Холодный путь к старости

***

Нельзя встречаться с такими людьми, как булочник Коновалов, санитарный врач Нашаров, обманщица с прибором Анастасия, изучать их и остаться ребенком, верящим в безоблачность жизни, в прекрасных и чистых людей. После таких встреч у Алика неизменно возникал вопрос: почему? Почему книги воспевают светлых героев и хорошие деяния, благожелатели призывают к доброте, святоши проповедуют красивые вечные истины и все мимо, или почти все мимо, как красивый туман над смертельной трясиной, как пригожая ткань, прикрывающая уродство. Когда понимаешь, что люди лезут во мрак и поклоняются дерьму, а призывают к свету, в душе возникает чувство неуверенности в собственных убеждениях.

Письма, приходившие в редакцию маленького нефтяного города с призывами о помощи. Как реагировать на них, зная, что там, куда призывает заглянуть адресат, царят недобрые законы? Сапа! Из всего окружения Алика в маленьком нефтяном городе только Сапа мог дать ответ на все эти «почему». Алик в это верил и искал предлога для сближения.

ИЗ БЫВШИХ

«Свергнутых вожаков либо приручают, либо ставят в музей, либо гонят прочь, опасаясь возврата»

Муж Петровны, работавшей в редакции газеты маленького нефтяного города, по имени Сапа, несколько лет назад работал на должности председателя Совета народных депутатов маленького нефтяного городка, и его лучшим воспоминанием о власти, точнее воспоминанием, наиболее часто приходившим на ум, стало возвращение домой из соседнего города.

Он был пьян до состояния перекати поля, гонимого ветром куда придется, что в то время для него и многих других граждан считалось вполне нормальным состоянием. Тогда, после сухого закона и дефицита советских времен, на рынок хлынула всевозможная и даже немыслимая водка и вино. Даже трезвенники соблазнялись рюмкой-другой.

Тело пьяного до бесчувствия Сапы покоилось на переднем сиденье автомобиля. На ухабах его хмельная голова соскользнула с подголовника и затрепыхалась бы, запрокинутая назад, на толстой шейке, как грузик на пружинке, если бы ее не подхватили заботливые ладони подчиненных, сидевших позади. Все два часа пути они нежно, но надежно держали голову председателя, глядя на его широкую плоскую лысину, похожую на блошиное футбольное поле, хотя блох у Сапа не водилось. Сам Сапа сквозь пьяные виденья вполне отчетливо ощущал эту заботу и возликовал.

– Холуи, холуи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят… – неразборчиво запел он, как рыба на воздухе.

Это воспоминание растягивало Сапины губы в лучезарной мечтательной улыбке, и его жиденькая бородка топорщилась, как колышки перьев на плохо ощипанной курице. Думы о прошлом теребили душу, напоминали о былом величии, когда именитые нынешние деятели маленького нефтяного городка в числе полусотни народных депутатов покорно сидели пред ним и жадно вслушивались в каждое его слово. Сапа привлекал мудростью и начитанностью. Он хоть жил в маленьком городе, но не соответствовал образу типичного провинциала. Судьба занесла его на Крайний Север крутить гайки на месторождениях нефти из Самары, где он общался с сильными мира того, а все – неуживчивость.

Из-за ссоры с родителями Сапа променял крупное на мелкое и достиг вершин в омуте политического поприща маленького нефтяного города, но, когда возомнил, что перемены не напрасны, президент России расстрелял Белый дом и разогнал Советы народных депутатов по всей Руси.

Политическое падение болезненно и на мягкой болотистой почве. Сапа потерял положение и из-за конфликта с новым руководством маленького нефтяного города вынужден был искать прокорма за его пределами. Приезжал домой только на выходные, радовался хотя бы тому, что его жену Петровну не выгнали из редакции, и надеялся на реванш…

Дружбу Мерзлой Сапа приобрел легко. Обаял мыслями, интересными речами.

– Ответь, – попросил он как-то в редакционной курилке, где и ели, и пили, и сочиняли, и говорили, говорили, говорили – в общем, находились, так сказать, в творческом поиске. – Для чего ты выпускаешь газету?

– Чтобы люди знали правду, – высокопарно сказала Мерзлая, предварительно вздернув подбородок вверх и выпустив на направлению к потолку бесформенную струйку табачного дыма.

