скачать книгу бесплатно
– Может, ещё одну зиму пережить, потом уж? – спросила с надеждой.
– Страшный демон – страх человеческий. Ещё за одну зиму только больше станет: поневоле накормишь его, вырастет. Готова ты. Не смотри на него. В круг войдёшь – его за кругом оставь, пусть подождёт. Обратно выйдешь – новым взглядом посмотришь. Никуда не денется, но уже смирным будет, полезным.
Урун молча кивнула. Бэркэ плохого не посоветует, говорили уже.
Круг был ритуальным шаманским состязанием. Те, кто готов был свое мастерство подтвердить, порадовать великого Отца и ласковую Мать северных людей, выходили на празднике Новой жизни, весной, в круг древних камней. На площадку, ногами выглаженную поколениями взывающих танцем к богам и могучим духам. Двое. И вершили разговор ритуальной пляски, где одно порождает другое, Сила встречает Силу. Три дня круг длился.
Разным бывал тот танец: кому жребий с кем стать выпадет. А богам все угодно: и безмятежное спокойствие большой реки, и ярость кипящего потока каменистого узкого русла. Бывало, после такого состязания возводили двое друг друга на новые вершины Силы и понимания сущего. А бывало, ломался один, терял танец в себе, чувство Силы уходило. Закрывались двери.
Потому боялась Урун за черту ступить, не изведанное за которой. И не знала, чего больше страшится: слабой оказаться или новое про себя узнать, большую Силу почуять. Куда приведёт то знание? Поди не вдруг-то поживешь потом по привычному, такое познав. Но хоть и боялась, в тоже время и хотела всем сердцем: манило что-то, влекло.
«А и выйду! Не буду в чуме сидеть!» – вспыхнуло в душе.
– Хорошо, Бэркэ. Пойду в круг. Если рядом будешь, – вслух сказала.
– Я всегда рядом, – хитро прищурился Бэркэ. – Шаман я, забыла?
Улыбнулась Урун: вспомнила, как в метели заплутала, а лис седой к стойбищу вывел. В другую сторону от той, куда брела отчаянно, снегом вихрящимся закруженная. Бэркэ не признался, кто лис тот был. Улыбался только молча, дымом трубки укутавшись. Да Урун и так знала.
Через несколько дней вышла из родительского чума Урун – Бэркэ перед входом стоит, в дорогу собранный, ждёт.
– Пора? – спросила испуганно.
Кивнул.
Заметалась Урун: за одно схватится, за другое. Шаман мешок протянул:
– Здесь что нужно. Пошли уже.
И пошли. Идти недолго пришлось, к вечеру вышли к месту. Людно оказалось: стянулся народ, великое дело твориться будет! Остановились неподалёку. Костерок распалили, чай греть поставили. Перекусили.
Оглядывалась Урун: интересно, новое все. Бросился в глаза один из пришедших: то ли красуясь, то ли настрой ловя, танец творил в кругу глазевших. Высокий, красивый, с ухмылкой жесткой. Гудел барабан, злой рванный ритм рождая. А вслед за ритмом танцующий то ходил, ступая шагом крадущимся, глазами всех пронзая, то бросался чуть ли не в толпу, словно зверь на добычу: пугались люди, но не расходились, смотрели завороженно.
Не понравилось Урун поведение злого красавца, по душе корябнуло.
– Зачем он так? – вырвалось у нее невольно.
– Хитрый он, сильный. Зверя выпускает своего. Зверь знает, как силу показать.
– Зверя? – спросила, не удержавшись Урун.
Бэркэ быстро и пронзительно глянул ей в глаза – Урун потупилась. Показалось – насквозь видит ее шаман. Что неприязнь её вспыхнувшая, как лист сухой на воде плавала, а в глубине… интерес всплыл, желание, отклик звериный. Испугалась Урун, ударила всплеском мыслей по водной глади души, рябь пустила, прогнала всплывшее. Посмотрела в глаза Бэркэ – он понимающие улыбался.
