Эффект безмолвия

В последнее время Алик совершает провокации в отношении городских служб. Он оскорбляет честь и достоинство уважаемых нами людей, а также пытается грубо манипулировать аудиторией, для передачи, так называемой правды или истины. Наша истина только одна – мы хотим работать! Мы хотим жить и кормить наши семьи! Любая истина должна соответствовать этому критерию.

Он прикрывается нами, как живым щитом! Его мнение воспринимается уважаемыми нами должностными лицами, как мнение коллектива телерадиокомпании, то есть как наше. Вышедшие в эфир скандальные программы Алика подорвали информационный авторитет нашей телерадиокомпании среди руководителей города. Руководители отказываются идти на контакт и давать комментарии и запрещают своим сотрудникам общаться с нами. Это приводит к большим трудностям при сборе информации, которую мы привыкли получать из уст властьимущих. Он ломает нашу системы работы, когда нам не надо было искать темы, руководители сами звонили, присылали планы…

Он чаще нас пользуется служебным автотранспортом в личных целях, что неоднократно приводило к тому, что некоторые из нас не успевали сделать маникюр. Не обеспечивает служебный транспорт в выходные дни, когда мы выходим на работу на час, чтобы получить отгул на весь день, а ведь именно в выходные дни проходят все массовые мероприятия, организуемые администрацией нашего города!

Алик неоднократно угрожал увольнением за пребывание на больничном более двух недель в году. Мы имеем право ходить на больничный столько раз, сколько нам его захочется взять. Это неотъемлемое право творческого работника. Отдых от суеты позволяет копить мысли.

Судебные разбирательства Алика приносят ущерб телерадиокомпании. Зачем он создает программы, приводящие к бессмысленным судебным искам? Всем понятно, что наш суд всегда будет на стороне власти.

Считаем, что наш главный редактор превышает полномочия и должен быть снят с должности. У меня все.

***

– Теперь надо голосовать, – сказал Задрин. – В докладе прозвучали наши обобщенные претензии. С каждым проведена работа. Осталось поднять руки. Кто – за?

В воздух всплеснулось восемнадцать правых рук из двадцати двух, имевших право голосовать.

– Так, так, – огорченно произнес Задрин. – Не единогласно. Ну, кто – против?

Ни одна рука не поднялась.

– Ну, тогда воздержавшиеся? – облегченно вздохнул Задрин.

Осторожно приподнялись четыре руки.

– Документ принят, – произнес Задрин.

– Мне хотелось бы услышать претензии от конкретных людей, – попросил Квашняков. – Кто хочет высказаться, не стесняйтесь.

– Он плюнул на телевидение, – презрительно произнес Задрин. – Все на мне, на заместителе по технической части, если бы не я, телевидение остановилось бы.

Зал одобрительно загудел.

– Я считаю, что журналистов нельзя так терроризировать, – подхватила слово Аказянова. – За каждое опоздание: объяснительная и замечание.

– А что тут неправильного? – спросил Солодов. – Трудовая дисциплина должна быть…

Чувствуя отклонение собрания от критического фарватера, Квашняков прервал юриста:

– Это же журналисты, конечно, должен быть свободный график работы.

– Так нельзя с северянами, – поддержал Ушлый, техник-специалист по выпуску программ на телецентре. – А он чуть что, так приказ – и все авторитарно. Вот нас заставил писать ежедневные отчеты о смене. К чему, зачем? Мы же сюда за деньгами приехали, а не бумажки писать.

– Запчасти не сразу покупают! – крикнул Быкяев, второй водитель телерадиокомпании…

– Курим в строго отведенное время, на минуту задержишься – замечание, – напомнила Публяшникова.

– А материалы его далеки от идеала. Золотое перо его купленное – это точно, – вставила свою фразу Лицедейко.

– Это надо особенно внимательно исследовать, – зацепился Квашняков. – У него в Москве мохнатая рука. Надо лишить его всех липовых дипломов и наград. Мы организуем комиссию, проверим и напишем. Кроты не должны видеть свет. В нашем маленьком нефтяном городе никто не может быть величественнее уважаемого всеми главы города – Хамовского.

***

Выводы творческих душ

«Душа незримое создание, быть может нет ее совсем, она не хлеб, она не званье… и потому чужая всем».