– Глупая, – отечески пожурил Сапа. – Не в этом цель газеты. Цель в том, чтобы зарабатывать деньги. Это обычное производство и должно выпускать не правду, а отпечатанную бумагу, которая продается, за которую платят деньги. Согласна?

– А как же читатели? – спросила Мерзлая. – Газета не может врать. Мы обязаны работать для людей.

– Кто говорит – врать? – спросил Сапа и улыбнулся, как будто услышал детскую нелепицу. – Надо фильтровать информацию и красиво сервировать газетные полосы. Главные деньги вы получаете не от читателя, а от городской администрации. Читатели деньги отсчитывают скупо. Стремитесь крепче понравиться хозяину, и только тогда ваше благополучие возрастет. Любая статья, появляющаяся в газете, должна работать на городскую администрацию. Любая. Либо текстом, либо расположением на полосе.

– Городская администрация не всегда справедлива, а коллектив редакции входит в состав соучредителей газеты. Мы имеем право на слово, – напомнила о правах Мерзлая.

– Лишнее слово – лишняя головная боль, – отмахнулся Сапа. – Ваше соучредительство – мое достижение. Городскую газету учредил Совет народных депутатов, и я, как председатель, на всякий случай в число соучредителей ввел коллектив редакции, но, откровенно говоря, на месте городской администрации я вывел бы вас оттуда. При чем тут вы, если они платят, а насчет того, что администрация ошибается, забудь. Хочешь работать, не позволяй тявкать…

Сапа ревностно проповедовал и со второй попытки провел Мерзлую в депутаты городской Думы. Он любил мыльные пузыри парадоксов, которые хотя и пусты, но привлекают внимание объемом и красотой. Он предложил Мерзлой баллотироваться в Думу в истрепанных народом и природой деревянных микрорайонах, где жил люд, озлобленный жизнью.

– Да это ж зона, трясина! Как собирать голоса?! Там черт-те кто живет! Не люди – собаки! – заохала Мерзлая, вспомнив устрашающие ряды угрюмых общежитий с темными, зашторенными проемами окон; разбитыми массой ног порогами, обтертыми руками, временем и непогодой дверями, скрипящими, грозящими развалиться, лестницами, падающими от легкого пинка унитазами, осклизлыми поржавевшими душевыми, разнокалиберными щелями в окнах, стенах, крыше, сквозь которые в общежитие залетал ветер, дождь и снег....

– Возьми для защиты мужа или кого другого. Не бойся. Там выиграешь без сомнений. Они проголосуют за критику, за правду, за перемены. Напиши в предвыборной агитации: «Деревяшки под бульдозер». Дай надежду. Отличный лозунг. Запиши, пока не забыла, – предложил Сапа.

– А как исполнять это обещание, как сносить? – спросила Мерзлая.

– Вначале в Думу попади. Обеспечь четыре года депутатства. Исполнять – дело десятое. Запомни: первый этап – захват власти, и лишь второй – удержание. Не исполнишь обещания, тебя просто не переизберут, а до этого дожить надо, – учил Сапа не совсем бескорыстно…

Мерзлая частенько приходила к Сапе, в его панельную железобетонную обитель, где они за кухонным столом, украшенным скромной закуской и бутылочкой малоградусной водки «Стопка» с дынным привкусом или советским шампанским, вели неглупые беседы. Беседы касались не только политики, но и тонкостей взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Тогда Мерзлая заразительно гортанно смеялась и игриво напевала, имитируя мотив известной кадрили: «Татарам даром дам, татарам даром дам…» Петровна наигранно при этом веселилась, но безумно ревновала и от бессилия в противодействии Сапиным чарам чрезмерно курила, потому что муж, выступавший в роли учителя, и его ученица, начальница и редакторша, уже не стеснялись и ее. И как-то, чтобы развеять заунывное одиночество в этом тройственном союзе, она позвонила Алику:

– Алик, здравствуй! Помнишь, ты просил меня сообщить, если в соседнем доме будут продавать разливное молоко? – спросила Петровна.

– Конечно! – радостно вскрикнул Алик, поскольку в то время, о котором идет речь, в магазинах маленького нефтяного города молоко появлялось крайне редко и многие покупали разливное молоко, привозимое директором подсобного хозяйства к себе домой во флягах.