На следующий день те, кто решил, что в Круг готов, вышли перед шаманом старейшим. Начертал каждый на деревяшках одинаковых имя свое и в мешок его бросил – для жребия. И Урун свой опустила чуть дрожащей рукой.
«Что я здесь делаю?!» – мелькнула испуганной птахой мысль.
Потом некогда думать стало: прикипело внимание к узловатым рукам старейшины – захочешь, не оторвешь. Загремел глухим рокотом жребий в мешке, нырнули темные пальцы, пошарили задумчиво, поймали. Вынули две дощечки, губы, запавшие, начертанное прочитали. И так ещё два раза. Имя Урун не прозвучало. Первые участники круга были отмерены.
Урун со смешанными чувствами смотрела, как они готовятся, настраивая тело и дух к предстоящему. Затем в свою очередь выходят в Круг. Вершат то ли союз, то ли поединок вдохновенного стихийного движения: то стремительно кружа и взрываясь прыжками и шагами, то почти замирая, всматриваясь в видимое лишь им двоим, мчащимся одной дорогой духов.
Она была восхищена: всё естество её рвалось слиться с потоками сил, что сквозили в движениях танцующих. И боялась: а сама как встанет напротив жребием приведенного? Придёт ли вдохновение, поведёт ли бубен путем верным?
Так прошёл первый день, затем второй. Настал третий: перед старейшиной стояло пятеро и Урун. Среди тех пяти был тот самый злой красавец.
«Только бы не с ним!» – взмолилась про себя девушка.
Старейшина, не торопясь, вынул два первых жребия – выпавшие отошли. Следующих два —Урун среди них не было. Злой красавец тоже с места не тронулся.
Внутри у нее все остановилось: жребий был понятен. Но старейшина, как того требовал обряд, сунул руку в мешок, достал деревяшки – начертанное было произнесено. Имя злого было Иргичи.
Урун было уже все равно. Кто-то тронул её за рукав – обернулась. Берке обыденно сказал:
– Пойдём чай пить, тебе последней выходить.
Опустошенно она пошла к их костерку, села, приняла кружку. Глиняный бок согрел ладони, стало спокойней. Душистый аромат разогнал туман в голове, первый же глоток растворил немощное оцепенение. Урун благодарно взглянула на Бэркэ.
– Пей, пей, – сказал он. – Я же сказал, что рядом. Справишься ты. Себя слушай. Не беги от себя. Сильная ты. Верь мне.
Чай выпили не торопясь. Наряд обрядовый надела Урун. Бубен достала, над пламенем погрела, чтоб звучал звонче. Колотушку проверила.
– Пора тебе, – спокойно сказал Бэркэ. Они встали и пошли к кругу древних камней.
Урун остановилась на границе Круга. Внутри все трепетало, сердце испуганным зайцем пыталось выпрыгнуть из горла, в животе образовалась ледяная дыра. Посмотрела на Бэркэ: тот был невозмутим. Глядя прямо в глаза Урун, просто кивнул.
Сознанием на его безмятежность оперлась Урун, выдохнула, мысленно страх свой рядом воздвигла и за границей оставила, в Круг входя.
Иргичи уже был там, ждал. Взгляд, как звезды холодный, не выражает ничего. Из-за лент и хвостов одеяния ритуального еще больше кажется, опасней. Бубен и колотушка в руках свободно опущенных. Ноги широко стоят, цепко землю держат.
Урун замерла напротив, шагах в пяти. Старейшина рукой махнул – начинайте. Тут же вздернул вверх руки Иргичи – стучать начал, задал начало ритма. Взор его огнем вспыхнул, словно разом выскочил кто из-за ледяной безмятежности.
Урун закрыла глаза. Все переживания остались позади: знала состояние, когда звук вести начинает, умела в поток войти. Взялась свой ритм вплетать, где Иргичи следуя, где новое направление задавая. Растворилась.