– Предлагаю главное. принять поправки в Устав, – напомнил Бредятин.

– Нет, есть еще предложение, – сказал Задрин. – Я считаю, что мы всем коллективом должны извиниться перед главным врачом за выступления Алика. Только так мы сможем вернуть уважение чиновников.

– Поддерживаю это предложение! – подскочила Публяшникова. – Кто за?

Все дружно подняли руки.

– Хочу добавить! – приподнялась со стула Букова. – Я человек верующий, сектант. Алика надо проклясть самым страшным проклятием…

– Все обобщаем протокол, – скомандовал Квашняков. – Публичное извинение сотрудников телерадиокомпании перед Прислужковым за выступления Алика, внесение изменений в Устав, и рассмотрение вопроса об отстранении Алика от должности. Кто «за»?

Помещение кафе «Балалайка» не знало такого единодушия. Руки взлетели так скоро, словно каждый из участников собрания, сорвавшись в пропасть, хватался за край обрыва.

ЭЛЬВИРА

«Каждый оценивает в меру знаний и стремлений»

Эльвира – крупная миловидная женщина, приехавшая в маленький нефтяной город из Уфы, где работала в местном ОГТРК, тенью проникла к Алику в кабинет и скорбно заговорила так, что в каждом ее слове слышался дождь из слез:

– Я больше не могу так работать, я, наверное, уволюсь.

– Успокойся, Эльвира, сядь, расскажи, что произошло, – обеспокоенно попросил Алик.

– Я хочу просто работать, заниматься журналистикой, а они только и делают, что о вас говорят, причем говорят всякие гадости, – ответила Эльвира. – Это невыносимо. И так целый день.

– Я подумаю, куда тебя пересадить, – ответил Алик. – Сядешь, в конце-концов, в моем кабинете. Здесь есть еще один стол. Поставим компьютер.

– Нет, вы просто не представляете себе, как это происходит, – продолжила Эльвира. – Они постоянно дергают меня, спрашивают, подписалась ли я против вас. Я в первый раз подписалась, о чем пожалела. А сейчас не хочу. И они меня достают, как могут. Ты, что против нас? – спрашивают. Ты его шестерка, – говорят. Я сижу, работаю, а им будто и заняться нечем. Только и ходят, и всякую грязь разносят. Я так больше не могу. И я вам скажу, что они всех в этом коллективе очень профессионально обрабатывают.

– Эльвира, ты же видишь, я ничем не могу помочь, только посадить в своем кабинете, – ответил Алик.

– Вы знаете, я долго работала в Уфе и видела разных редакторов, – разоткровенничалась Эльвира. – И все четверо – такие сволочи. Мне как-то нужен был отгул, так редактор пригласил меня и двух своих заместителей. Они включили телекамеры. И главный редактор мне сказал: «раздевайся догола, мы снимем с тобой порнушку, а потом я подпишу твое заявление» …

Под глазами Эльвиры показались дорожки слез.

– И вот только, когда я попала к вам в телерадиокомпанию, то поняла, что такое настоящий редактор, – продолжила исповедь Эльвира. – Я была невероятно счастлива, позвонила домой и сообщила маме: «Мне так повезло, так повезло».

– Почему у коллектива такая ненависть ко мне? – спросил Алик.

– Я не знаю, – ответила Эльвира. – Но с самого первого дня работы Букова настраивала меня против вас, говорила, что вы очень жесткий человек, что мне трудно будет здесь работать, что я долго не продержусь. Говорила, что вы не совсем нормальный, что даже мальчика в каком-то детском саду побили и много еще чего. Ну, я эти все истории не знаю, и знать не хочу, мне с вами нормально работается.

«Про мальчика – это работа Бредятина, – сразу понял Алик. – Я тогда был депутатом, и эта сволочь использовала тогда пустяковый бытовой случай, чтобы очернить меня. Бредятин рассказал Задрину. Задрин разнес всем. Тогда здесь должна витать бредятинская идея о моей жадности до денег».

– Эльвира, давайте сделаем так. Вы приходите на работу, когда у вас есть необходимость. Остальное – дома: текст, сценарный план, – ответил Алик. – Отсюда – только на съемки, на раскадровку и монтаж. Сейчас у вас все сделано?

– Да, – ответила Эльвира.

– Тогда идите домой, – разрешил Алик. – Иначе не выдержите.

О ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

«Отстраняясь от земли, пусть даже по небесным надобностям, легко стать гонимым».

Алик быстро поднялся на второй этаж.

– Задрин, вы зачем доводите людей до увольнения? – спросил он прямо.

– Я? – придав своему дебильному лицу удивление, театрально возмутился Задрин. – Я никого не довожу до увольнения. Вы что-то путаете.

Алик едва сдерживал ярость. Он явно недооценил заместителя.

– Да, ты, – подтвердил Алик. – И твоя команда – что одно и то же.

Тихо подплыла Публяшникова.

– Вы нас оскорбляете? – спросила она, поблескивая диктофоном.

Публяшникова имела юридическое образование, а сейчас еще и очень яркий командный образ.

– Вы сами себя оскорбляете, – ответил Алик, сбавляя темп речи ввиду того, что все сотрудники телерадиокомпании подтягивались к месту словесной перепалки, и в их лицах не было доброты.

Ситуация уже походила на ночную встречу с бандитами в тихом укромном уголке.

Вокруг Алика собралось множество ненужных ушей и незваных глаз. Тут был и однорукий монтажер Кони

лов, и Пискин, и Букова, и все остальные, что у Алика воплощалось в одно единственное сравнение: публика напоминала громадных тараканов с ощипанными усами.

«Что мы тут создаем, коль привлекаем стольких насекомых?» – спросил сам себя Алик и, чтобы разрядить обстановку, скомандовал:

– Задрин и Публяшникова, спуститесь ко мне.

Он зашел к себе в кабинет, за ним вошли Задрин и Публяшникова, а следом проник весь тараканий коллектив.

«Кошмар!», – оценил Алик и попросил:

– Я звал только Задрина и Публяшникову, остальные могут идти.

Однако коллектив телерадиокомпании выразил полную глухоту. Алику показалось, что он обратился к череде ссохшихся молчаливых коряг.

– Вы что, забыли? Вы позвали меня с Задриным и весь коллектив, – нагло глядя ему в глаза, ответила Публяшникова.

Коллектив молчал, молчал угрюмо и агрессивно, как молчит забор, обнесенный колючей проволокой.

Подобного Алик не ожидал. Публяшникова выставляла его дураком, прямо у него на глазах. Его вызывали на агрессивное поведение, готовые записывать каждое его слово. Он чувствовал, что проигрывает.

– Меня интересуют только два человека: Задрин и Публяшникова. Остальных прошу выйти из кабинета, – еще раз спокойно попросил Алик.

Народ медленно среагировал, дверь закрылась.

– Я прошу вас не доводить Эльвиру, – сдерживаясь из последних сил, чтобы не ударить Задрина в лицо, сказал Алик.

– Ее никто не трогает, – состроив хитро-дебильную рожу ответил Задрин.

– Мы никого не трогаем, – подшакалила Публяшникова.

– Выйдите из кабинета, – приказал Алик, испытывавший уже отвращение к этим лицам.

***

Когда слепой поведет слепого, то оба упадут,… но как часто мудрость идет на поводу у неопытности, а неопытность приобретает способность поучать мудрость. Когда птенцы будут учить летать взрослых птиц, то они умрут с голоду. А у мудрости часто не хватает твердости укротить неопытность. И тогда неопытность получает свой опыт, который является лишь штрафным кругом возле трассы судьбы.

«Хамовский борется со мной через энергию неопытности и властолюбие, – рассуждал Алик. – Я никогда не видел мелких шавок, заставляющих танцевать больших псов, но вот клопы могут заставить нервничать человека».

***

– Да они и со мной так же поступают, – проинформировал первый водитель телерадиокомпании Василий, когда Алик рассказал ему об Эльвире. – Подходят и шпыняют всяко. Шестеркой называют. Но не на того напали. Я говорю, мне есть у кого учиться. Вы сами стучите, куда можете.

– Так они и тебя дергают? – удивился Алик.

– А вы как думали? – упрекнул Василий. – А я сел у Задрина в кабинете и говорю: а сам-то ты кто? Все докладываешь наверх, ты и есть первый стукач. Теперь он меня не трогает.

– Молодец, – похвалил Алик.

– И вот Зябильник, секретарша, еще держится, – напомнил Василий. – Ей тоже тяжело. Только потому, что вы рядом, они ее не так сильно давят.