– Трехлитровые банки есть, можешь не брать, – сказала Петровна излишне весело. – В общем, заходи в гости. Вот и мой Сапа тебя приглашает. Он еще утром говорил о любви к ближнему…

Бросить леща и клеща Петровна умела. Фраза про любовь возбудила интерес. Алик пошел, почти побежал, поскольку чрезвычайно уважал Сапу за башковитость немногих подслушанных речей. Он мечтал о дружбе. Для завязки отношений купил бутылку шампанского и коробку печенья.

На подходе к подъезду двухэтажного дома, где проживал Сапа с Петровной, фальшивую ноту в возвышенные хоры солнечного настроения Алика внесла пьяная разноголосица, летевшая со второго этажа. «Если это у Сапы, то можно возвращаться», – подумал он, но привыкший щупать – не пророк. Проверил. Оказалось – не ошибся.

– Аличек, милый, – пьяно улыбнулась Петровна, открыв дверь. – Заходи, заходи. Раздевайся.

– Я только банку возьму да дальше, – сказал Алик.

– Что, зря шампанское купил? – мило пожурила Петровна. – Немного погостишь и пойдешь…

На кухне сидел пьяный Сапа с Мерзлой. В комнатах сновали неразборчивые из-за табачного дыма силуэты женщин и мужчин. Низенький дядька с бородкой и гитарой, очень похожий на бомжа, энергично потряхивая головой и бросая острые взгляды из-под длинных патлатых нечесаных волос, пел про какашку, болтающуюся в проруби почему-то по воле броуновских стихий, а сам думал о своей судьбе и судьбе искателя правды, в конечном счете, сгоревшего на площади маленького нефтяного городка по причине самосожжения. Слова витиевато закрученного стиха можно было бы вывести из иносказаний в реальность и опрозить следующим образом:

«В конце восьмидесятых – начале девяностых двадцатого века всех переполняло чувство революционности происходящего. Казалось, простившись с социализмом, Россия непременно войдет в светлое царство капитализма. Эйфория обманчива. У власти остались те же чиновники. Власть стала более алчной и изуверской. Чуваку казалось, что угроза самоубийства изменит общество. Никто не воспринял всерьез. Ранним утром на площади перед главным кафе маленького нефтяного городка чувак облил себя бензином и поджег. Факел вознес жизнь на небеса, оставив земле прах смерти. Перемен не произошло. Пошли пересуды: мол, с головой у чувака не в порядке. Все это подлость. Он быстро сделал то, что медленно происходит со всеми: мы все умираем от рождения. Отшумел митинг. Люди установили памятный знак. Милиция его убрала. Память не вечна. Пришли новые поколения, они тоже не знают, что делать, и болтаются в проруби».

В слова не вслушивались. Владычествовала та стадия веселья, на которой разливали быстро. Стрелы интересов Сапы всецело впивались в Мерзлую. На душевный разговор с бывшим председателем надежды не было. В голове Алика трепетала одна единственная мысль: «Как бы уйти, не оскорбляя столь изысканное для маленького нефтяного городка общество, на взаимность которого я питаю надежды?» Тем временем бомж опять затеребил гитару и вполне пристойно запел, шампанское кончилось, пошла водка. Разливное молоко перестало тревожить Алика.

– А теперь танцевать! – пропела Петровна.

Общество оживилось. Алик в сутолоке заспешил к коридору, как почувствовал мощную силу, развернувшую его на сто восемьдесят градусов. Перед глазами возникло круглое, бессмысленно улыбающееся лицо Петровны. Она импульсивно схватила Алика за плечи, проворно привлекла к своей весомой груди и впилась в губы. Взасос. Сопротивляться бессмысленно. Петровна по своему живому весу не меньше, чем в два раза превосходила добычу. Чтобы не выглядеть жертвой насилия, Алик обнял Петровну и в ответ поцеловал. Глаза Петровны загорелись. Она сразу после школы угодила замуж и не познала периода, который называется «погулять». Эта сценка развертывалась напротив кухни, где сидел Сапа и Мерзлая. Мимо шмыгали платья и рубашки. Все сделали вид, что ничего не видели, а может, так оно и было.

