скачать книгу бесплатно
– Небось, на кафедре у Аминат Магомедовны? – спросил он.
– Да, – она кивнула. – Хотя Аминат Магомедовна уже не зав. Но иногда читает лекции. Зав теперь Бевзенко, знаете?
– Нет, – сказал он, вглядываясь в нее.
Выпуклые скулы, широкие брови, крупный, чуть вздернутый нос, тонкие русые волосы пушатся на висках. Она была на кого-то похожа, убийственно похожа, мучительно похожа, но на кого? Черт. Это уже старческое, когда не можешь вспомнить знакомого лица. Или, наоборот, дежавю? Тоже какой-то свих. Не легче. Он вздохнул еще раз.
– Нет, – повторил он. – Бевзенко не знаю. Я очень давно бросил профессию. Но учился как раз у Аминат Магомедовны, великая женщина…
– Моя мама тоже у нее училась, – сказала девушка. – И бабушка тоже была на нашем факультете, но на другой кафедре.
Его как будто жаром обдало.
Он снова вгляделся в ее простое, чудесное, милое, курносое личико и вспомнил: Галя!
* * *
Такие же брови, такой же нос, такие же чуть азиатские скулы.
Галя была в него покорно влюблена. Но в него тогда были многие влюблены, а он капризничал и выпендривался, дурак. Однажды он ее попросил остаться, когда все ребята расходились. Помочь убрать посуду и все такое. По тогдашним манерам это было чуть ли не предложение руки и сердца. Но потом, в самый долгожданный момент, сказал загадочным тоном: «Пожалуй, тебе лучше уйти». Галя опустила руки – они обнимались, стоя около дивана, – опустила глаза и пошла к двери. Но позвонила с дороги, из телефона-автомата, и сказала: «Ты все равно очень хороший». Она заблуждалась. Потому что он был не просто плохой, а очень плохой.
Потому что через неделю он позвонил ей и сказал: «А вот теперь приезжай».
Она приехала. Было лето. Июль. Стояла страшная жара.
Она была одета во все новое-красивое-ни-разу-не-надеванное, он это сразу понял, когда она начала раздеваться. Он даже не сказал ей: раздевайся. Она тоже ничего не сказала. Было так жарко, что говорить невозможно. Она разделась. Она была невинна. Ей было больно. Она заплакала. Потом проглотила слезы и улыбнулась. Потом он молча стал глядеть в потолок. Она встала и оделась. Потом недолго посидела на краю дивана, ловя его рассеянный взгляд. Встретившись с ним глазами, она вопросительно подняла брови. Он прикрыл глаза. Она встала и тихонько вышла из комнаты. Он слышал, как она молча стоит в прихожей. Потом вышла из квартиры. Закрыла за собой дверь, осторожно прищелкнув замок. Сквозь все стены слышно было, как она вошла в лифт, как стукнула тяжелая решетчатая дверь, как лифт поехал вниз.
Они так и не сказали друг другу ни слова – ни в этот раз, ни потом. Потому что никакого «потом» не было. Июль, август, а в сентябре Галя не появилась на занятиях. Или, может быть, появилась, но он как-то упустил ее. Нет, точно, она совсем пропала.
* * *
А вот сейчас, буквально за секунду, он все понял. Понял, почему Галя исчезла. Недаром же эта девушка сказала: «Бабушка была на нашем факультете». Не «окончила», а именно «была»… А потом ушла, когда забеременела. А потом родила маму вот этой девочки. Вот этой молодой женщины, которая едет вести семинар по Александру Македонскому. Боже мой, какой ужас и какое счастье – внучка! Какое чудо!
Захотелось ее обнять, и во всем признаться, и отдать ей все книги, которые остались с тех пор, стояли в особом «историческом», как он называл, шкафу. Дарить подарки. Вообще заботиться и принимать участие. А может быть, она скоро выйдет замуж, и он станет прадедушкой. С ума сойти!
– А ваша бабушка…
– Она умерла год назад, – сказала девушка, закрывая тетрадь.
Уже проехали станцию «Воробьевы горы». Следующая станция «Университет».
– Господи боже мой, как жалко! – совершенно искренне воскликнул он и едва не прослезился. – Как ее звали? Понимаете, может быть, я ее знал тогда. На факультете.
– Екатерина Сергеевна, – сказала девушка. – Девичья фамилия Верещак. Она тогда была Катя Верещак, вот. Вы в каком году оканчивали?
– Катя Верещак? – нахмурился он. – М-м-м-м… Нет. Не помню. Точно не помню. Жаль. Извините.
