он когда-то с задней парты.

Мухан сделал тупую каменную физиономию, благо, что стараться не пришлось, родители отстарались. Прохожие всматривались в его лицо, надеясь увидеть в нем хоть что-то человеческое, желая встретиться взглядами, чтобы понять, видит он их или нет. Но Мухан знал: в глаза глянешь, и руки обмякнут от неуверенности, а когда без душевного контакта, то вроде не люди идут, а собаки бегают под колесами, или сгустки воздуха витают, метельные вихри. Он пристально вглядывался вдаль, демонстрируя отсутствие интереса к народу, разлетавшемуся в стороны, как косяк кильки перед акулой. Родители прикрывали детей телами, забрасывали на сугробы, сами едва успевали убрать из-под колес ноги…

«Боятся, что пальчики на ногах отдавлю да ботиночки испорчу. Правильно, что боятся. Уже давил, – припомнил Мухан. – Ох, и звонко кричали! Звонко! И неприятно».

Против посторонних звуков он принял меры и теперь снаружи ничего слышать не мог, поскольку в салоне рвал динамические глотки магнитофон, прославляя дела лихой братвы и их подруг.

«Вот чувства! Вот страсти! – восхитился Мухан. – Не сопли жуют, а словно ножом по позвоночнику…»

Он ехал за собутыльником, чтобы подвезти его до соседнего магазина. Туда можно и пешком дойти, но зачем, если колеса есть. Такова была традиция в насыщенном автомобилями маленьком нефтяном городе, и Мухан не желал ее нарушать. Он притормозил рядом со знакомым подъездом и несколько раз протяжно просигналил рвущим душу клаксоном…

Завыли сигнализации окрестных машин.

Бабуля, шедшая мимо Мухана из магазина с двумя гружеными пакетами, выронила их, забыла, развернулась и пошла невесть куда…

С балконного козырька пятого этажа упал мужик, очищавший его от снега, благо, что в сугроб…

Собутыльник не появился. Мухан просигналил еще несколько раз…

В стену дома слету врезалась стая голубей. Оглушенные столкновением, птицы безвольно полетели вниз, как мусор, выброшенный из окна, и полегли в рыхлом снегу меж подъездов, став легкой добычей бродячих собак, которых уж ничем не испугаешь…

Собутыльник не появился. Тогда Мухан принялся нажимать на клаксон в такт блатному ритму…

Неожиданно перед глазами Мухана, прямо на капоте, разбилась бутылка. Осколок с этикеткой, где весело и ярко значилось «Водка», читаемо замер рядом с лобовым стеклом. Разгневанный Мухан выскочил из машины и обомлел. На крыше валялось уже достаточно разноцветного стекла, звон боя которого глушил все тот же магнитофон. Ошарашенный увиденным, он повернулся к дому, задрал ввысь голову, чтобы засечь обидчика, и следующую бутылку поймал лбом. Контакт произошел аккурат с донышком, где на стекле выпукло значились отлитые на заводе совместно с бутылкой какие-то цифры и буквы. Эта надпись зеркальным отражением отштамповалась на челе Мухана, где внимательный взгляд и спустя время мог распознать арифметические и алфавитные знаки и вроде бы слово «жертва»…

Мир Мухана позеленел, словно оба глаза прикрыли осколки цветной бутылки. «Изумрудный город – мать его, а культуры никакой», – подумал он и, пока думал, приметил, что обстрел его машины ведется, как минимум из двух десятков вращающихся относительно друг друга окон.

– Ни хрена себе! – воскликнул он и огляделся.

К нему бежали псы, держа в зубах многочисленные тушки голубей.

Из сугробов лезли мужики с лопатами, крича грязные ругательства.

Из подъездов показались близнецы его собутыльника.

Ужас продавил истонченный рассудок Мухана. Он – к машине, но у нее столько дверей, что чокнуться можно, а сквозь стекла видно нагромождение панелей и три руля.

Мухан рванул по улицам, пытаясь на ходу определить, по какой бежать, едва проскакивая между шибко подвижными ледяными буграми, а ему навстречу плотным строем выехали машины, не оставляя никаких шансов. Он, памятуя, что промедление в таких случаях смерти подобно, со страшным криком бросился на скользкие сугробы, пытаясь выжить…