Новая сила, сравнимая с мощью урагана, поднимающего в небо коров, потащила Алика по направлению к широко открытой двери в небольшую комнату, каковую в стандартных харьковских квартирках маленького нефтяного города принято отряжать под детскую. Она пустовала. Перед глазами Алика опять возникла улыбающаяся Петровна. «Это она меня тащит, – сообразил захмелевший Алик. – Ей понравилось целоваться и она хочет большего. Надо линять, иначе можно попасть под такой пресс, что насильный поцелуй будет выглядеть вполне детсадовской забавой».

– Давайте еще потанцуем, – лукаво успел предложить.

– Ну, пойдем, – согласилась Петровна, отпустила молочного гостя и поплелась в зал…

«Забыла», – решил Алик, нырнул в кухню, выпил на посошок, распрощался в первую очередь с Сапой, метнулся в коридор, поймал ногами ботинки, накинул куртку, крикнул общее «До свидания» – и в двери, оставив Петровну в пьяных раздумьях…

Ночные улицы удивляли необычной яркостью и мимолетностью, тело напоминало необъезженного коня, мозг понимал через шаг. Алик шел по заснеженным тротуарам и тропинкам и призабыл о нежностях Петровны, о поцелуе, не оставивших в его душе ничего, кроме чувства неловкости, а зря. Он не подозревал, что цели визита к Сапе выполнены. Именно через этот поцелуй Алик обрел в будущем покровительство Петровны и получил долгожданные уроки Сапы, но это произошло в будущем, а в тот момент Алика из всех вариантов творчества привлекала поэзия и разоблачительные статьи, смахивавшие на изобретения. Вот и после угощения у Петровны он на ходу и спьяну наговаривал давно написанный им стих:

Не начинайте предавать

Из-за внезапного желанья,

Ведь можно душу потерять,

Лишиться божьего призванья.

Не начинайте предавать

Из-за случайных увлечений

Или в стремленье убежать

От суеты и подозрений,

В тумане краткого порыва,

В незнанье, выслушав совет,

Или сторонние призывы

Со звоном «бешеных» монет.

Не начинайте предавать,

Ведь только первый раз тревожно

Кольнет у сердца, и, как знать,

Расслышать этот знак возможно

Вам будет как-нибудь потом,

Когда утратится способность

Интуитивно знать о том,

К чему в душе таится склонность.

Не начинайте предавать,

Ведь это лишь в начале трудно,

Когда имеешь, что терять

И ложь не стала беспробудной.

Себя к себе вы возвращайте,

Когда расходитесь в судьбе,

И никогда не начинайте

Случайно изменять себе…

Многие женщины, читая вышеприведенные строки, думали, что Алик призывал не изменять женам. За это они боготворили его и уважали. Даже ревностная Роза успокоилась, когда прочла. Стих же на самом деле призывал не изменять в первую очередь себе, а что это значит – каждый и сам знает. Возникли же строки, о которым мы говорим, дома у Алика, на незастекленном балконе, на четвертом этаже, в зимне-вечерней тьме, в окружении звезд, сиявших в чистом небе, над снегом, отражавшим свет фонарей, с подсветкой из ярких электрических окон соседских домов, при наличии свежего бодрящего воздуха, вполне сносного мороза в минус двадцать и тишины… Перечислены не все слагаемые поэтического полета, потому что многого Алик не замечал и, не ведая истоков великого, всегда болтался между стихами и дерьмом рутинной ежедневной работы.

ВСПОЛОХИ

«На фоне темного грозового неба заметны только молнии»

После молочно-водочной встречи Петровна стала смотреть на Алика восхищенно. Алик воспринимал это как должное, принимал не замечая, иначе требовались действия. Говорят: о вкусах не спорят. Спорят, и еще как! Полные женщины не привлекали Алика, но, учитывая, что обожающий объект являлся коллегой, тем более старшим по должности, сказать было нечего, а тут перевод стрелок на час вперед. Алик допустил ряд ошибок в материалах.

– Что-то не то, Алик, в твоих глазах, – заметила Петровна, намекая на его влюбленность, естественно, в себя.

