Эффект безмолвия

– Я знаю пример. Одна фирма, образовавшаяся накануне торгов, парадоксально предложила вам цену бензина ниже его себестоимости. И выиграла, – ответил Алик. – Ей перечислили деньги за бензин, а она ни капли не поставила. Не Сипова ли дело?

– Поймите, сейчас нужно жить мирно и дружно, чтобы вышестоящие не искали здесь места для детей, – замял тему Безмер…

Страх потерять работу ощущался во всей России. Но Хамовского поразил не только страх, но и чрезмерная жадность. Его страхо-жадность была грандиозна. Он окружил себя финансовым махинатором Безмером, хозяйственным вором Тринькиным, продажными судьями, прокурорскими работниками, милиционерами. Мерзавец от журналистики Бредятин занял место великого Сапы. Квашняков создавал Хамовскому литературное величие. Алик в этой группе был чужим.

– Хорошую работу найти практически невозможно, – говорил Александр, московский друг Алика, о Москве. – Все работают кланами. В кланы включаются родственники, друзья, хорошие знакомые. Профессионалов принимают тогда, когда надо закрыть дыру, где надо пахать…

То о чем говорил Безмер, Алик перевел его слова в отношении журналистики:

«Дело власти – изначально свободное и хаотичное население загнать в клетки. Дело финансируемых властью журналистов хвалить эти клетки, но это полбеды.

Вторая ее половина заключается в том, что в случае злоупотреблений во власти журналисты становятся заложниками позитивной информационной политики. Страх потерять работу трансформирует саму работу в угодничество или формалистику.

Что делать? Каждый решает сам. Кто-то уходит, кто-то пьянствует, кто-то слепо зарабатывает, а кто-то пребывает в состоянии любви, как назвал это унизительное состояние директор тюменского телевидения на одном из съездов руководителей СМИ. Люди оттачивают инстинкты, позволяющие получать блага, до степени порабощения этими инстинктами. А дальше что? Где тот ребенок, который любил жизнь?»…

Абсолютное использование журналистики для потребностей власти, проповедуемое Безмером, не делало его менее интересным собеседником. Алик сел в редакционный «Соболь» и через короткое время был в администрации маленького нефтяного города.

– Говорят, к нам идет комиссия? – спросил Алик, как только зашел к Безмеру.

– Да, – бесхитростно ответил Безмер. – И эту комиссию возглавляю я.

Подобная неожиданность, не вынудила Алика обнаружить удивление.

– Жаль, – тут же спровоцировал он. – Квашняков мог бы больше накопать для моей последующей работы.

Безмер знал о враждебных отношениях между Аликом и Квашняковым, знал, что комиссии поставлена задача уволить Алика и то, что тот говорил о какой-то последующей работе, поставило его в тупик. Он с интересом взглянул на Алика и продолжил:

– Задачи комиссии пока не определены, но известно, что будут проведены собрания в коллективе.

– Но зачем? – спросил Алик.

– Алик, с вашим-то послужным списком вы найдете работу легко, – уклончиво ответил Безмер. – Вам нечего бояться.

– А если я устрою небольшую войну? – пригрозил Алик.

– Не забывайте, мы можем вам дать рекомендацию, – объяснил Безмер. – А может напротив…

«Если я и уйду, то туда, куда ваши руки не дотянутся», – хотел было сказать Алик, но вовремя остановился и просто спросил:

– То есть задача – накопать на увольнение?

– Ничего не могу сказать, – ответил Безмер, на лице которого образовалась деланная улыбка.

Человеческое общество имеет мало общего с человеческим организмом, где каждая часть тела выполняет определенную функцию, не зарится на функции других и беспрекословно служит авторитарным целям единого мозга. В человеческом мире мозгов много, организм этого мира изменчив и конфликтен. Сердце может переместиться в пятку, а ягодицы или загребущая рука – сместить голову, чтобы последнее не произошло, цивилизация придумала ряд доказательств интеллекта и порядочности.

Но, как изворотливые школьники во время экзаменов, так и ягодицы или загребущая рука, оказавшись на месте головы, стараются обойти систему доказательств, внушить обществу уверенность, что голова на месте. Все, что им мешает, либо очерняется, либо лишается голоса. Журналистика в условиях искажения доказательств становится невостребованной как специальность по объективному показу мира, она становится шулерской инстанцией подделки доказательств.