Автомобильный гудок проорал почти в ухо, и Мухан кинулся поперек всех улиц к, как казалось ему, безмерно привлекательной морской глади, рядом с которой колыхались широколистные ветви пальм, сильно похожие на сосновые лапы… Завершилось бегство Мухана тем, что группа медиков догнала его, закатали рукава на всех его правых руках, воткнули в них шприцы и одновременно вкололи лекарство. Потом бабки в белых халатах поднесли под его носы несколько пузырьков с нашатырным спиртом. И вскоре всего стало гораздо меньше, а кое-что исчезло, например, права на вождение автомобиля: их изъяли у Мухана по психическим показаниям. А спустя еще некоторое время он попал с обморожениями в больницу, когда зимой, вдоволь наскакавшись по ледяным буграм, долго стоял у пешеходного перехода, ждал, когда его пропустят проезжавшие мимо такие же, как он, мужики, сидевшие в своих уютных железных панцирях…

***

Призывно светящиеся витрины невзрачного торгового киоска «Лала» возникли перед открытыми глазами Мухана внезапно, так, будто он приподнял веки.

– Долго ж ехали, – пробормотал он. – Ну надо ж – бутылками и права…

– Что, что? – переспросил Братовняк.

– Не город, а помойка. Везут хреновое пойло, а народ от уколов страдает, – ответил Мухан, сообразив, что мечтал по пути. – Это ж надо на автомате…

– Без автоматов возьмем, – отрезал Братовняк. – Тормози, приехали.

Торговые окрестности «Лалы», несмотря на убогий вид, были благодатными: самый старый в городе микрорайон, сплошь застроенный деревянными домами, покосившимися от времени, нуждался в водке, как в лекарстве от бессонницы. В нем жили обиженные судьбой и властями люди. Они ждали отселения. Рядом с их халупами стояли добротные автомашины, выдававшие обеспеченность претендующих на нищенство граждан, но вопрос жилья был принципиальным. Жители трущоб маленького нефтяного города держались за свои развалюхи, потому как считали, что те вот-вот развалятся, что собственно подтверждали коммунальные комиссии, и тогда они получат бесплатно хорошие квартиры в пятиэтажных панельных домах. Развалюхи кособочились, но упорно не разваливались: их стены и потолки крепко держались за стальные водопроводные скелеты. Жители нервничали и пили водку…

Мухан медленно проехал перед облупившимся ларьком, как самолет перед посадкой облетает вокруг аэродрома, и остановил машину чуть поодаль. Дойкина вышла на улицу подышать морозным воздухом и посмотреть на луну, словно порхавшую над быстрыми и блеклыми, как дымы натужной котельной, тучами. Братовняк тяжело прошелся перед дамой и направился к ларьку, но не к окошку, а сразу к двери. От его стука с крыши киоска слетела кучка еще не таявшего снега.

– Что надо? – раздался испуганный голос продавца.

– Открой, увидишь, – ответил Братовняк и загадочно усмехнулся.

– Меня закрыл хозяин, а ключа нет, – донеслось из-за двери.

Тогда Мухан и Братовняк подошли к окошку, вдвоем. Братовняк встал так, чтобы продавец хорошо видел его камуфляжную форменную куртку в скудном свете, пробившемся сквозь грязные стекла витрины, придал лицу недовольное выражение, а голосу – угрожающие интонации:

– Слышь, торгаш, счас в клетку закрою, если не выйдешь…

– Мужики, да я взаправду не могу выйти…

– Хрен с тобой. Тогда дай местного пивка, тушенку, супы и томатную пасту и все это, сука, положи в пакет.

В полиэтиленовый пакет с надписью на английском языке, которая в переводе означала «Злорадство – тоже радость», переместились с десяток бутылок «Хламогорького», пять потрескивавших под пальцами коробок китайских супов быстрого приготовления, четыре скользкие от жира железные банки с тушенкой, несколько пачек сигарет, банка томатной пасты. Братовняк профессионально осматривал упаковки, выискивал сроки хранения продуктов и придирался:

– Ты какую томатную пасту протягиваешь? Просрочена. На меня смотри! Я тебя счас вместе с киоском опрокину. Положи обратно и дай другую.

Пакет с продуктами продавец поставил к окошку и спросил:

– Кто будет рассчитываться?…

– Ты что на голову болен? Не видишь, кто перед тобой? – спросил Братовняк и наклонил поближе к окошку свое лицо, похожее на побритую до гола морду медведя.

Продавец, худосочный небритый кавказец, которого на русский манер звали Федя, чуть не забыл, какие мышцы надо напрягать, чтобы дышать. Он открывал рот, напрягал грудь, но воздуха внутри не чувствовал. Медведи вокруг маленького нефтяного города ходили, и он сам еще недавно был рыбаком и охотником.

ЗВЕРИНЫЙ СУД

«Никто не знает, в каком обличье предстанет высший суд»

На охоту без водки что в магазин без денег: завидной добычи нет, и азарт не тот. Вот и Федя как-то забыл припасенную бутылку. Вроде бы положил в рюкзак, а на поверку вышло, что в коридоре оставил, и не удалась охота.

