скачать книгу бесплатно
После того как мы напялили на себя горячие одежды и обувь, нас погнали в подвал, где у зэка-кастеляна каждый получил подушку с наволочкой, матрац с матрасов-кой вместо простыней и алюминиевую кружку с веслом-совочком. Выстроив в коридоре всех вновь прибывших, дежурный ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора) начал вызывать нас по списку и определять, кого в какую камеру направить. Вызванные забирались соответствующими корпусными, которые прихватывали у ДПНСИ их карточки и разводили по камерам.
Как и предположил Лёва-Жид, нас с ним раскидали по разным камерам. Его вызвали первым, он ободряюще кивнул мне на прощание, и его увели с первой группой куда-то на «спецхату».
«Спецхаты» отличались от остальных тем, что в них находилось не более трёх, пяти или семи человек, что существенно улучшало не только жизнь и быт, но и психологическое состояние. Были и одиночные камеры, в которых содержались «важняки», то есть подследственные с тяжёлыми статьями, или «смертники», приговорённые к высшей мере наказания и ожидающие ответа на свои «касатки», то есть кассационные жалобы. Зачастую они содержались там по нескольку лет.
На какое-то мгновение я попытался поставить себя на место такого ожидающего. Бр-р-р, жуть! По мне, так лучше сразу бы «лоб зелёнкой намазали», чем каждую минуту ожидать смерти…
Глава 4
Моя «хата»
Лишь час отбоя наступает,
Каждый думать начинает,
Что годы жизни пролетают,
Здоровье тает с каждым днём!
Как сейчас помню, меня кинули в девяностую камеру. Сзади послышался скрежет проржавевших замков. Камера была забита, как говорится, под завязку. Позднее выяснилось, она была рассчитана на тридцать четыре человека, а я был уже пятидесятым. По обеим сторонам высились двухэтажные железные нары, то есть кровати-шконки, намертво сваренные между собой. В проходе между нарами, ближе к окну, стоял большой стол, также сваренный из железных уголков, с намертво закреплёнными деревянными досками.
Этот стол использовался двояко: во время завтрака, обеда и ужина его занимали избранные, своеобразная элита, которая верховодила в камере, в остальное время он служил для различных «тихих» игр.
Традиционные: шахматы, шашки, домино, очко, покер, нарды.
И другие игры: чисто тюремные изобретения – «крест», «телефон» и «пасьянс» в домино.
Зачастую в связи с нехваткой или пропажей фигур или шашек оные изготовлялись из хлебного мякиша и красились пастой нужного цвета из стержней шариковых ручек. Для удобства, чтобы не валандаться с досками, прямо на поверхности стола заточенными ложками были выщерблены поля для тех или иных игр…
В нос сразу же ударил тяжёлый, спёртый воздух, насыщенный ни с чем не сравнимым «благовонием», издаваемым человеческим организмом после принятия «музыкальной» пищи: пшёнки, горохового супа и щей из кислой капусты.
В дыму от сигарет и махорочных самокруток где-то под потолком над входом, прикрытая железной решёткой, тускло светила маломощная лампочка, с трудом освещавшая мертвенно-бледным светом закопчённые рожи обитателей камеры.
Многие спали неспокойным сном, но были и такие, что сидели за столом, углубившись в собственные воспоминания, а может быть, и наблюдали за теми, кто тупо продолжал играть в одну из тюремных игр, используя костяшки домино или «стиры» (самодельные карты].
Некоторые «наматывали километры», до одури меряя шагами камеру из угла в угол.
Позднее мне стало понятно, что все движения, по крайней мере в этой камере, начинались в основном после ужина, днём большей частью спали, а где-то часов после десяти камера гудела как преисподняя. И только в дальнем от входа углу верхних нар обычно царила гробовая тишина, изредка нарушаемая турельным треском «пулемёта» (тасовкой самодельных карт].
Вспомнилось, как однажды Косой, толстый и круглый, как колобок, которого вернули с «химии», или «химик» (так называли тех осуждённых, которых приговаривали к УДО: «условно досрочному освобождению с обязательным привлечением к труду на стройках народного хозяйства»; это наказание появилось с 1960 года, для того чтобы поднять стройку химических предприятий страны), видимо, настолько увлёкся игрой, что забылся и при раздаче высоко поднял руки с картами. А вертухай «пробил» игру в глазок и так неожиданно влетел с корпусным в камеру, что «пулемёт» спрятать не успели, и его, конечно же, отмели.
Ругаясь на чём свет стоит и кляня не только вертухаев, но и Косого, все разбрелись по своим местам, чтобы вновь заняться изготовлением новых «стир», то есть тюремных карт.
А это, следует заметить, весьма трудоёмкая и кропотливая работа. Приведу ради интереса несколько основных её этапов: главное – из хлеба нужно сделать клей, причём выдержанный несколько дней, процеженный через марлю или материю в нужной консистенции; далее нарезать из газетной бумаги заготовки нужного размера, которые в несколько слоев необходимо склеить между собой и дать им хорошо просохнуть; затем при помощи сохранённого при всех шмонах обыкновенного стёклышка по-особому «заточить» эти склеенные заготовки, чтобы при тасовке они легко скользили между собой, а их края не лохматились; когда заготовки закончены и легко гнутся, к делу приступает художник…
Причём это нужно проделать настолько тайно и скрытно, чтобы не заметили менты, которые тут же их отшмонают, и всё надо будет начинать сначала…
Внимательно осмотревшись, я заметил, что единственное свободное место находится рядом с «дальняком», ранее мною описанным.