– Что вы, что вы! – сказала девушка, вставая, надевая рюкзак и небрежно кивая ему.
Он недовольно взглянул на ее курносое и скуластое, некрасивое и неприятное лицо и даже не кивнул в ответ.
Мысль
этнография и антропология
Недавно ехал на такси, и таксист меня развлекал беседой. Рассказывал, как разменивал квартиру, чтобы отселить сына с молодой женой. Он говорил:
– Жили с женой и сыном в нормальной двушке. Сын стал подрастать, вы поняли мою мысль?
– Понял, – сказал я.
– Уже взрослый молодой человек! Девушки начались, вы поняли мою мысль? – Я кивнул. – А там за одну зацепился, вроде серьезно, вы мою мысль поняли? Свадьба! Переехали к нам, стали жить вчетвером. А через полгода у нее уже пузико круглится. Вы поняли мою мысль? Я жене так и говорю: «У них скоро ребенок родится, ты поняла мою мысль?» Решили разъезжаться. А тут у нас как раз бабушка умирает, вы поняли мою мысль? Лишняя недвижимость лишней не бывает, вы мою мысль поняли… Решили так: сделаем им двушку и нам двушку, да так, чтобы недалеко друг от друга жить, внуки, то да се, вы поняли мою мысль?
– Понял!!! – сказал я. Возможно, слишком громко.
– Понимаю! – сказал он. – Я понял вашу мысль! Вам про обмен квартиры неинтересно… А вот недавно моя «тойота» крепко забарахлила, вы поняли мою мысль? Надо менять! У меня были сбережения, но они ушли на ремонт квартиры, вы поняли мою мысль? Я кредиты не беру, это мое правило, вы поняли мою мысль? Решил пока без машины. Старую продал. А деньги положил в банк, вклад «Прибыльный», вы поняли мою мысль?
– Понял, – сказал я.
– Неправильная была мысль, – с горечью сказал он. – Они, суки, процент снизили. Чтоб им на том свете черти в жопу кочергу, вы поняли мою мысль?
– Не совсем, – сказал я. – Вы что, сами не соображаете? Эти высокие проценты – это ловушка для… Вы поняли мою мысль?
– Вы хотели сказать, «для лохов»? – обиженно уточнил он.
– Нет! – сказал я проникновенно. – Для добрых и честных людей!
– Хорошо, что вы поняли мою мысль! – сказал он.
– Я сам такой, – успокоил его я.
– Да, – он задумчиво вздохнул. – Этот мир не для нас с вами. Не для добрых и честных! Вы поняли мою мысль? Жена сына вот тоже… Близнецов родила. Их теперь четверо в двушке. А мы с женой тоже в двушке, но вдвоем… Она недовольна. Вы поняли мою мысль?
– Приехали, – сказал я. – Стоп.
– Вам же надо было к Чистым прудам! А это Сретенка, вы поняли мою мысль?
– Прогуляюсь, – сказал я. – Вы поняли мою мысль?
– А не жарко? Тридцать два в тени.
– Я понял вашу мысль, – сказал я. – Ничего страшного.
Каллиопа и гайдлайны
сегодня – это завтра, которое нам обещали вчера
Антону Колошматину не везло. То есть ему везло в простых жизненных вещах, типа работа-зарплата, квартира-пожрать, а вот в делах тонких и человечных выходил прокол. Антон работал куратором, то есть конвоиром, на стройке. Каждое утро он забирал убогих из лечебного дацана, строил их двумя параллельными гуськами, брал передних за руки и вел их через дорогу – стройка была рядом. Днем командовал шабаш, звал кормильщиков, а вечером – отбой и на место. Убогие были совсем никакие, в памперсы делали. Но даже самому хилому положена была детская метелочка, чтобы он подметал отдельные стружки с полу. Потому что был такой гайдлайн[1 - Гайдлайн (англ. Guideline) – руководящее разъяснение.] – все должны трудиться. Даже лежачим в хосписах давали перебирать жареный арахис: целые сюда, щербатые – туда.
А вот раньше был совсем другой гайдлайн. Чуть у тебя в жопе засвербит или на душе закручинится, сразу хоп – хочешь геморрой, хочешь депрессия, и больничный на полгода. Благодать! Но скучновато.
Антон выходил на балкон двадцать первого этажа, смотрел на зеленую Вахрамеевку. Там раньше был расстрельный полигон, потом Парк памяти зря расстрелянных, сокращенно ППЗР, потом торгово-развлекательный центр «МеМуар», потом его перестроили и сделали музей художника Вахрамеева, на очень долгое время. А потом этот музей купила австралийская миллиардерка Финкельмон, и его перевезли целиком, вместе со зданием, и осталась только глинистая почва; там лет за сорок прорезались ручейки и выросли большие деревья, так что вышел как будто бы лесок. Но название прилипло.