Бубна рокот, пронзает звуком: под кожу, в кости. Нутро звенит, дыханье рвется. Дух гулом бубна несёт стремниной, кружится Силы вихрем – тело вторит. Мнут ноги землю, растут корнями, твердь обнимают крепко: шаг сделал, будто вечно здесь стоял – сверни попробуй. Торс движется сплетеньем струй в изгибе переката, тугой волною гнется. В руках же ветер – стремятся в небо, в полет свободный.
Весь мир вокруг Урун. Весь мир внутри Урун. Урун сама – весь мир.
Вдруг надломилась гармония сущего. Будто лёгкий ветер Урун ураганом сбило, клочьями в себе разметало. В реку ее безмятежную поток бешенный влился – мутный, грохочущий, камни несущий. Среди тундры цветущей кряж горный, дерн разрывая, вылез. Очага пламя пожар дикий пожрал.
Кружит вокруг злой красавец, руки коршуном раскинув, разлетаются ленты да хвосты на одежде диким опереньем, бьёт от него Сила наотмашь. Воет бубен в руке, крушить ритм Урун своим яростным надрывом.
Упала на колени она, всем телом, как ива на ветру, гнётся: к земле прильнет, вскинется с руками гибкими. Держится, но чует – не долго уже: ломается ритм несущий, спотыкается духа полет. Рухнет с высей о желваки камней – не поднимется.
Шёпота шелест на краю сознанья: «Себя слушай. Не беги…» – и сразу отголосок в глубине. Зацепился дух, оперся, не стал падать. Пока.
Ходит кругом Иргичи подле Урун, на коленях стоящей. Перекатывается с ноги на ногу, крадётся, вибрирует бубен нутряным рыком, мерцает облик человечий: крадётся волк полярный вокруг жертвы, губы вздернуты, клыков оскал горло жаждет. Чуть – бросится, порвет!
Дрогнули ноздри Урун запах зверя поймав, губы красивые оскалом разошлись, ответ нутряной чуя. Посмотрела в себя – прямо, без оглядки. Разрешила. Увидела. Да! Я это! Точнее, и это – тоже Я. Вышла из души пещеры, мягко ступая, капкан зубов страшных ощерив, в наряде из бурого меха – росомаха. Треть от волка размером. Яростью?..
Ухмыльнулся наблюдающий за кругом Бэркэ, кивнул довольно, за бороду себя дёрнул.
Как была, с коленей, перетекла Урун неуловимым движением в низкую стойку, пошла стелящимся шагом, низко пригнувшись. Зарычал утробно бубен в её руках, потекла хищно, Иргичи движения предвосхищая. Нарастает рокот, танцует Урун, грозит поток движения взрывом бешенным, когтей да зубов страшных яростным броском. Хлещет животная Сила вокруг.
Предельной точки достигло сплетение ритмов и неистовой пляски двоих, как на краю бездны зависло – кто сорвется, клочьями на клыках камней оседая?
Достигло! Зависло.
И вырвалось! Избылось криком одним на двоих, из самого нутра идущим! Хлестануло в небо бездонное, к богам и духам взывая! Оставив тишины звон. Чувство, что – да, свершилось. Огромное. Настоящее.
Открыла глаза Урун: Иргичи стоял напротив и не было в его взгляде ни злости, ни холода, ни презрения – с восхищением глаза смотрели и с уважением явным. Улыбнулся улыбкой светлой да доброй, поклонился, руку к груди прижав.
Урун тоже хотелось улыбаться: Иргичи, всем вокруг. Что она и сделала. Оглянулась на Бэркэ – тот довольно щурился. Вышла из Круга, хотела заговорить с ним, да взглядом вокруг мазнув, зацепилась за облик знакомый. Замерла настороженно.
Бэюдэ стоял чуть в стороне. Смотрел внимательно. Подошел.
– Здравствуй, Урун, – сказал.
– Здравствуй, Бэюдэ. Давно смотришь? – спросила Урун.
– С начала самого, – ответил тот.
Бэюдэ продолжал пристально смотреть. Урун молчала, но взгляд не отводила.
– Я был не прав. Тебе надо танцевать, – сказал наконец Бэюдэ. – А чум… Зачем в нем сидеть? Душно.
– Как оказался здесь? – спохватилась Урун.
– Лиса гнал. Мех уж больно хорош был. За ним и выскочил, – ответил Бэюдэ.
Урун оглянулась вокруг, в поисках Бэркэ: того нигде не было видно. Только мелькнул на краю видимости седой лисий хвост, да хитрый прищур шамана в сознании всплыл. Урун улыбнулась.
Ведьма
Жила-была ведьма. Красивая. Это только в страшных сказках ведьмы – бабки скрюченные, отвратные, с бородавкой на носу. А наша была прекрасна: станом стройна и гибка, длиннонога и, где положено, аппетитно округла. Знаниями разными хитрыми да древними владела, что бабка передала, да Силой тайной обладала, чтоб применять их, которая, впрочем, тоже от бабки досталась. Так и жила: девкам ворожила в делах их добрых и всяких, зелье варила, порчу снимала да наводила, по шабашам летала. Всё как положено приличной ведьме.
Забрел к ней как-то на болото путник: вроде и обычный, а не совсем – гусли при себе были. Музыкант, что ли? Хотя кто знает? Может так, на продажу носит. Собой хорош, телом крепок: видно – давно в пути, пообмяла дороженька.
Ведьму нашу увидал – обомлел. Тут оказалось, все-таки не зря гусли таскает: на колено одно припал, слова такие подобрал-сказал, что передумала та дорогу прочь показать, как поначалу хотела, остаться разрешила, передохнул с пути чтоб. Место в сарае показала, рухляди на подстилку выделила.
Поутру чаем напоила. Ну, а путник, глазами восхищенными смотря, песнь в благодарность выдал, что ночью родилась, пока он в сарае с боку на бок вертелся, уснуть не мог, ведьмы нашей красотой в сердце пронзенный. Заслушалась она: сама не заметила, как чаю подлила и еще на денек остаться предложила. Потом еще на денек, и еще.
Неделя минула. Хорошая, надо сказать, оказалась: путник стихи слагал, песни, сказки рассказывал, по хозяйству тоже себя хорошо показал. Забор подправил, печь почистил, крышу подлатал. Нравилось ведьме. Стихи да сказки много больше, чем в бытовых делах помощь. В них она и сама справлялась, а вот стихи…
Но ела мысль одна её, грызла душу железными зубами – попоет сладко и уйдет ведь. Знаем мы их, потому и живем на болоте: спокойней так, безопасней. Да и травка, опять же, рядом: мухоморчики разные – есть в случае чего чем «приветить» окаянных.
Сплелись в душе в тугой узел радость путником доставленная, уверенность, что уйдет обязательно и горечь от представленной потери: Сила темная внутри поднялась, сердце чёрным пламенем опалила, туманом багровым разум заволокла. Мысль в голове укрепилась – сожру его, иль не ведьма я потомственная?! Будет тут речами сладкими дурить меня, душу мягкой делать. Насквозь тебя вижу! Не обманешь!
Ну, что ж, дело привычное, знакомое. Заснул путник, с чистой улыбкой на губах. Что снилось? Не задумалась над этим ведьма. А и задумалась бы, решила б, что смеётся над ней: с туманом багровым внутри по-другому никак. Схватила топор острый, порубила его на куски и в котел бросила, огонь распалила.
Время приспело, готово уж должно быть жаркое-то по-ведьмачьи. Открыла она крышку, а сверху всего голова поэта лежит: как живая почему-то, сила что ли какая была в нем? Улыбается мечтательно, красивый такой. И слова в памяти всплыли – стихи, что написал напоследок для нее.
Милый облик, душа звоном
Летит в порыве над краем бездны.
Вскипит нутро тоски стоном
Забывать выпадет если.
Изгиб тела пленит душу,
Желаньем живешь одним – коснуться.
Тяжесть в груди радость рушит.
Случись без надежды проснуться.
Голоса сладость, душа тает,
Ласка в нем, покой в сердце.
Веретено боли жилы мотает,
Если звучаньем его не согреться.