Однако озорничал апрель. Приближались выборы. Это всероссийское предприятие вбирало и перерабатывало нефть не хуже мощного нефтезавода, вот только в результате получался не бензин и солярка, а побочный продукт российской нефтехимии – президент, министры и депутаты. Из-за этого в маленьком нефтяном городе денег на жизнь катастрофически не хватало и Алик бегал по ближайшим подъездам, продавая неучтенные газеты, выпущенные сверх тиража. По пятачку набиралась сумма на хлеб, колбасу. Встречи с людьми дышали разнообразно…

***

Весна принесла многочисленные дни рождения. В один из таких дней Алик понял, кого вскормили на праздничных отходах. Едва редакционные женщины ушли из празднично-застольной комнаты, как шестиногие коричневые хищники вылезли из укрытий и набросились на яства. Алик кинулся на оборону стола. На помощь прибежала Петровна. Тараканы не обращали внимания. Перелом в схватке с насекомыми наступил, когда Алик с Петровной схватили металлические ложки и стали энергично стучать ими по керамическим тарелкам. Тараканы побежали из гущи котлет, ломтиков колбасы и апельсинов, как бояре на колокольный звон.

Нападение шестиногих решили умолчать, но, чтобы самим скушать блюда, по которым они бегали, пришлось налечь на водочку. Вообще говоря, Алик перестал получать радость от увеселительных мероприятий, они утомляли его своей схематичностью. Создалась технология общего сбора, предусматривавшая количество и выбор спиртного, ассортимент закусок, порядок и ассортимент выступлений…

«Я не самец, а человек – и это все ж не худший грех», – мысленно сочинял Алик за столом, но даже не успел уследить, как он оказался на составном диванчике за радостным ощупываем груди одной из сотрудниц. Сотрудница заразительно смеялась. Алик присмотрелся внимательней и успокоился – не Петровна.

***

Второе майское утро, и второй раз подряд кричали прилетающие птицы. Алик слышал в их криках напоминание о близком отпуске…

В июне, с рассветом, если можно так сказать, о предутреннем периоде белых ночей, аккуратно, с расстановкой залаяла собака за окном. Минут через пять ее лай подхватила другая. Вскоре затявкал целый хор, не меньше собачьей стаи. Алик встал, пошел к балкону, чтобы закрыть дверь плотнее, и замер: двор светился свежим белым снегом.

***

Статью про первую нефть нового месторождения, испорченную правкой Мерзлой, пытавшейся высвободить место на газетной полосе под бездарную статью своей дальней родственницы, принятой на работу в редакцию, в полном объеме опубликовали в столице. Это дало повод Алику думать, что в каждой неприятности таится счастье, но с другой стороны…

***

Президента избрали, и редакционная кухня по этому поводу вибрировала от зычных речей Сапы:

– Он, сука, Белый дом из танков расстрелял, пренебрег Конституцией и незаконно разогнал Советы народных депутатов, алкоголик почище меня будет, а народ его избрал!? Где мы живем!? Сук – в президенты. Эти проститутки – звезды эстрады, ездили по России с лозунгом «Голосуй или проиграешь! Ни одного больше слушать не буду…

***

Осень, как ваза с цветами, иногда бывает наполнена красивыми думами о прошедшем лете. Алик любил своих друзей и свое прошлое и как-то свойственным ему корявым почерком настрочил:

При встрече с давними друзьями

И теми, коих смел любить,

Хотелось многое меж нами

В давно минувшем объяснить.

Ведь годы, между прошлым – годы!

Как просто все издалека,

Смешны обиды и уходы,

И нет в них остроты клинка.

Слова раскаянья звучали

Не раз в повинной голове,

Воспоминанья возвращали

К обычно каверзной весне…

Все изменилось, кроме Сути,

Душевной слабости внутри.

Родное, близкое до жути

Присыпал опыт. «Все сотри, -

Сказал я мысленно себе же, -

Все то, что было – ерунда,

Ведь срез, он только сразу свежий,

Сейчас же – вроде сухаря».

И вот – та встреча, что, казалось,

Не улыбнется никогда.

Куда же ты, моя, девалась,

Уверенность? Ушла куда?

Все чувства прежние вернулись,

Как не было прошедших дней.

Слова забылись, годы сдулись,

А с ними опыт – в мир идей.

Этой же осенью, через полтора года работы под руководством Мерзлой, после ее тесных общений с Сапой, Алик почувствовал силу, выталкивающую его из редакции, как постоянно чувствует ее одетая в праздничную фольгу пробка шампанского. Конечно, насчет праздничной одежды – это перегиб, поскольку наш герой, или антигерой, как хотите, относился к надеваемому на себя тряпью довольно спокойно, исключая момент свиданий, но с точки зрения выталкивающей силы, все верно: Мерзлая скандальничала и мстительно гадила в Аликовских материалах.