Но Зябильник уже начала спускаться в курилку, где собирался революционный коллектив телерадиокомпании. Это было странно, ввиду того, что она бросила курить. Документы теперь она готовила дольше обычного. Алик не был уверен, отправлялись ли письма по инстанциям: в прокуратуру города, в прокуратуру округа, в департамент здравоохранения… Письма увозили, но достигали ли они цели.

Машина телерадиокомпании маленького нефтяного города стала стремительно разваливаться. Умение устроителей темноты искренне тосковать о свете, – всегда удивляло Алика.

КУХНЯ

«Чтобы лучше понять, что человек из себя представляет, желательно взглянуть на его кухню».

В кухне, где обычно попивали чай сам Алик как главный редактор телерадиокомпании маленького нефтяного города, главный бухгалтер и секретарь… – в общем, та административная верхушка любой организации, имеющая блага отличные от тех, которыми распоряжается большинство – теперь наслаждались чаепитием все сотрудники телерадиокомпании маленького нефтяного города. Алик сам дал подобную возможность, поскольку ликвидировал все мелкие очаги чаекофепития на рабочих местах, и творческая журналистика наслаждалась этим в полной мере, чтобы не только попить чаю, но и продемонстрировать пренебрежение начальнику.

Если раньше возле кухни пахло иногда алкогольным перегаром, исходившим от Бухрим и Пупик, то теперь запах дешевой пищи, которую нещадно потребляли телевизионщики, заполонил административный отсек. Смесь из запахов быстрозавариваемых супов, жареных в прогорклом масле пирожков, залежавшейся пиццы скрывала все посторонние душки и даже ароматы, как это обычно происходит в самой затрапезной забегаловке.

Понимая, что справиться с таким обилием шума, эмоций и запахов он не в силах, Алик прошел из кабинета к кухне и сказал:

– Дверь прошу закрывать, мимо ходят посетители и могут подумать, что тут только и делают, что едят и бездельничают.

– Так тут душно, – с пацанским вызовом произнес Тимофей, который еще недавно героически снимал Прислужкова. – Вытяжки-то нет.

Алик осмотрел кухонку. На ее не более чем шести квадратных метрах, находилось не меньше пяти журналистов, холодильник, кухонный шкаф, столик и мойка. Причем заполненность кухонки Алик оценил равноценно, у него даже и мысли не мелькнуло, что журналист маленького нефтяного города чем-то отличается от безжизненной мойки или кухонного шкафа. Да, его разочарование в сотрудниках было настолько велико, насколько велико бывает разочарование чувствительного ребенка при разоблачении цирковых фокусов или новогодних чудес.

«Вроде взрослый уже, – подумал он после, – а все еще открываю для себя то, что все нормальные люди знают естественно».

Под нормальными людьми Алик всегда понимал тех, чья инстинктивная воля не выделяла их из коллектива или делала их симпатичными коллективу. То есть тех, кто имел определенный статус полезности, вроде табурета. И тут Алик вспомнил слова, услышанные им от давно забытого попутчика в купе, попутчика, чем-то похожего на пастыря:

– Нет ничего хуже душевной темноты, возникающей от обиды за неполученное вами, но жданное, от обиды за неполученное, но принадлежащее по мнимому праву. Эта темнота скрывает многие радости. Не пускайте ее внутрь.

«Верно говорил, – рассудил Алик. – Эти люди, эти отношения – они проникают внутрь. От них не отгородиться. Эта трясина. Разговор с лягушками напоминает о болоте. Если звезда упала в болото, она пошипит да потухнет. Среди лягушек самая уважаемая та, которая громче квакает и привлекает внимание. Среди звезд самая уважаемая та, которая приносит свет и тепло. У лягушек и звезд разные жизненные цели, отсюда абсолютное непонимание друг друга. Взаимосвязь одна: лягушки всегда пользуются истинами солнца, солнце истинами лягушек – никогда».

– Если нечем дышать, значит, вдохните заранее, – грубо ответил Алик, но по ходу фразы понял, что откликается на грубость, и смягчился. – Это шутка, конечно. Но, если дверь не будет закрыта, то я ликвидирую кухню.