Дело было весной, когда солнце на Крайнем Севере парит высоко и ослепительно, но без шапки-ушанки не походишь. Шел Федя по лесу, ружьецо за плечом дулом вверх болтается, снег под ногами сминается, как воздух. А тут медведь впереди. Обмер Федя, чтобы зверь не отличил его от пня-переростка или кустарника, рванул ружьецо с плеча, и тут мохнатая темнота на оба глаза упала!!! Федю липкий пот прошиб.

«Лапа медвежья свет скрыла! Парой ходили, гады, – запаниковал он. – Пока тот, что впереди, внимание отвлекал, второй сзади обошел. Сейчас скальп снимут». И пронеслась перед Федей вся его охотничья жизнь в одно мгновенье, и послышался ему медвежий рык, в рыке том – слова:

– Бил зверье – вот и расплата пришла!

«Ничего личного, ничего личного… – как молитву мысленно затараторил Федя, надеясь, что ослышался. – Ведь только для семьи старался, чтобы попробовали свеженького мяска».

В ответ ему опять рыко-слово:

– У меня тоже ничего личного. Для медвежат стараюсь. Извиняй. Поделим тебя с брательником поровну, у него тоже детишки по берлогам сидят.

Федя поразился: он и не думал, что перед смертью медведя можно понимать, и заговорил вслух:

– Не бери грех на душу. Не ешь меня. Я хороший и честный.

– Ты ж пьянчуга! Пьешь и стреляешь. Врун! Тьфу!

Показались медвежьи когти, острые, как испанские ножи, и требовательно постучали по Фединому лбу. Федя смолчал.

– Сколько ты, зверь, зайцев, куропаток, уток да гусей побил?! У тебя весь ствол в крови, точнее оба ствола! – прорычал медведь. – У тебя ж и для пули, и для дроби отдельно. И дома, поди, арсенал…

– Выброшу все ружья, мишка, хоть денег стоят. Выброшу. А насчет зайца я не специально. Азарт взыграл. Жалел его, ох как жалел, но не пересилил натуру. Ошибся, пощади.

– У меня тоже натура такая, что не укротить, и азарт вот-вот взыграет! Не лень же тебе идти через леса и болота и не жалко бензина. Столько сил ради того, чтобы пострелять, смерть посеять. Ну ничего, отходился…

– Так за компанию же. Все палят, и я палил. Куда деваться? Теперь в лес ни ногой…

– Это точно. Больше в лес не пойдешь. Здесь останешься, а ноги мы отгрызем первыми. С них начнем. И на жалость не дави! Ты ж обычный убийца. Мы с голоду охотимся, жить по-другому не можем. А ты?

Федору показалось, что медведь, стоявший позади него, похлопал себя по брюху и громко сглотнул слюну.

– Говори последнее слово. Не томи. Лапы горят, и желудок требует.

– Миш, а миш, отпусти меня, а я начальника своего приведу? Он жирнее…

– Фигушки. Знаю такую сказку. Уйдешь и не воротишься и никого не приведешь. Я тебя за такие разговоры могу и в заложники взять. Будешь других зазывать: письма из лесу слать о том, что богатую поляну, ягодную или грибную, нашел и не можешь оторваться… А мы тут все соберемся, лужайку для банкета расчистим. Хорошая мысль?

– За гада же меня посчитают, проклянут…

– Ничего страшного. За то тебя в последнюю очередь съедим, а пока медвежата тобой поиграют. Опять же надежда у тебя останется. Будешь убегать, точнее уползать, куда ж ты без ног, а мы разомнемся хоть, след твой вынюхивая…

В этот момент Федя почувствовал, что тяжесть в голове ослабла, что медведь ослабил хватку. Проворно присел он, уходя от медвежьей лапы, повернулся в сторону, где медведей встретить не предполагал, и побежал. Ох как побежал, но вокруг по-прежнему темно, то ли от страха, то ли оттого что медведь не отставал и глаза лапой прикрывал. «Ах, падла», – ругнул медведя Федя замолотил ногами, как мог, на полном ходу ударился головой в дерево, каковых в тайге полным-полно, и упал…

Очнулся Федя от шлепков по щекам, приоткрыл глаза, а там медведей и голос опять:

– Добегался? Башка у тебя крепкая. Мы из нее медвежатам баклуши сделаем… Баклуши, баклуши… Медвежатам, медвежатам… Да очнись ты… Федя!