Время у них шло очень быстро, потому что был такой главный гайдлайн – не валандаться.
* * *
Антон обернулся и посмотрел, что делается в квартире, где шли отделочные работы.
Девушка Каллиопа, вице-кураторка, меняла памперс убогому: спустила с него просторные холщовые портки, стянула пропиленовые трусы, вытащила засранную полоску гофроткани, запихала в спецпакет, аккуратно подмыла старика, промокнула, положила новый памперс и натянула трусы-штаны на место. Убогий хлопал глазами и помахивал шпателем – видно, ему не терпелось работать. Знал, старый хрен, свой гайдлайн! Антон к нему присмотрелся – седая борода, орлиный нос, – кажется, его портрет был в учебнике: то ли великий писатель, то ли знаменитый физик. А неважно, работать все равно надо. Девушка Каллиопа погладила его по голове и легонько подпихнула к группе других убогих, которые скребли стену, счищая с нее мельчайшие неровности.
Антон залюбовался девушкой, как она ловко управляется с памперсами. Очень красивая, только на левой брови легкий шрам. Полосочка такая белая, бровь делит пополам. Но это даже симпатично. Даже привлекательно, честно! И имя какое хорошее. В переводе значит «сладкогласная». Послушать бы, как она говорит. Потому что раньше они с ней как-то не разговаривали. Не о чем и незачем.
– Эй, – сказал Антон. – Каллиопа! Ты чего сегодня вечером делаешь?
– А что такое? – спросила она приятным нежным голосом и покраснела с намеком.
– А пошли потом ко мне. Отведем этих в дацан, и буром ко мне, тут довольно рядом.
– А зачем? – она подняла свою рассеченную бровь.
– А ты совсем маленькая, что ли? – засмеялся Антон. – Восемнадцать минус?
– У меня ноги грязные сразу в гости идти, – застеснялась она.
– Говно вопрос! – успокоил ее Антон. – У меня ванна и полный педикюр!
* * *
Ноги у нее и правда оказались ай-ай-ай. И ногти тоже. Антон поставил в ванну табурет, усадил ее, напустил воды. Сам сел рядышком. Вымыл ей пальчики и лодыжки, подстриг и подшлифовал ноготки, подточил пяточки. Ножки стали как новенькие. Заодно и всю ее отполоскал под душем. Дал махровую простынку. А потом взял на руки и понес в комнату, положил на кровать.
Комната у него была большая, книжные полки до потолка. «Британника», Брокгауз, «Патрология латинская», «Патрология греческая». Кант в восьми здоровенных томах, с комментариями Кассирера. Гегель, издание Глокмана, тридцать томов. Оксфордский «барнетовский» Платон, как положено. Зато Аристотель – беккеровский, совсем старый, но как новенький. Ну и всякие там мелкие Шеллинги, Шлегели и Шопенгауэры. Ницше полный, полнее не бывает, включая студенческие работы и гимназические сочинения, не говоря уже о переписке. Зато французов нет, кроме Декарта.
– Уй, как много книжек! – сказала Каллиопа, раскидывая руки. – Ты умный?
– Так, – сказал Антон. – Помаленьку.
Они поцеловались. Ну и потом все остальное, конечно. Ему было хорошо. Вроде и ей понравилось – по всему судя.
Потом она как следует огляделась и сказала:
– Красиво у тебя.
Антон кивнул. Да, красиво, и картинки, и цветы в горшках, но на полу все время каменный мусор. Это с потолка сыплется штукатурка. У соседа наверху нелегальный бойцовский клуб, они все время молотятся и на пол падают. Бывает, в кровь молотятся, кровь иногда протекает сквозь щели между бетонных плит. Вот, пожалуйста, комочек цемента упал, весь бурый. Явно кровь.
Антон все время хотел стукануть на соседа. Донести. Но держался, потому что не было понятно с гайдлайнами. Вот в те времена, когда было легко получить больничный, когда у всех была депрессия, – вот тогда был гайдлайн стучать. Если не стукнешь, на тебя самого стукнут, что ты не стучишь, – и в дацан на промывку. А сейчас насчет стука была полная молчанка, никаких гайдлайнов. Антон сильно подозревал, что скоро пойдет гайдлайн на благородство, типа «доносы – это фи!». Поэтому тихо подмазывал потолок и подметал пол. Но за день успевало много налететь, вот как сейчас.