ПОТЕРПЕВШИЙ

«Добычу загоняет не охотник, а его собаки».

Промелькнувший за дверями открытого кабинета бывший преподаватель литературы тюменского университета напомнил Алику об удачном с ним интервью на тему русского языка. Тяга к прошлым знакомцам выгнала Алика из кресла, он выскочил в коридор к Фаллошасту и провел его к себе, ощущая в качестве непрошенного гостя запах тяжелого похмелья, пробивавшийся сквозь маскирующий аромат одеколона.

– Слышал про вашу награду. Поздравляю. Растем?! – казенно поприветствовал Фаллошаст.

– Как у вас дела? – прервал Алик, не любивший формальной словесности.

– Не очень, – поморщился Фаллошаст и будто нехотя принялся жаловать. – Я им провел выборы. Видели, какая явка? Думаете это так просто? Мне кое-что заплатили. Но мне нужна постоянная работа. Я же не могу ждать ее от выборов до выборов. И вот вызывает меня Хамовский. Спрашивает: «Какую должность хотел бы?». «Где больше платят, – отвечаю. – Вытяну все. Работы не боюсь». Он вызывает Лизадкова и дает ему указание. Тот в свою очередь вызывает кадровичку. Предлагают, знаете что? Заместителем завхоза в ресторане «Юность комсомола». Думаю, попробую, там видно будет. Вот месяц отработал. Знаете, сколько получил? Восемь тысяч с копейками. Как на это жить, не представляю. Но идти отказываться – подумают: работать не хочет. Там шептунов достаточно…

Жалости к Фаллошасту не было. На муниципальных концертах во Дворце культуры маленького нефтяного города он всегда садился ближе к первому ряду, который занимали чиновники Хамовского. Он стремился к власти, жаждал быть замеченным и привлеченным к бюджетной кормушке.

– Про меня тоже сплетничают, – согласился Алик, – но я не хочу связываться.

– Напрасно, – не согласился Фаллошаст. – Помогает. Я на выборах устроился в отдел к Бредятину. Все расписал, даже тексты телефонных переговоров с избирателями. И люди пачками пошли в «Единую Россию». Предлагали бесплатную помощь в ее популяризации. Образовывались ячейки…

– Ничего себе! – восхитился Алик больше своему мнению относительно услышанного, чем самому услышанному:

«Все беды от продажной интеллигенции. Она, отягощенная умными пороками, продается на омерзительные дела, такие как выборы черт знает кого и формирование имиджа черт знает кому».

–…и как-то раз Лизадков меня спрашивает: что опять пьяный на работу ходишь? – возмущенно произнес Фаллошаст, продолжая исторгать перегар. – Я спрашиваю:

«Почему вы так думаете?». «Тут все известно, – уклончиво ответил он. – Людей достаточно». Я сразу понял кто. «Бредятин?» – Спрашиваю. «Да, – отвечает Лизадков. – Зашел и говорит: от Фаллошаста опять пахнет. Видимо, хорошо на днях врезал». Я расстроился. Ведь не пил же…

Красное, как у температурящего больного, лицо Фаллошаста говорило: «Я вру».

– … пришел домой, рассказал жене, – замел внешнее впечатление язык Фаллошаста. – Она возмутилась и позвонила Бредятину, а того дома нет, трубку взяла жена. Моя ей все и высказала. А жена Бредятина тоже грубиянка. Нашу дочку обидела в своем кружке, совсем ни за что…

Алик вспомнил собрание поэтов и мурашки на своей коже, возникшие от обращения ведьмы Бредятина к детям.

– …потом моя звонит на работу Бредятину, – продолжил рассказ Фаллошаст. – А у того громкая связь включена. Моя: «Как вам не стыдно по администрации сплетни распускать, что мой муж ходит на работу пьяный». «Извините, извините», – сказал тот и быстрее трубку положил. Но весь его отдел эти слова слышал. С той поры Бредятин меня за пять метров обходит и с поклончиком здоровается.

Фаллошаст показал поклончик – легкий, как шепот наушника – и Алик узнал Бредятина. Алик вгляделся в Фаллошаста и узнал черты Тщеслава, работавшего в газете маленького нефтяного города журналистом, способнейшего человека, из-за тяги к пьянству вынужденного писать для высокопоставленных свиней прекрасные портреты. Та же худоба лица, тот же пьяный румянец на щеках, тот же живой взгляд, те же повадки…

А выборы…

Народ идет к избирательным урнам, подгоняемый долгом. Вот только, где даденное в долг? Народ бросается понятиями гражданин и государство, которые для него ничего не значат. Народ перебирает фамилии в избирательных списках. Но за этими фамилиями стоят либо люди Хамовского, либо – нефтяной компании. Распознать иных невозможно. Иные не обладают опытом или деньгами, или изранены системой…

***

Воспоминание о Фаллошасте промелькнуло, как облачко табачного дыма с соседнего балкона, оставив неприятный запах. Именно такие люди будут обрабатывать результаты комиссии, направленной против него. Они всегда сидели вблизи первых рядов, за спинами чиновников, незаметные, но готовые услужить. Их надо знать, потому что не сами первые лица, а именно угодливые исполнители будут его уничтожать. Алик задумался о возможных нарушениях.

ПОДГОТОВКА К КОМИССИИ

«Нервы звучат лишь тогда, когда хорошо натянуты, а их струны беспокоят, но именно это беспокойство иногда вызывает великие звучания».

Алик смотрел на небольшую картинку с бабочками, сделанными местной мастерицей из кусочков одежных пуговиц. Бабочек было ровно пять, разноцветных, с усиками из лески, украшенными бусинками. Это было его второе окно в чарующий мир раздумья в кабинете главного редактора телерадиокомпании.

Секретарша Бухрим зашла с бумагой и ручкой.

– Садитесь, пишите приказ, – сказал Алик. – Пункт первый. На время отпуска главного редактора запрещается проведение собраний на территории телевидения, ввиду отсутствия приспособленного под собрания помещения. Пункт второй. В рабочее время работникам телевидения, запрещается общаться с любыми представителями комиссии и предъявлять им любые документы, так как должностные обязанности сотрудников телевидения не предусматривают посторонние беседы. Пункт третий. Нарушение приказа будет считаться нарушением условий контракта. Санкции по моему возвращению последуют незамедлительно. Сейчас же его печатаете, я подписываю, и вы знакомите всех с этим документом…

Уже через полчаса Бухрим бегала по кабинетам телерадиокомпании, а Алик продолжил общаться с бабочками, застывшими в разных направлениях, словно бы предлагавшими и ему смотреть в разные стороны и с разных сторон.

«Вечер пятницы, завтра улетать в отпуск, а комиссия все равно придет. Что ей мой приказ? Слабовата защита, – раздумывал он. – А я люблю и позвонить по служебному телефону, и на служебной машине езжу по личным делам. Премии, подписанные Хамовским, чем не злоупотребление?..

Полтора месяца отсутствия на фоне работы недоброжелателей будут схожи с тем, как если бы рыбка подскочила над поверхностью воды в октябре, зависла и попыталась вернуться в реку в декабре. Глупо, глупо, глупо. Рыбка упадет на лед. Немного попрыгает, побьется, а затем замерзнет и сдохнет. Вот и вся сказка. А рыбка – это я. Комиссию нельзя пускать на телевидение. Пусть это по-детски, но попробуем воззвать к совести».

Алик опять вызвал секретаршу.

– Записывайте, – приказал он, едва Бухрим изготовилась. – Прошу перенести начало работы комиссии на более позднее время в связи с моим отъездом в отпуск. Свое участие в работе комиссии считаю обязательным, работу комиссии в мое отсутствие считаю некорректной, тем более, что я один из ее членов. Сейчас же печатайте, мне на подпись и – в администрацию.

Бухрим вышла, плотно закрыв дверь. Алик глянул в окно. Худосочные березы и сосны вяло махали ветвями, оповещая о ветре. С севера ползли тучи, похожие на души белых медведей. Гнутый кабель радиоантенны, протянутый самоучкой Задриным с крыши двухэтажного офиса телевидения к окну Алика, болтался вдоль стекла, словно безумная трещина…

«Убожество! – мысленно вскрикнул Алик. – Кривые заборчики, опутавшие город, железобетонные столбы с фонарями, мусорные контейнеры, напротив магазинов. Вдоль тротуаров, возле жилых домов – канализационные колодцы, испускающие ароматы домашних клозетов, разбитый асфальт, серые дома, телевизионные антенны на крышах, словно кладбищенские кресты… Люди, творящие это, сами же изнывают от собственных произведений. Таковы и журналисты, создающие произведения, которые во всей их совокупности, называемой журналистикой, телевидением или газетой…, сами же и поносят. Однако, пора».