– Это у нас запросто. Только ликвидировать. Репрессии, – откликнулась ранее молчаливая Букова, подтверждая, что угроза увольнения над Аликом повисла вполне реальная, тяжелая как объемный мешок, в который безразличные жители города скидывали свои камни в поддержку тех, кто их же и подавляет – против кого и выступил Алик в поддержку этих самых безразличных жителей города. И этот мешок был настолько полон, что вот-вот должен был сорваться ему на голову. А те многие и многие люди, благодарившие его и по телефону, и на улицах, были так безнадежно далеки от него и разрознены, что некому было и приостановить падение этого мешка. И словно в ответ на эти мысли Публяшникова рассмеялась так, словно она работала не выпускающим редактором на телевидении, а хозяйкой публичного дома.

Алик закрыл дверь в кухню.

***

То, что работница телецентра Косаченко, поблескивая своими чрезмерно выпуклыми глазами, гуляла в свой выходной день по телерадиокомпании маленького нефтяного города, было не просто удивительно, а удивительно настолько, насколько удивителен дождь на Крайнем Севере в канун Нового года. Поэтому, заметив ее в конце рабочего дня в кухонке, Алик подошел и спросил:

– Что, Света, дома не сидится, весь день на работе?

– К празднику готовимся, к двадцать третьему февраля, – задорно ответила Косаченко, но внезапно просветлела, словно поэт, нашедший удивительно хорошую строку, и добавила. – У нас два праздника ожидается.

– Вы, наверное, мужской день будете справлять одновременно с женским, – высказал предположение Алик, прекрасно поняв, что Косаченко подразумевала его увольнение.

– Нет, тогда у нас будет три праздника, – кружа по маломерной кухне с кружкой, полной чая, и счастливо пританцовывая, ответила Косаченко.

«Что за люди! – восхитился Алик. – Даже палачи на эшафоте и то культурнее. Отрубил голову и – к семье. Этим надо еще и потоптаться на костях. Какая мразь! Что ж – самый умный поросенок не заговорит по-человечески, и даже самый умный философ не сумеет объяснить ему, что такое совесть».

В помещениях телерадиокомпании маленького нефтяного города повисла тишина. Алик выполнил все дела, запланированные на этот день. На столе лежали копии штатного расписания, трудовой договор на исполнение им обязанностей журналиста… Все – для будущих судов.

На подоконнике лежали все протоколы совещаний при главе города за пять долгих лет и папки с заданиями Хамовского для телерадиокомпании. Это были бумаги для продолжения борьбы в случае, если его уволят. А сейчас за окнами темнел вечер пятницы, начало шестого вечера, остались минуты до окончания рабочего дня, впереди ждали выходные, а за ними два праздничных дня – почти новогодние праздники: можно и выспаться, и восстановить силы после всех скандалов и нападок, а заодно поработать над книгой. Волшебство тишины поразило Алика.

ПОБЕГ ОТ КОМИССИИ

«Все карьерные беды вначале от незнания этапов пути, приводящего к успеху, потом – от их забвения».

– Что-то никто не поздравляет меня с наступающим праздником, – весело сказал Алик, заглянув в бухгалтерию. – Деньги никто не собирает…

Новенькая главная бухгалтерша Седлова и бухгалтер- экономист Рыбий мертво взглянули на него, растягивая искусственные улыбки. Раньше, при таких словах, все подскочили бы и, суетливо доставая скупые бумажки из кошельков, собрали бы минимально возможную сумму и отправили в магазин завхоза Фазанову. Сейчас они выжидательно выглядывали из-за мониторов, словно незнакомки на лестничной площадке в проемы дверей. Во взорах светилось непонимание.

Алик прошел к Фазановой и повторил предложение, но опять получил тот же непонимающе удивленный взгляд. Она невпопад рассмеялась, отдавая должное наступающему мужскому празднику, ее лицо засветилось, но сама она даже не привстала со стула. Это было похоже на то, как если бы в машине разрядился аккумулятор настолько, что при повороте ключа в замке зажигания она еще вспыхивала огнями панелей, трещала стартером, но не заводилась.

«Напугались-то как, – расценил Алик. – Надо их приободрить».

– Ну, пойдемте со мной, я денег дам на бутылочку. Только покупайте «Прасковейское» и фрукты, – сказал Алик завхозу, желая слегка пристыдить. – И ничего больше.