– Главное, ты красивая, – сказал Антон, приподнялся на локте и потрогал ей пальцем шрам на брови, нагнулся, и прикоснулся к нему губами, и спросил: – Откуда это у тебя?
Вдруг Каллиопа залилась слезами.
– Он меня бил! – рыдала она, кусая подушку. – Я его обожала, я жила только ради него, он был вся моя жизнь, я растворялась в нем, я поклонялась ему. А он меня бил! А я говорила: «Бей, но только не бросай!» А он все равно бросил!.. Бросил, бросил!
Она, дрожа, прижалась к Антону, и он даже, представьте себе, с разгона обнял ее и погладил.
– Пожалей меня, обними меня, согрей меня, спрячь меня! – бормотала она, и ее слезы лились на его грудь и стекали к пупку, а один ручеек даже попал под мышку.
– Каллиопа, – вдруг строго сказал Антон. – Какое мне дело до твоих бывших любовников?
– Не было никаких любовников! – зарыдала она еще громче. – Он был у меня один! Первый и единственный мужчина!
– А я? – спросил Антон.
– А ты просто хороший человек.
– Но согласись, Каллиопа, – обескураженно возразил Антон. – Как-то это бестактно, в данной ситуации. Зачем ты мне все это вываливаешь?
– Потому что ты добрый, – сказала Каллиопа.
– Ошибаешься, – сказал Антон и встал с кровати. – Собирайся.
– Нет! – снова зарыдала она. – Не выгоняй меня! Делай со мной все что хочешь…
– Да я ничего с тобой делать не хочу. Уходи.
– Не могу, – она встала и достала из сумочки часы. – Есть такой гайдлайн: если свободная женщина прожила со свободным мужчиной на его территории более сорока пяти минут при наличии взаимно добровольного секса, они считаются парой на ближайшие десять лет.
– Ясно, ясно, ясно… – нахмурился Антон. – Тогда располагайся. В кухне холодильник, веник в коридоре. Если нетрудно, подмети, а то под ногами скрипит. А я сейчас.
Он взял кошелку, как будто в магазин, а на самом деле побежал в круглосуточный МФЦ, написал заявку на перемену фамилии.
Потому что ему не нравилась его фамилия – Колошматин. Грубо и агрессивно. Хотелось что-то изящное и пейзажное. Ветка на фоне осеннего неба. Девушка в МФЦ сказала, что есть свободная ячейка на Листовёртова. Он попробовал на язык: Листовёртов, Листовёртов… А ничего! Пусть. Новая жизнь с новой фамилией.
Но Каллиопа засмеялась и сказала, что это ужасно. Что она никогда не станет не то что К. Листовёртовой, но даже в домашнем партнерстве с А. Листовёртовым быть не согласна. И тут же уснула, носиком этак наивно и трогательно засопев.
Он прилег рядом и решил пожить с ней положенные десять лет.
* * *
Рано утром его разбудил курьер. Принес большой кожаный конверт с бронзовыми пуговицами и золотой маркой. Каллиопа спала, с лицом надменным и гордым своими страданиями. Видно было, что она тоскует по тому козлу, который ее бил. Хотя уже десять лет прошло.
Антон теперь уже Листовёртов расстегнул конверт. Там было хрупкое фарфоровое письмо в стиле «Веджвуд»: на шершавой зеленой пластинке тончайшими белыми письменами было сказано, что любящая тетя из Ноттингемшира жаждет обнять его и передать ему наследство. И подпись: Оливия Листовертофф.
Антон на цыпочках вышел из комнаты, спустился вниз, добрался до Вахрамеевки и через лес пошел в Ноттингемшир. Пришел весь грязный, потный, в рваных носках. Тетя Оливия усадила его на табуретку в ванну, напустила воду, сама присела рядышком. Вымыла ему ноги, вычистила грязь из-под ногтей, наклеила пластырь на мозоли. Всего его отполоскала и сама к нему под душ залезла. Она была очень даже ничего, несмотря на свои годы. У нее была грудь, как зефир ванильный бело-розовый. Антон сделал все, что положено. Потом прижался к ней и заплакал горькими слезами.
– Ты чего? – спросила тетя Оливия.
– Я ее полюбил, – зарыдал Антон. – Всей душой! С первого взгляда. А она со мной живет и спит рядышком, а любит какого-то козла, который ее бил. Вот уже сколько лет! Десять лет, вы представляете? Пожалейте меня, тетя Оливия! Обнимите, согрейте, спрячьте!