Кабинет секретарши находился в трех шагах от кабинета Алика. Дойти быстрее, чем вызвать.

– Ольга Николаевна, письмо готово? – спросил он, глядя сверху вниз.

– Да, – ответила Бухрим, нервно суча ногами под столом, и положила на стол бумаги.

Подпись у Алика получалась то одной, то другой, она менялась от того, как лежала бумага, рука и от других невыясненных факторов. Не умея штамповать, производственником не станешь. Он стал подписываться полной фамилией и слегка завидовать владельцам витиеватых завитушек.

– Вряд ли их остановит ваше письмо, – по-дружески заметила Пупик, выглянув из-за компьютерного монитора.

– Надо использовать все возможности, – ответил Алик.

Пупик скептически ухмыльнулась и скрылась за монитором.

– Отправьте письмо в администрацию, – напомнил Алик и вернулся к себе.

Многоумную чиновничью машину сложно обмануть, невозможно разжалобить, ее можно отключить, на что прав у Алика не было, или создать ей препятствие, нарушить функционирование. Требовался честный совет умного человека, знающего власть. В маленьком нефтяном городе после ухода Сапы у Алика остался один советчик – Глеб.

СОВЕЩАНИЕ

«Поиск грибных мест идет во тьме неведения даже при ярком свете. Помогают ориентиры, приметы, советы, но часть урожая всегда остается в лесу, так и ответы на сложные вопросы».

Не дожидаясь окончания рабочего дня, Алик ушел по направлению к магазину «Мушка». Появляться у Глеба без бутылки – это равно как доить корову, не давая ей сена. Тут мелочиться не стоило, ведь именно Глеб, как бывший главный врач больницы маленького нефтяного города и человек, водивший близкую дружбу со всеми сильными этого маленького мира, мог дать дельный совет, поскольку имел обширный опыт увольнений и чужих, и собственных, и каждый раз находил новую денежную работу.

***

С трудом одолевая одышку, Глеб подошел к двери. Его тяготил огромный живот, одолевало внутрисосудистое давление, аритмии и другие недуги, мучающие человека, перешагнувшего пятидесятилетний рубеж и не придающего значения здоровью.

– Привет, есть небольшой разговор, – произнес Алик, едва дверь в квартиру открылась, и протянул бутылку проверенного прасковейского коньяка.

– Ну, раздевайся и проходи, – пригласил Глеб, – наверное, на кухню. Там и посидим.

Глеб ушел в коридорчик налево от прихожей. Алик, скинув ботинки и дубленку, устремился за ним.

– Как Марина? – спросил Глеб о сестре.

Он не любил стремительный разговор о делах, любил поговорить о личном, и ждал ответа, нарезая маринованные магазинные огурчики.

– Все нормально. Работает, – ответил Алик.

– Как сын? – продолжил сближающий души опрос Глеб, приступив к нарезке небольшого кусочка вареной колбасы.

– Тоже все нормально. Бегает, прыгает, – ответил Алик.

– Леонтьевна не звонила? – Глеб традиционно поинтересовался мамой Алика, а по пути открыл холодильник, что-то в нем посмотрел, как ищут многие, зная, что ничего нет.

– Мы регулярно созваниваемся. Вроде, не жалуется, – завершил вступительную часть Алик. – Я, вот что зашел. У меня проблемы с администрацией. Ты с ними больше дел имел. Я тебе расскажу, что происходит, а ты оцени.

– Давай, – согласился Глеб, – но вначале выпьем. Закусывай огурчиками, колбаской.

Он разлил коньяк в блестящие стальные рюмки фирмы «Цептер» с ободком под позолоту вдоль края. Коньяк приятно пробулькал.

– Ну, за здоровье, – словно в насмешку над собой предложил Глеб, поднимая свою рюмку над столом.

Изящные стальные формы соприкоснулись без усилия, с осторожностью, как обычно прикасаются к наэлектризованным предметам, вроде пластмассовых номерков в общественных гардеробах, и устремилась ко ртам. Коньяк полился по гортани, обжигая и разогревая ее.

– Недавно меня Хамовский вызывал. Угрожал увольнением. Сейчас он направляет ко мне комиссию. Насколько это серьезно? – спросил Алик.

