скачать книгу бесплатно
Римма Александровна отмахнулась от него и продолжала:
– Я, Олечка, немногих позвала. Знаете, уже тех позвала, в ком уверена была, что придут. И что же? – засмеялась она. – Опять просчиталась! Просчиталась в козырях!
– Мама, давай лучше поедим, – сказал Алексей.
– Люди злы, моя девочка, – продолжала она, обращаясь к Оле. – Они не помнят добра, они на добро отвечают злом, они звери…
– Не обижайте зверей, Римма Александровна, – кротко улыбнувшись, ответила Оля. – Звери не умеют злиться.
– Да нет, я не в том смысле, Олечка. Хотя почему же? Именно в том. Чтобы разозлиться, надо быть личностью. А эти просто кусают, просто грызут тех, кто рядом. Они не злятся, они просто едят то, что съедобно. Единственное, что их отличает от настоящих зверей, – у них нет внутривидового самосохранения. Они грызут себе подобных. И в этом смысле вы правы. В этом смысле настоящие звери, которые мохнатые и с когтями, они, конечно, лучше. А между прочим, одного из них Сергей Васильевич перевел в Москву из Харькова. Другому дал целый институт – твори, работай. Третьему… да что тут считать! За одного бракодела перед Иосифом Виссарионовичем заступился, вы понимаете, Олечка? Добился личного приема у Сталина, добился разговора с глазу на глаз со Сталиным, чтобы друга спасти, вы понимаете?
– Да, Римма Александровна, – вздохнула Оля
– Все всё понимают, – сказал Алексей. – Давайте лучше…
– А он утречком заскочил на минутку, отметился, оказал уважение! Даже машину не отпустил! А потом не пришел!
– Что? – спросил Алексей и чуть не вскочил со стула. – Ярослав Диомидович был утром? В котором часу? Почему ты мне не сказала?
– Потому что он обещал прийти вместе со всеми гостями.
– А… а о чем вы разговаривали?
– О тебе! – засмеялась Римма Александровна. – Олечка, и вот такое отношение. Заскочил на пять минут и был таков. Не помнит, что, кабы не Сережа, его бы не было. Понимаете, Оля, – не было.
– Что? – спросил Алексей.
– То! Не было бы! – оскалилась Римма Александровна.
– Нет! – сказал Алексей. – Обо мне говорили? Что же он обо мне говорил?
– Какая тебе разница? – спросила Римма Александровна. – В сотый раз рассказал мне, какой ты умный и что твоя голова – государственная ценность. Что тебя беречь надо. Дурак старый.
– Что?
– То! – Она оскалилась еще сильнее и снова повернулась к Оле. – Его бы не было. Он превратился бы, пардон за изящную словесность, в горстку лагерной пыли. Вам, Олечка, этого просто не понять, ну и слава богу. Ходит, понимаете ли, весь в погонах, в орденах. А у Сергея Васильевича орденов не меньше. Хотите, покажу?
– Ма-ма! – Алексей чуть не застонал.
– Да, Римма Александровна, – сказала Оля. – Покажите, пожалуйста.
Римма Александровна пошла в кабинет.
– Ну-с, мадемуазель, что будем пить? – обратился Алексей к Оле.
– На твое усмотрение.
– Смотря как будем пить, – сказал Алексей. – Если понемножку и смакуя, то «Манавис Мцване». Или «Зедаше». А если по-византийски, по-грузински, то рекомендую «Напареули». Ну, что?
– «Шато-Икем», – сказала Оля.
– Ого! Эрудитушко! Откуда знаешь?
– Читала.
– Люблю молодежь, она всегда умеет этак огорошить… Мама! У нас есть «Шато-Икем»? Нет у нас «Шато-Икему». Так что выпей «Мцване», – и налил ей.
– Ты что там кричал? – Римма Александровна вошла, держа в руках генеральский китель. – Вот, Олечка, глядите. И при этом он всегда ходил в штатском.
Она передала китель Оле, та осторожно положила его себе на руку, погладила лацканы, потрогала колодки.
– Это какого ордена ленточка?
– Ленина. А это Трудового Красного Знамени.
– Ну все, все, поглядела, – сказал Алексей, пытаясь забрать у Оли китель
– Погоди. А это?
– Это? Это не наш, – ответила Римма Александровна. – Это польский. «Крест Грюнвальда». Сергей Васильевич воевал в Польше. Наградили, естественно, потом, когда он уже стал министром.
Алексей отобрал у Оли китель, повесил его на спинку свободного стула.
– Может быть, сюда? – сказала Любовь Семеновна, показывая на стул во главе стола, перед пустой тарелкой с рюмкой водки, хлебом и свечой.
– Не надо! Слишком символично, – сказал Алексей, подняв бокал.
– Будешь тост произносить? – спросила Римма Александровна.
– Нет, нет, тосты произносит самый младший. Он же открывает дверь, режет хлеб и бегает за водкой, когда она кончается.
– Хватит!!! – закричала Римма Александровна. – Замолчишь ты или нет? Чучело!
– Молчу. Ольга. Тебя ждем.
Оля встала, взяла бокал.
– Давайте выпьем… Ой, я пролила.
– Я виноват, налил с горкой, – сказал Алексей.
– Пустяки, пустяки, Олечка, ерунда, – успокоила Римма Александровна.
– Давайте выпьем за вечную память, – сказала Оля, – за вечную память Сергея Васильевича Перегудова, выдающегося ученого, организатора науки и промышленности и прекрасного человека.
– Не чокаются, – предупредила Римма Александровна.
Алексей выпил, прожевал и спросил:
– А откуда ты знаешь, какой он человек?
– Ну, Леша! – одернула его Римма Александровна.
– Не люблю официальной скорби. – Он говорил с набитым ртом. Получилось под Брежнева; Брежнев к тому времени уже два года как умер, так что передразнивать его было совсем безопасно и даже приятно.
– Я была с Сергеем Васильевичем неплохо знакома, – сказала Оля.
– Вот как? – Римма Александровна сощурилась.
– Да, так.
– Но ты ведь девочкой была, когда он умер, крохой была. – Римма Александровна вдруг перешла на «ты». – Тебе лет десять было!
– Двенадцать. Не такая уж кроха.
– Где же вы встречались?
– Он приходил к нам. К маме, с какими-то бумагами. То ли приносил какие-то бумаги, то ли забирал, не помню. А может быть, и то и другое. Что-то приносил, что-то забирал.
– А с тобой разговаривал?
– Да.
– Что говорил?
– Не помню. Наверное, и не говорил ничего особенного. Так. Брал на руки. Сажал на колени. Целовал. Шутил.
– Он тебе дарил что-нибудь?
– О да! – серьезно сказала Оля. – Конечно, дарил, а как же! Кольца с бриллиантами. Брошки, тоже с бриллиантами. И серьги. С изумрудами. И прочие драгоценности, и еще меха, дорогая Римма Александровна! Также дачу в Барвихе, кооператив на «Аэропорте» и автомобиль «Жигули» третьей модели, знаете, дурацкий такой дизайн, много никеля…
Римма Александровна в ответ светски улыбнулась.
– Еще конфеты. Шоколадные наборы. Такие красные с золотом коробки. Там была такая шоколадная, в золотой бумажке, бутылочка с ромом. Он ее вынимал и отдавал маме. Говорил: «Это Оле нельзя, это детям вредно».
– Сергей Васильевич очень любил детей, – сухо сказала Римма Александровна.
– Да. Я это чувствовала. Я же говорю – замечательный человек.
– Ольга, ты почему не ешь? – сказал Алексей. – Закусывай давай.
– Да, Алеша, поухаживай… Любовь Семеновна, положите что-нибудь Олечке.
– Спасибо, у меня много.
– Олечка, а как вообще ваши дела? Вы еще учитесь? Или уже окончили? Вы, наверное, курите? Закуривайте, не стесняйтесь. Сергей Васильевич курил, дымил на весь дом и даже Алешке разрешил с восемнадцати лет, но Алеша не стал. Возможно, потому, что было разрешено. Можно было у папы взять хорошую папиросу и закурить… Сергей Васильевич был хороший педагог! Он курил папиросы «Герцеговина Флор», как сами знаете кто. Но у меня есть сигареты, импортные, «Уинстон». Любовь Семеновна, принесите Олечке сигареты, в кухне, в комоде, где чай…
– Спасибо, я не курю, – отказалась Оля и ответила на предыдущий вопрос: – Я на четвертом курсе.