Как кипятком ошпарило ведьму – захлопнула крышу. Туман багровый рассеялся внутри, по закоулкам души расточился. В зеркало на себя посмотрела: растрепанная, в кровище вся. Что ж наделала я?! Жрать-то его зачем? Сто лет уж мясо не ем: диета растительная она ж для магии самое оно. Да и запачкалась вся. Что на меня нашло?
Долго самоедством заниматься не стала: время уйдет, не воротишь поэта обратно – давай зелье варить живительное, и такое умела. Сварила, чуть приоткрыв, под крышку котла плеснула, не смотреть чтоб: боязно стало увидеть ещё раз, что натворила – кураж-то темный ушел, спрятался.
Спустя время осторожно, одним глазком заглянула: лежит поэт, калачиком свернулся – большой котёл, есть место – спит, отдыхает, устал видимо. Не каждый день его, похоже, на куски рубят, варят, а потом еще и оживляют. Можно понять человека.
Опять ворохнулась темная Сила, толкнула уж было растормошить, разбередить: ишь, разлегся, вставай песни пой! Я тут, понимаешь его оживляю, с ног сбилась, а он спит! Одернула Силу свою ведьма: «Ну-ка! Развоевалась! Хороший он, нравится мне. Да и тебе, не вредничай». Улеглась Сила темная, успокоилась – согласилась, видимо. И ведьма успокоилась тут же. Поцеловала в щеку поэта, запах его живой втянула – вкусно. Но есть не хочется: нюхать – да, сколько угодно, есть – нет. Села на скамеечку подле и стала ждать, когда проснется. Любоваться.
А поэт не ушел никуда. И стихи, и песни остались. И не только…
Кикимора
Три друга было у кикиморы Бажены – лягушка Клавдия, леший Ермолай и Ко.
Ну, с Клавдией все понятно: лягушка – и в Африке лягушка. Очень любила она свой язык, хвалилась всегда им: какой он длинный, липкий и ваще. «По три комара за раз!» – горячилась подчас. Бажена в такие минуты посмеивалась про себя: «За раз, ага! За неделю если!» Не умела Клава ловить мошкару языком, хоть ты тресни. Камнями ее сбивала. В этом хороша была, эт да. Вот такая лягуха.
Леший Ермолай справным лесовиком был, но излишне мечтательным. Сядет, бывало, на небо смотреть. Уже и белка в ухе гнездо свила, а он все сидит.
Самым странным другом была Ко. Существо без определенной природой классификации – всклоченное, взбалмошное, с глазами навыкате и вечным надрывом в существовании.
Вот и сейчас: пока Клавдия отвлеклась, очищая веточки со своего языка (опять промазала по комару), а Ермолай замлел, увидев бабочку, Ко уже прыгала вокруг Бажены, дёргала её и с азартом верещала:
– Пришёл! Страшный! Глаза – во! Руки – во! Что делать?! Что делать?!
Оглянулась Бажена – действительно пришел, Кощеюшка.
– Ну что, – говорит, – Бажена? Надумала? Я мужчина справный. Все есть – почёт, уважение. Злато есть. Смерти, только нет, ха-ха!
– Знаем мы, где твоя смерть, – сказала Бажена и покосилась с намёком.
– Но-но, не шути так, – сказал Кощеюшка, но на всякий случай отодвинулся. – Ты думать – думай, да не тяни. Не пойдёшь лаской, возьму таской! – крутанулся на месте и исчез, чёрной пылью осыпавшись. Телепортировался, стало быть, к себе в царство подземное.
Надо сказать, сколько себя Бажена помнила – есть она, болото её и Кощеюшка, чтоб его! С предложениями своими, только отвращение вызывающими. Да и был уже у неё друг сердца, куда там Кощею – Горыня, водяной исконный. Встречались, миловались. Обитал миленок в озере лесном, что средь болот находилось. Но и Кощеюшка не отставал, грозил да не шутил похоже. Чувствовала Бажена силу его лютую, черную. Боялась.