– На тебя соберут компромат, а потом предложат уволиться, – ответил Глеб.

Его лицо в складках и рытвинах не излучало эмоций. Его губы двигались ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы произносить слова. Ни одного лишнего движения, способного вызвать приступ одышки. Толстые ладони рук то покачивались на столешнице, то невысоко и плавно взлетали над нею, чтобы немым словом отобразить сложность и неотвратимость происходящих процессов. Только на глаза не распространялось ограничение на движения и эмоции, они горели умом и интересом.

– Я больших нарушений не совершаю. Бухгалтерша говорит: с бумагами все в порядке, – пояснил Алик. – А если ничего не найдут?

– Тут больших нарушений и не надо, важен – факт, – ответил Глеб, аккуратно откинувшись на спинку скамьи. – А кто в комиссии?

Пока Алик перечислял, Глеб скептически рассматривал его, будто оценивал, достаточно ли в том веса на хорошее жаркое и долго ли он будет жариться.

– Нарушения найдут, – заверил Глеб и перевел взгляд на пустые рюмки.

– Но я не уйду с должности, если нарушения будут несущественны, – обозначил позицию Алик.

– Тогда будет вторая комиссия, – нетерпеливо произнес Глеб. – И так будет, пока не нащупают твое слабое место. Давай, наливай по второй.

Рюмки поднялись уже без тоста, столкнулись и вмиг опустели.

– Вторая комиссия не за горами. Осенью плановая финансовая проверка, – согласился Алик. – Но все-таки, если ничего не нащупают?

– Если поставлена задача, а, судя по твоим рассказам, именно она и поставлена, – сказал Глеб, взгляд которого быстрее упал на пустую рюмку, – то она будет выполнена. Лучший вариант – подойти к Хамовскому и договориться, что ты проработаешь какой-то период, чтобы подыскать новое место, и уйдешь…

Это предложение не входило в планы Алика. Ему было интересно узнать, какие меры чиновники предпримут к журналисту, главному редактору СМИ, который не пьянствует на работе, не прогуливает, исполняет свои обязанности, но может сказать свободное слово даже против учредителя. Слов он наговорил достаточно…

– У меня есть другая мысль, – прервал Алик. – Я думаю, что администрация не вправе проверять телевидение. Так написано в законах. Если это так, то мое увольнение по итогам работы этой комиссии будет незаконно. Я смогу восстановиться на работе, получить энное количество зарплат за время отдыха. Конечно, здесь я суд проиграю, проиграю его и на уровне округа, но то, что я выиграю его на уровне России, я почти не сомневаюсь, учитывая, что в этом году я награжден «Золотым пером России».

– Это может получиться, – согласился Глеб. – Давай наливай. Отдохнешь несколько месяцев, получишь деньги.

– Я бы за это время книгу новую написал, – размечтался Алик, заполняя рюмки. – Кроме того, угрозы Хамовского и Клизмовича записаны на диктофон, и я могу выпустить эффектную программу напоследок.

В этот раз коньяк из рюмок исчез, будто испарился, а блестящая цептеровская сталь, ценою не меньше серебра, словно и не поднималась над столом.

– Ты мог бы шуму наделать, – с деланным весельем согласился Глеб. – Но лучше придти к Хамовскому и между делом сказать, что если тебя прижмут, то есть хорошая запись, которая тебя не спасет, но им нервы потреплет.

Если связка Пальчинкова – Клизмович – Хамовский работает, то Хамовский знает о записи. Алик не стал рассказывать Глебу все подробности, но собственная мысль о незаконности комиссии показалась ему верной, словно и впрямь там, где двое, возникает некто третий, вполне различимый даже сквозь коньяк.

– Я знаю, что надо делать, – уверенно произнес Алик. – Надо предупредить Хамовского, что он действует незаконно, официальным письмом. Иначе комиссия придет, найдет все, что необходимо, а там неизвестно как суд отнесется к тезису о том, что доказательства собраны незаконно. Если сейчас он может не знать о противозаконности своих действий, то после извещения вынужден будет изучить вопрос. Поэтому билет на завтра надо менять на послезавтра. Отпуск у меня – с понедельника. Завтра – суббота и я могу подписать любое письмо и любой приказ…

Мысли заплодились, как кролики, так что язык не успевал, но Глеб не любил долго слушать.