И тут Федя распознал, что не звери вокруг него, а друзья. Оказалось, что медведь, которого он подстрелить хотел, убежал, а второго медведя и вовсе не было. Просто когда потянул ружье с плеча, оно дулом-то зацепилось за шапку-ушанку и развернуло ее так, что ухо от шапки прикрыло глаза мохнатой темнотой…

***

Эту курьезную историю Федя вспоминал долго. Первые два месяца он не мог заснуть, если жена не гладила его спину или голову. Во сне его навещал медведь, то в черном костюме со значком «Дэпутат» или «Мэрин» на широченном отвороте и при галстуке, то в телогрейке мастера жилищно-коммунального участка, то в фартуке парикмахера… Особенно четко запечатлелась в больном сознании Феди начисто выбритая медвежья морда, вежливо выговаривавшая:

– Позвольте оболванить!..

Вот такую начисто выбритую морду медведя из Фединых кошмаров напоминало лицо Братовняка. Когда же тот просунул в окошко руку и поскреб по прилавочку крупными грязными ногтями, то Федя вспомнил медвежьи когти-ножи и, обуянный ужасом отлетел от окошка, как легкая бумажка, подхваченная сквозняком. Ему помешало убежать и придало храбрости лишь то, что он сам был заперт в киоске, казавшемся ему военным бункером.

– Мне надо кассу пробить и перед хозяином отчитаться, – ответил он Братовняку, всем своим поведением предлагавшему отдать пакет с продуктами бесплатно.

В дело включился более опытный в таких делах Мухан.

– Открой дверь, узнаешь, как добрые люди рассчитываются! – прорычал Мухан и вызывающе толкнул форточку, да так, что разбилось стекло.

Осколки звонко разлетелись по подоконнику и упали на пол. Продавец сильнее вжался в дальнюю от окошка стену, зазвенев приставленной к ней стеклотарой. Мухан просунул руки в окошко, схватил пакет, вытащил его наружу и пошел к машине.

– Деньги отдадим, – хмуро заверил Братовняк. – А шум поднимешь – я лично с проверкой приду, и вы только на штрафы будете работать. Так хозяину и передай. Слышь, ты, запертый? Понял?

– Понял, – безрадостно ответил Федя.

Его не услышали: удовольствие получили и забыли. Компания опять села в машину.

– Ну что, Дойкина, махнем к твоей подружке? – утвердительно спросил Братовняк.

– Крути баранку до Телкиной, Мухан. Гулять будем! – задорно крикнула Дойкина и шлепнула ладонью по плечу…

Гулянка прошла так, что безодежные Дойкина с Телкиной, после достижения высшего накала разыгравшихся чувств, принялись позировать Мухану, прыгавшему вокруг них с фотоаппаратом в одном носке и почему-то женских трусах. Братовняк пританцовывал гопака в куртке защитного цвета, накинутой на обнаженное тело, и устраивал сцены… Но для поддержки приобретенного настроения, спиртного, учитывая даже самогонный амбарчик Телкиной, оказалось мало…

***

Мужику не спалось, он сидел у облупившегося окна, облокотясь на кухонный столик, поглядывал на перемигивающийся экран телевизора. Спроси его, что показывали хоть минуту назад, он бы и не вспомнил. Но можно сказать с полной определенностью, что на следующий день, он как обычно купит пива, сигарет, замечтается о дорогой машине, неосознанно возжелает собачьих консервов и проявит повышенный интерес к женским прокладкам и тампонам… В общем, мужик безмятежно исполнял свою потребительскую роль в общении между трудовым коллективом телевизионного предприятия, зарабатывавшим на телевизионной рекламе, и рядовым зрителем.

Квартира находилась на первом этаже, и окна располагались достаточно низко, чтобы легко обозревать окрестности и прохожих. И вместо того, чтобы счистить с окна остатки краски и заново покрасить его или заняться другим плодотворным занятием, мужик регулярно после работы смотрел либо в телевизор, либо на улицу. Он иной раз подскакивал со стула, упирался лбом в стекло, чтобы проследить за интересной уличной сценкой, но сейчас его загипнотизировал телевизор.

Звонкий стук в окно нарушил умиротворение. Мужик глянул и изумился. Возле окна задорно исполняли вольный сексапильный танец две девицы. Это были Дойкина и Телкина. Они пьяно улыбались, смотрели в окно на мужика и, осознав, что привлекли его внимание, начали раздеваться, несмотря на морозец. Мужик прильнул к окну. Ночь летела лунная. Светло. Дойкина и Телкина недолго исполняли парный стриптиз и накинули шубы, а потом возле окна появились Мухан и Братовняк. Последний постучал в стекло и сказал громко, чтобы расслышали: