скачать книгу бесплатно
Эти записи Виктор Яковлевич вслух читал Игнату, а про успехи госпожи Бубновой в сочинении бестселлера и слышать не хотел.
Однако Игнат сказал:
– Так, так. Именно так. Конечно, обсуждаю.
– То-то же. И что он говорит?
– Конкретных замечаний пока нет. И вряд ли будут. Он же не твой редактор! Ну, разве ты что-то уж совсем безобразное залепишь, тогда он скажет: «это безобразие». Но пока он говорит: «она очень, очень талантлива».
– То-то же! – повторила Юля. – Понял?
– Понял, – возможно более мягко и улыбчиво ответил Игнат. – Я это давно понял, с первых твоих набросков… Но… Но зачем тебе я в таком случае? Пиши, ты талантлива, а потом посылай в журнал, в издательство, не знаю.
– Ты мне затем, чтобы…
– Чтобы что?
– Господи, какой идиот. Я все жду, когда ты меня начнешь раздевать, наконец! А ты все тянешь кота за хвост. В долгий ящик!
И она засмеялась этой своей довольно-таки банальной шутке.
– Ну, давай помурлыкаем, – сказал Игнат, встал из-за стола, подошел к дивану и схватил ее за шиворот, то есть за шею, за затылок, пытаясь скрыть свое смущение с помощью некоторой брутальности. – Что ж ты не мурлычешь, кошка в долгом ящике? – и приблизил к ней лицо, собираясь поцеловать в губы.
– Не сегодня, – сказала Юля и дунула ему в глаза, потом отстранилась.
– Вот как? – искусственно захохотал он. – Отчего же?
– У меня менструация, – отчетливо сказала она. – Сам виноват. Проволынил три недели. А в первый день я была такая свеженькая и безопасная. Теперь жди.
Игнат отпустил ее, сел в кресло.
– Займемся, – сказала она, расстегнула сумочку, вытащила пачку листов. – Продолжаем с того места, где остановились.
Он сел к компьютеру.
Она стала диктовать:
– Не злись, – сказала Оля, снова становясь за его спиной и положив руки ему на плечи. – Не злись, прости. Понимаешь, ты для меня… Мы ведь с мамой одни жили, и ты – твоих приходов я ждала, как праздника. Я судьбу благодарила, что ты приходишь по вечерам, когда я не в школе. Ты ведь часто приходил к маме, раз в месяц, а то и чаще, диссертация, то да сё. Я так тебя ждала, всегда голову мыла, одевалась покрасивее. Ты для меня был тот самый мужчина в доме. Мужчина в доме, без которого нельзя. Вот сейчас – позови меня с собой, на свои испытания или вообще куда хочешь, обед тебе готовить и белье стирать, я поеду.
– Ну уж ладно.
– Не веришь. Я же люблю тебя, родной мой, и восхищаюсь тобой, и любуюсь, – склонилась к нему. – Ну что ты загрустил?
Алексей встал, подошел к окну, Оля смотрела на него, запахнув на себе генеральский китель.
– Погоди! – сказал он. – Погоди. Оля, выходи за меня замуж.
– Ты десять лет женат, – засмеялась она. – Забыл?
– Перестань! – Он подбежал к ней, схватил за руки. – Ты ничего не знаешь про мою жизнь! Наверное, я слабый человек, я не мог вот просто так взять и уйти, в никуда, в пустоту. Но теперь у меня есть ты!
– Фу, как патетично, как торжественно и чудно! – сказала Юля. – Даже самой стыдно.
– Стирать? – спросил Игнат.
– Нет, пусть остается. Это в характере. Особенно – в характере времени. Тогда так думали и даже говорили вслух.
– Что там у него с Лизой?
– Лиза красивая и волевая. У Лизы всегда насморк. Подробности позже.
– Но теперь у меня есть ты, – шептал Алексей, – я любовался тобой все эти годы, но я и подумать не мог, что ты на меня вообще хоть какое-то внимание… Какая ты красивая, молодая, сильная. Давай, вставай, одевайся. Рванем на аэродром – и в Минск. Там недалеко у нас полигон. Там в гостинице у меня свой номер люкс, всегда меня ждет! С роялем и фикусом, ужасно смешно, как тридцать лет назад, как еще при отце было… Оля! Ты что молчишь?
– Ну все! – Она вырвалась из его объятий.
– Я серьезно говорю! Поцелуй меня, – обнял ее.
– Перестань! С ума сошел? Шутник. Дурак. Я же твоя сестра.
– С ума сошла?
– А разве ты не знал?