– Что-то ты разговорился, – прервал он Алика. – Наливай, а то напиток выдохнется.

В этот раз Алик уже не заметил, как наполнил рюмки, только почувствовал, как в пищеводе, а затем и в глубине живота опять потеплело.

– Ладно, я побегу. Завтра – на работу, – начал прощаться он. – Надо вызвать секретаршу, оформить письмо…

К концу дня Алик, сочиняя защитные бумаги, почувствовал разницу между ресурсами администрации маленького нефтяного города и своими, и без сил упал в постель.

МАЛЫШОК

«Чтобы разогнать тьму, нужно не только солнце, но и огонь сердца».

Прошлого не вернуть и в том глубоко личном смысле, что не вернуть даже самих себя. В детской кроватке лежал малышок, и Алик, как это часто бывает во сне, точно знал, что это он. Он был одновременно и малышком и взрослым. Его и маленького, и взрослого окружали нынешние возрастные коллеги. Однако время замерло только для него одного – того, который остался малышком, а может, – Алик вгляделся в себя, – и не во времени дело. Малышок-то, хотя и выглядел, как младенец, тоже был взрослый. Он страдал от преуменьшения. Страдал от слабости и зависимости, – страдал так, что порывался кричать.

Его крик обрывали, всовывая в рот изящную соску-пустышку с надгубником в форме бабочки. Но этот принятый в обществе обман увлекал малышка на какие-то секунды, он выплевывал соску и вновь кричал. Его передавали с рук на руки, старались увлечь погремушками, но малышок не думал сдаваться.

Обитатели дома желали, чтобы каждое живое существо, каждый блик солнца, каждый росток, цветок, все многообразие мира усиливало состояние их покоя, но вдруг появилось существо, собственноручно внесенное ими в этот оазис. Оно заставило изменить позы, движения, само устоявшееся понимание благополучия – на нечто противоположное, вызывающее обеспокоенность и даже страх пред тем, что малышок может опять закричать.

Взрослый человек становится взрослым оттого, что умеет учиться или оттого, что забывает? Алик посмотрел на малышка. Он сам был таким: взрослым, желающим покоя и бесконечных благ жизни, и ребенком, кричащим инстинктивно, если что-то не соответствовало его представлениям о назначении мира, о его красоте. Что стало бы с миром, не будь любви к детям? Как жить, если не любить ребенка в себе?

Вот он лежит и кричит, упрямо выплевывает соску, неприятен сам его вид, недовольный и скандальный…

На какое-то время Алик ушел из дома. Когда вернулся, то в комнате вновь царил покой и дружеское общение, не прерываемое криками. Он даже не поинтересовался, куда делся малышок – тот и ему порядком надоел.

– Ребенка в себе каждый вытравливает самостоятельно, либо ему помогают, – мертво сказала вошедшая в комнату внешне вполне милая девчушка. – Больше не будет дурдома.

– Какого дурдома? – спросили ее.

– Я его убила, – ответила девчушка.

«Ты шутишь», – подумал Алик с надеждой, внутри которой таилось понимание, что никакой надежды нет.

– На, смотри, – ответила девчушка его мыслям, и что-то кинула…

Алик проснулся, как от выстрела. В сознании угасал образ пойманных на лету ушек малышка. Жестоким убийцей оказалась милая девчушка, не выдержавшая криков.

ЗАХВАТ

«Для сибирской тайги не существовало космоса, пока не упал тунгусский метеорит».

Как только Алик исчезал в очередном отпуске или командировке Пальчинкова брала за правило обходить приближенных Хамовского и депутатов с вопросами, имевшими один приятный для тех смысл:

– Чем бы вам услужить?

Будучи высказанными, они могли выглядеть и так:

– У вас есть темы, требующие освещения?

– Не пора ли нам организовать прямой эфир?

Вопросы создавали впечатление поиска темы отчаявшимся от бестемья журналистом. Но при ловле рыбы всегда важен водоем, где ее ловишь, и Пальчинкова ловила лишь там, где гарантирован щедрый и благодарный улов. Это, – думала она, – при поиске нового главного редактора телерадиокомпании повысит ее шансы. Алик призывал журналистов не становиться пресс-служками управлений и структур администрации маленького нефтяного города и искать темы у жителей, но дни его были сочтены, а тонуть с ним Пальчинкова не собиралась.