«Страшится, что мечу на ее место. Неужели все начальники, если видят рядом более-менее способного человека, считают, что он хочет спихнуть их с руководительского кресла?» – размышлял Алик и через некоторое время понял, что все.

***

Почему-то именно в этот момент, в октябре, Алик отчетливо вспомнил притягательный запах мандаринов, которые в советское время простым детям подавались только на Новый год в подарках. Алик вспомнил этот желанный в детстве запах, предвестник самого лучшего праздника в году, вживую. Он вдыхал их соблазнительный аромат везде, даже идя мимо машин, испускающих выхлопные газы, которыми маленький нефтяной город зимой изобиловал, потому что водители для согрева моторов на морозе государственного бензина не жалели, а именно таковой заливало большинство в баки своих личных авто. И несмотря на газовый туман, летевший по маленькому нефтяному городу, туман, проникавший сквозь тройное остекление в квартиры, запах мандаринов преследовал Алика. Как не разглядеть в этом Чудо! Знамение, призывавшее к действию. Алик направил бумагу в городскую администрацию, где подробно отразил притеснения редактора. История повторялась неожиданно быстро. Скандал крепчал. Мерзлая в отместку перевела Алика в печатники. «Газета вынашивается, ребенок капризничает, жена стонет, а я?» – грустно спрашивал он себя.

***

За зашторенным окном на убеленной до неузнаваемости декабрьской улице шумело, будто шел дождь. Что-то скрипело, постукивало, побулькивало, шуршало – и минус двадцать – форточку не открыть. Алик после покраски домашних стен спал на полу. Испарявшиеся нитроэмали дарили видения. «Предметы хранят воспоминания. Как есть музеи стран и городов, так есть музеи малых человеческих жизней. К ним надо относиться бережно. В памятных вещах скрыта великая сила возвращения к друзьям прошлого, пленительным временам и местам. Памятные вещи как двери в храм», – думал Алик, рассматривая настенные часы, купленные в Киргизии. Они имели советский знак качества и шли так точно, словно напрямую сообщались со звездами. Взгляд переместился на предохраняющий пол ворох газет, постеленных у стены, и они вызвали новые ассоциации: «Петровна умеет изящно скрывать свои мысли за своими ласковыми словами, ох как скрупулезно она подбирает слова, чтобы ее речи брали за душу. Этому надо поучиться, пригодится…»

ГАРНИТУР

«Не пытайтесь заставить влюбить в себя тех, кто вас не любит. Напрасно потратите время и деньги»

Хохол Дудкин продавал мебель на рынке маленького нефтяного города и носил на шее толстенные золотые цепи, становившиеся со временем все длиннее и длиннее, потому что каждая пружинка проданного дивана прибавляла к ним дополнительное звено. Каждый раз, когда цепь опускалась до пупа, хохол Дудкин снимал ее, перекручивал накрест, сворачивал вдвое и опять надевал на шею. Он торговал мебелью, дело знал назубок, говорил «дудки» насчет помощи всем, кроме нужных людей, а к таковым относил тех, кто в форме, и тех, кто работал в здании городской администрации, располагавшемся напротив рынка – через дорогу. Дудкин от простой деревенщины продвинулся до известного торговца мебелью и не намеревался возвращаться в прежнее состояние, всех ответственных лиц знал в лицо, в том числе и Колю Тыренко, служивого из налоговой полиции.

Похожий на лакированную, плохо обструганную по бокам шахматную ладью, Тыренко важно прохаживался по рынку, подходил к продавцам, проверял документы, представляясь неизменно заместителем начальника налоговой полиции, хотя поначалу был простой опер. Может, внутренней значимости на себя нагонял, может, уважения большего добивался, а может, прозорливо знал будущее – об этом судить сложно, но такой у него был характер.

Золотые цепи на Дудкине Тыренко приметил сразу: сложно не увидеть выставленный напоказ широкий самоценный ворот. «Хорошо живет нехороший человек, значит, деньги есть, а раз деньги есть, значит, делиться надо», – так поразмыслил Тыренко и стал настойчиво искать способа, как обработать богатую непаханую целину Дудкина. Он регулярно подходил к нему, проверял документы, но придраться не к чему. Патент у Дудкина и все документы на товар имелись и пребывали в полном порядке, даже к административной ответственности Дудкин ни разу не привлекался.