– Врешь! – Алексей так растерялся, что сказал первую попавшуюся глупость: – Мой папа, он любил только маму! Он любил только маму, я это точно знаю!
– Тьфу! – вдруг закричала Оля. – А Тонькину маму, свою первую жену, он не любил? Просто так трахал, для смеха? Он с ней сколько лет прожил? Пока к твоей не ушел? Прости. Я не знаю, кого он любил на самом деле. Только моя мама любила его очень и сейчас его любит и помнит. И я его помню, хотя видела несколько раз. Раз десять, не больше.
– Кого?
– Отца. Папу. Нашего с тобой папу, – говорила она, вцепившись в лацканы генеральского кителя, накинутого на плечи. – Почему она мне тогда не сказала? Она мне только потом сказала, что это отец, потом, когда он умер. – Оля заплакала. – Почему она такая жестокая?
– Сестра… – сказал он. – Младшая сестра, ишь ты. Такая красивая, умная. А я и не знал. Я честно не знал, ты мне веришь? – Она кивнула. – Ну, что я теперь должен делать, скажи!
– Ничего. – Оля вытерла слезы. – Ты только никому не говори, пожалуйста. Жалко, что ты раньше не знал, ты бы не отмахивался от меня все время. Ты, наверное, думал, что я в тебя влюбилась и кокетничаю? Глазки строю? Я в тебя, кстати говоря, на самом деле влюбилась. Еще в тринадцать лет. Но вот тут мне мама все и объяснила… Про то, кто мой папа.
– А я даже не замечал. Нет, правда. Я ничего не замечал.
– Вот и хорошо. Тебе так и надо жить. Ты должен думать только о своей работе. Все остальное – быт, суета и пустяки… А хочешь, я вообще не выйду замуж? Вот ты наконец разведешься с Лизой, а я буду жить при тебе. Сестра при брате. Я же тебя люблю. Сильнее, чем некоторые!
– Чего это вы все к моей жене привязались? – усмехнулся Алексей. – Чем она тебе-то не угодила?
– Понятно чем! Я тебя люблю, а ты женат, – засмеялась Оля.
12.
Скрипнула дверь, и вошла Римма Александровна в ночном халате.
– Дайте попить чего-нибудь… – сказала она. Попила газированной воды. Потом допила вино из своего бокала. Съела кусок сыра. Снова запила водой, и все это – не садясь за стол. – Простите, детки, я слышала ваш разговор. Не нарочно. Так получилось. Олечка, вы его любите?
– Вы же слышали, Римма Александровна.
– Вот и замечательно. А еще я слышала, как он вам в любви признавался. Звал ехать в Минск, в номер люкс, где фикус и рояль. А вы сказали… Я слышала, что вы сказали. Вы ошибаетесь, дитя мое. Вы ему никакая не сестра. Ни капельки!
Римма Александровна выдержала красивую театральную паузу, отчасти наслаждаясь тем, как Оля заливается густым и злым румянцем. Дождавшись, чтобы Оля повернулась и шагнула к двери, Римма Александровна вдруг очень эффектно схватила ее за руку, сильно развернула к себе и сказала:
– Куда же вы, дитя мое? Вы не дослушали. Вы меня не поняли. Вы – дочь Сергея Васильевича Перегудова, я в этом ни чуточки не сомневаюсь, мне ваш папа, то есть мой покойный муж, сам признался. Я даже тайком ходила смотреть на вас на маленькую, как вы в детском садике играете. Детский сад завода «Прометей». Ах! Кажется, я выболтала военную тайну! – захохотала она. – Зная, что в детский сад завода «Прометей» ходит дочь Генриетты Михайловны Карасевич, легко догадаться, какие зонтики на этом заводе делают… Так что тс-с-с! Ни слова! Да, Олечка, я ходила на вас смотреть. Вы мне нравились. Тем более что я хотела девочку. Я просила у мужа девочку. Еще одного ребенка я хотела, чтобы была девочка, и я просила его: «Давай еще одного маленького, это будет девочка, я точно знаю!» Верите ли, Олечка, я плакала, я сейчас плачу, как вспоминаю, – Римма Александровна схватила Олю за руку и прижала ее пальцы к своим глазам; потом отбросила ее руку. – Но он мне отказал. Он подарил эту девочку вашей маме. Бывает. Но я его простила, да и как было не прощать, глупо не прощать, когда Алешке двенадцать лет или сколько там у вас разница… Это было бы совсем безответственно перед собственным сыном, не прощать изменившего мужа. Не просто мужа, а министра специального приборостроения, генерал-лейтенант-инженера Перегудова. Сыну надо оканчивать школу, поступать в институт, делать карьеру, вообще строить жизнь. Хороша была бы я, гордая жена без работы и профессии, с сыном-подростком на руках! Пришлось простить, забыть и приголубить. Так что, Олечка, не сомневайтесь. Вы самая настоящая дочь Сергея Васильевича. Но, Олечка, вы не сестра моему сыну.
– Почему? – растерялась Оля.
Римма Александровна негромко и отчетливо сказала:
– Потому что я, сучка этакая, родила его от Славы Смоляка. От Ярослава Диомидовича. Который сегодня не пришел, хотя утром заезжал и обещал…
– А? – сказала Оля.
– Он сегодня умер, – сказал Алексей. – Потому и не приехал.
– Откуда знаешь? – зло спросила Римма Александровна, как бы и не удивившись.
– Я днем звонил ему в Управление, – механически сказал Алексей. – Звонил по своим делам, референт сказал: «сейчас позову», и потом крикнул: «он умер». Я слышал в трубку, как они все там кричали и бегали. Я тебе сразу не сказал, чтоб не расстраивать в такой день. В смысле, чтоб вдобавок не расстраивать.
– Вот как? – сказала Римма Александровна совершенно спокойно, однако слегка побледнев, отпустив Олину руку и опустившись на стул перед нетронутым столовым прибором. – Печально. И даже странно, ровно в тот же день через десять лет. У тебя, наверное, голова кругом, сынок. Я тебя понимаю. Но это хорошо. Нет, нет, не то. Славочка умер – это страшно жаль, это мне еще нужно осознать, понять, принять. Хотя я знала… Ну, скажем так, я предполагала…
– Что?! – закричал Алексей. – Что ты знала?! Говори!
– Он ужасно выглядел утром, когда заезжал. Там что-то было. Зачем он заехал утром? Чего ради? Мог приехать вечером. У него внутри что-то было. Как будто у него уже случился инфаркт. Это было видно… Я могла тебе не говорить, что он твой отец. Лишнее, да? Но я сказала из-за Олечки и из-за тебя. Я желаю вам счастья, детки. Разводись, наконец же, со своей мокроносой Лизеттой и женись на Олечке. Она чудесная. Вы чудесная, Олечка. Я буду хорошей свекровью, вот увидите. Маме привет.
Сказавши это, Римма Александровна поднялась со стула. Распахнулся халат. Из-под короткой ночной рубашки завиднелись ее сухие ноги с синими жилами. Она повернулась и пошла к двери, потом еще раз повернулась и повторила:
– Маме привет! – и прикрыла за собой дверь.
Тяжелую белую двустворчатую дверь с пупырчатым стеклом в мелких переплетах.
– Почему вы все так ненавидите мою жену? – спросил Алексей, как будто нарочно желая говорить про другое.
– Потому что ты сам долдонишь, как тебе с ней плохо!
– Ну и что? Мало ли что я долдоню? Моя жена, что хочу, то и говорю, а ты не повторяй. Однако мы запозднились, сестрица милая моя. Знаешь, я еще долго буду привыкать, что дочь Генриетты Михайловны – моя сестра.
– Леша. Я же…
– Ах, в том ли дело, – сказал Алексей. – Допустим, мама правду сказала.
– А почему она должна была сказать неправду? – возмутилась Оля. – Ты что, думаешь, что она нарочно хочет устроить тебе кровосмешение? Зачем?
– Нет, нет, что ты… В самом деле, зачем?.. Итак, я на самом деле сын Ярослава Диомидовича. Прости, что я так спокойно об этом говорю. Потом, наверное, буду плакать, рыдать, тосковать, водку пить, биться головой об шкаф, но – потом. В меня вообще все очень медленно входит. Итак, ты – дочь конструктора и министра Перегудова, а я – сын генерал-полковник-инженера Смоляка, начальника Управления. Но, сестричка моя дорогая, не тот отец, кто родил, а тот, кто вырастил. Ведь так? Так что моим любимым и единственным папой был и остается мой любимый и единственный папа, конструктор и министр Перегудов… Вот такая петрушка. Понимаешь, если бы мама сколько-то лет назад, ну, например, десять лет или лучше девять лет назад… После папиной смерти, но не прямо сразу, если бы мама тайком сказала мне, что я на самом деле сын Ярослава Диомидовича, я бы как-то к этому постепенно привык. То есть я перестал бы считать своего папу своим отцом. Поняла? Если красиво выразиться, мой папа Перегудов сошел бы с пьедестала отца в моей голове. А так – у меня другого отца никогда не было. И вдруг я узнаю, что ты – тоже дочь моего отца, дочь человека, которого я всю жизнь считал и сейчас считаю отцом. Надоело объяснять на пальцах. Ты поняла? Ты все поняла. Какое-то моральное кровосмешение, ты уж извини. Хуже, чем настоящее, если люди об этом не знают.
– А если бы я тебе не сказала?
– Тогда другое дело.
– Но я же тогда правда думала, что я твоя сестра…
– Ну что ж теперь поделать? Да. Запозднились мы с тобой, сестрица милая моя, или не сестрица, или квазисестрица. А-а-а! Я с вами тут с ума сойду. Вызови-ка такси. Сто тридцать семь два нуля сорок.
– Тебе уже пора?
– Ну не то чтобы пора, а так… а впрочем, отчего же? Давай еще выпьем. Скучно пить вино. Изжога. Прости. Сейчас на кухне соды возьму. Давай чего-нибудь поинтересней. Вот смотри, что у нас есть. – Он достал из буфета деревянный футляр. – Коньяк французский. Папе подарили в семидесятом. Редкая штука. Вот, читай: выдержка пятьдесят лет.
– Значит, уже шестьдесят четыре? Раз четырнадцать лет назад? Не жалко открывать?
– Нет, не жалко. – Алексей сбил с футляра сургучную наклейку, поддел ножом крышку, вытащил бутылку, стряхнул с нее стружки. – Нет, не значит. Выдержка – это сколько он в бочке пробудет. А в стекле не считается, не прибавляется в смысле, поняла?
Налил себе и ей. Чокнулись, пригубили.
– Ужас какой, – сказал Алексей. – Очень жесткий. А тебе как? Тоже? То-то. Фигня все эти «сюперьёры». Лучше наш армянский, три звезды. Давай поцелуемся, Оля. Слегка. Нам же можно, ты же сама мне объяснила. Что смотришь?
– У тебя сегодня отец умер! – сказала Оля. – А ты целоваться хочешь. Даже странно.
– Два раза, – сказал Алексей.
– Целоваться два раза?
– Отец умер два раза, – усмехнулся он. – То есть два отца умерли: один ровно десять лет назад, другой только что. – Он встал, подошел к ней, взял в ладони ее лицо, но потом сказал: – Ладно, не надо.
– Ты меня не разлюбил из-за этого? – спросила она. – Понимаешь, ты часто смотрел на меня так, вроде я тебе нравлюсь как девушка. А теперь ты узнал все вот это, сначала что я сестра, потом что не сестра, и я тебе разонравилась, да?
– Перестань. А хочешь, будет как ты хочешь? Будем жить вместе. Я все брошу. Наймем квартиру. Купим кооператив. У меня деньги есть. Все брошу и буду у верстака тебе разные щипцы подавать?
– Договорились, – сказала Оля.
– А пока вызывай такси. Сто тридцать семь два нуля сорок.
13.
– Какая длинная сцена, – сказал Игнат. – Вот все это застолье.
– Я хотела ее сделать в реальном времени, – сказала Юля. – Как огромные диалоги у Достоевского. Или как свадьба в «Охотнике на оленей». Как диалоги Платона, сука! Ну ладно.
Итак, Алексей велел ей вызвать такси. Номер сто тридцать семь два нуля сорок.
– Откуда такой номер? – спросил Игнат.
– Я узнавала. Был еще номер два пять семь два нуля сорок, и самый старый два-два пять ноль-ноль-ноль-ноль. Раньше говорили «бэ пять четыре нуля», когда еще были буквы. А этот район, где они живут, он был вот под этим номером, сто тридцать семь.
– А как было сто тридцать семь буквами?
– А-Вэ. Интересно было насчет такси всего лет тридцать назад. Мне дядя рассказывал. Заказать по телефону – это был особый шик. Правда, чуть дороже. Но главное – дозвониться. Все время занято. На всю Москву три телефона. Таксист был вообще главный человек. Его называли «шеф». Лебезили перед ним. Садиться в такси просто так, с ходу, было невежливо и даже бессмысленно. Такси с зеленым огоньком останавливалось, шофер спрашивал: «куда ехать». Если пассажир молодой и наглый, сам мог спросить: «Шеф, куда педали крутишь?» Но в любом случае шоферу должно было быть удобно, сподручно тебя везти. А вот так ввалиться в машину – фи! Таксист мог высадить, если ему не по дороге. «В парк идет машина» – вот и весь ответ. Весело жили. Зато дружно и справедливо. В тесноте, да не в обиде! – узенько и елейно улыбнулась она – наверное, передразнивая кого-то, свою бабушку, например.