Фазанова пошла за Аликом, говоря на нее непохожее:

– Да в холодильнике есть вино и все остальное.

Едва Алик зашел в кабинет, как Фазанова нырнула на кухню и приоткрыла холодильник.

– Да вот же вино, – сказала она, показывая на открытую початую бутылку.

– Наталья Николаевна, я из открытых бутылок не пью и никому не советую, – ответил Алик. – Вино должно быть принесено в закрытой бутылке и открыто на столе, так что собирайтесь. Вот вам деньги.

Фазанова взяла деньги и удалилась, а Алик прошел по коридорам и кабинетам редакции телерадиокомпании, контролируя подготовку пятничного новостного выпуска. Все шло нормально. Революционные порывы коллектива исчезли, уступив отстраненно вежливым ответам, что Алик опять же отнес к предпраздничным заботам и скандальным отношениям. Со второго этажа, он спустился вниз, подошел к бухгалтерии и секретариату, и только глянул на утонувшие в мониторах женские головы, как услышал громкие коллективные шаги, как это бывало, когда приезжали высокие гости в сопровождении заместителей главы города, а иногда и самого Хамовского.

Захлопали двери, зарокотали веселые басы. Алик оглянулся. Неясные темные силуэты быстро приближались к слегка застекленной двери в административный

отсек телерадиокомпании, и с приближением они становились все отчетливее в просвете их узорчатых стекол.

Дверь открылась, и возник улыбающийся Квашняков. Он быстро пошел к Алику, за ним проник Бредятин, а далее потянулись толстомордый юрист Солодов, которого только пару месяцев назад Хамовский принял на работу в администрацию маленького нефтяного города из прокуратуры, худая, похожая на высокий декоративный цветок с пышной порослью, девушка из отдела кадров администрации по фамилии Плутьянова и еще кто-то, кого Алик не успел разглядеть. Завершал процессию праздничный, словно брачующийся петух, Задрин.

– Здравствуй, Алик. Нужно поговорить, – начальственно сказал Квашняков и протянул Алику руку для рукопожатия.

За тусклое мгновенье рукопожатия Алик понял все. Пришла комиссия, чтобы взять с него подпись под неким документом или засвидетельствовать отказ от подписания этого документа, что было равносильно. Это могло быть как увольнение, так и все, что угодно. Это была часть пути, на который ему предлагал встать Хамовский.

Но стоит встать на путь, выстроенный врагом, как вы потеряете свободу. Это будет бег по загону к определенному итогу, который проходит каждый дозревший до мясопереработки бычок. Что бы в жизни ни происходило, надо самому определять свой путь, пусть он будет ошибочный, но ничего нельзя брать от врага. Дар врага всегда ядовит. Этот закон Алик вывел из истории с подаренным Хамовским ноутбуком.

– Заходите в кабинет, – вежливо, насколько мог в данной ситуации, предложил Алик. – Я сейчас.

Ладонь Алика плавно, словно крыло, махнула в сторону освещенных люминесцентными лампами кожаного дивана, стульев и его начальственного стола. Вся группа административной инквизиции прошла в кабинет главного редактора и принялась размещаться. Выход из административного отсека освободился и Алик, напустив на себя глубокомысленный озабоченный вид, двинулся к выходу, а на ходу сделал рукой неопределенный жест незваным гостям, который можно было истолковать: «сейчас вернусь».

Слегка застекленная дверь неслышно распахнулась, отделив его от административного отсека, Алик подошел к комнате завхоза, где обычно сидел его водитель, и не обманулся.

– Василий, надо съездить, – приказал Алик.

Василий привычно подскочил и оба, сопровождаемые удивленным взглядом Фазановой, удалились к выходу на улицу, а потом и вовсе исчезли за белыми железными дверями.

Уверенность вернулась к Алику только в кресле автомобиля.

– Куда? – спросил Василий.

– В магазин, – произнес Алик, первое, что пришло в голову.

Сквозь ночь он взглянул в светлый прямоугольник окна своего кабинета, где виднелись комиссионные головы, монитор, а над ними словно виселица возвышался Задрин.

«Принимает бразды правления», – понял Алик.

Если укусил паук или змея, и яд начал оказывать свое действие, то любому герою незазорно отложить поход. После ядовитого укуса отдых не повредит.