– Прекрасно, прекрасно. Простите, я не помню, вы по маминым стопам?
– Диаметрально по другой части! – сказал Алексей.
– Ах, по другой части… Диаметрально? Забавно, что там диаметрально противостоит антеннам?
– В Строгановском училище, – сказала Оля. – Скульптор малых форм.
– Это что, всякие статуэтки?
– Да. Еще значки, медали и ювелирные изделия.
– Откуда такой выбор?
– На маму глядя! Подъем в шесть тридцать, институт аудитория кафедра лаборатория библиотека дома в полвосьмого и надо еще к лекции подготовиться – и вот так еже-боже-дневно, сколько я ее помню. Вместо сердца пламенный мотор. Разве так должна жить женщина?
– Экая вы… – улыбнулась Римма Александровна, но вдруг встала со стула. – Простите, молодые люди, у меня чертовски разболелась голова. Олечка, вы меня прощаете? Любовь Семеновна, дадите молодым людям горячее и чай?
– Мы сами, сами, сами! – сказал Алексей. – Мы еще немножко посидим.
– До свидания, Олечка. Передайте маме привет. Передайте, что я к ней с огромным уважением отношусь. Постарайтесь объяснить маме, что мы уже такие немолодые, что мы почти уже две старухи…
– Что вы, что вы, Римма Александровна!
– Не перебивайте! Постарайтесь объяснить, что мы вполне можем дружить. У вас вообще часто бывают гости, друзья?
– Нет, не очень.
– Тем более, тем более! Вы ей это обязательно передайте.
Она ушла, резко повернувшись, и Оля сказала «спокойной ночи» ей в спину.
– Любовь Семеновна пододвигайтесь поближе, давайте на троих… – сказал Алеша. – Давайте я вам налью? Водочки? Отлично. Ура-ура! Чин-чин. Расскажите нам что-нибудь. Из жизни! Мы ведь совсем не знаем жизни. Оля еще маленькая, а у меня никакой жизни нет. На работу, с работы – разве это жизнь?
У Любови Семеновны были желтая завивка и кокетливый зеленый взгляд. Она всегда смотрела чуточку сбоку, в три четверти. Она выпила полрюмочки и рассказала про своего папу, что он был портной, знаменитый. «Он на горбатых костюмы шил. На косоруких или у кого плечи разные. А как шил! Сидело как влитое. Папа плясать любил. Один раз так плясал, что у него сердце оторвалось. Когда вскрытие делали, оно прямо в желудке лежало, оторванное!» Оля и Алексей засмеялись. Она допила свою рюмку и ушла. Оля сказала, что Любовь Семеновна похожа на дамский портрет кисти Никола де Ларжильера из Пушкинского музея.
– Румяная, когда-то красивая, пожилая дура, – шепотом сказал он. – Но верный и добрый человек. Мама ее любит.
Оля возразила: ей показалось, что Любовь Семеновна ни капельки не дура, а просто играет роль. Нарочно смешит хозяев дурацкими рассказами.
– Каких еще хозяев? – Алексей поморщился. – Не выдумывай!
Но Оля махнула рукой и спросила:
– Твоя мама недовольна, что я пришла?
– Что ты. Она в самом деле устала. Такой день, видишь, пригласила тучу народа, никто не пришел, вся на нервах. А если даже недовольна, то это ее дело. Я лично своими недовольствами никого не загружаю и меня прошу не загружать. У меня есть цель жизни, не вообще, а конкретно. А вокруг головы – плотный забор. Знаешь, как это вышло? Твоя мама виновата, любимая моя Генриетта Михайловна. Я у нее диссертацию писал, ты же помнишь. Придумал одну новую решеточку, посчитал. Принес ей. Потом она позвонила, позвала зайти к себе на кафедру. Прихожу. Там Ярослав Диомидович сидит, весь из себя генерал в погонах. Держит мои листочки. Сказал просто: «Ты, шпана такая, родину любишь? Вот, значит, ради родины обо всем забудь, а думай только об этом!» А на моих листочках, на каждом, уже стоит штампик, шестиугольник, совершенно секретно. И с тех пор всё. Забор вокруг головы! – повторил он.
– Красота, – сказала Оля.