– Привет, земляки! – неожиданно для самого себя уверенно бросил я.
– Привет! – откликнулось несколько голосов.
Под пронзительно испытывающими взглядами я прошёл по всей камере от дверей до самого окна, закрытого не только мощной решёткой, но и «намордником». Именно так называлась дополнительная решётка снаружи окна, полоски которой были приварены внахлёст таким образом, что при желании можно было рассмотреть лишь кусочек неба.
Не найдя ни одного свободного места и вспомнив наставления, полученные от Константина в «отстойнике», я решительно подошёл к двери и начал стучать кулаком.
Вскоре «кормушка» откинулась, и раздался недовольный голос вертухая:
– Чего надоть?
– Куда вы меня сунули? Я что, стоя спать должен? – нагло спросил я.
Пригнувшись, вертухай внимательно осмотрел камеру и спокойно заметил:
– Есть же одно место…
– Вот ты сам и ложись у параши! – зло произнёс я.
Он ничего не сказал, а «кормушка» захлопнулась.
Краем глаза я заметил, что взгляды обитателей камеры если и не стали дружескими, то явно потеплели и в них появился некоторый интерес.
– Сейчас тебе «вертолёт» подгонят! – заметил кто-то.
Мне показалось, что меня подкалывают, и уже хотел огрызнуться подобающим образом, но тут противно лязгнул дверной замок, дверь широко распахнулась, и два зэка в рабочих костюмах внесли деревянный лежак, точь-в-точь похожий на те, какими пользуются отдыхающие на курортных пляжах.
– Придётся тебе, земляк, на «вертолёте» пока поваляться, – тихо произнёс один из тех, что внёс лежак.
Подхватив деревянный лежак, остроумно названный зэками «вертолётом», я ничего не ответил, поднёс его к окну, опустил на пол и разложил на нём матрац. После чего я отлично осознал, что наверняка в этой камере придётся жить какое-то время. (Тогда мне и в страшном сне не могло присниться, что в этом помещении проведу чуть менее года!) Я достал из своего узелка сигареты «Столичные», подошёл к столу посередине камеры, небрежно бросил на него пачку и громко объявил:
– Это на «общак», земляки!
Затем вернулся к своей «постели-вертолёту», накрылся матрасовкой и, чуть прикрыв глаза, стал наблюдать за тем, кто первым подойдёт к моему «подогреву».
Судя по всему, в камере собрались персонажи разношёрстные. Определились явные лидеры, причём, я это отметил сразу, старшим был длинный сухощавый парень лет двадцати пяти. Он не подошёл к столу, но свою долю, пять сигарет, получил: первый из подошедших к пачке небрежно раскрыл её, демонстративно взял сначала пять штук, потом ещё две, вернулся на нижнюю шконку к окну справа и протянул большую долю своему длинноногому соседу. После него к столу подошли ещё трое парней, явно из того же круга, они взяли по одной сигаретке, и только после этого к пачке потянулись другие, но уже не так уверенно, как первая четвёрка. Эти хватали торопливо, явно стараясь успеть поживиться неожиданно свалившейся «вольной» сигареткой.
Я сразу понял, что это так называемые быки, которые проголосуют за любого, кто вовремя подкормит их. Возле самого «дальняка» лежал молодой паренёк с довольно смазливым лицом. Не успел я подумать о том, что он – местная «девочка», как тот, что первым подошёл к моему «подарку», достаточно громко выкрикнул:
– «Люська», сюда!
Паренёк, словно только и ждал, когда его позовут, быстро подскочил к длинноногому, но остановился на почтительном расстоянии.
– Это тебе, сучка! – Длинноногий бросил ему сигаретку.
– Спасибо тебе, Кешенька мой! – счастливо пролепетал паренёк, поднимая с пола сигарету. – Ты такой милый! – с чисто женским жеманством добавил он. – Я просто тащусь от тебя! – Он выжидающе уставился на него преданными глазами.
– В другой раз! – поморщился тот и отмахнулся. – Свободна, сучка!
Тот пожал плечами, повернулся и поспешил на своё место, виляя упитанным задом и негромко напевая любимую, как выяснилось позднее, песню своего покровителя:
Я чёрная моль, я летучая мышь…
Вино и мужчины – моя атмосфера…
«Люську» с огромным нетерпением ожидала «подружка» по имени «Машка», с которой они, нисколько не стесняясь, миловались, и иногда настолько бурно, что кто-то из близлежащих не выдерживал и пинками заставлял их вести себя потише…
В последнее время всё чаще и чаще натыкаешься в средствах массовой информации на тему секса в пенитенциарных учреждениях. Скажу сразу, исходя из собственного опыта: первые мысли о сексе возникли где-то месяца через три-четыре. И это притом, что я по природе гиперсексуальный человек: воздержание сроком более чем неделя настолько плохо отражается на моём самочувствии, что я становлюсь нервным и раздражительным.
Первое время после ареста все мысли крутятся вокруг внезапного изменения всей твоей жизни. В воспалённом мозгу постоянно мечутся одни и те же мысли:
«Почему это случилось? Как Бог допустил такое? Где справедливость?»
Чуть позднее появляется ощущение, что тебе это просто снится:
«Вот сейчас проснусь и от души посмеюсь над своим глупым сном…»
Однако идут дни, ничего не меняется, а ты продолжаешь просыпаться в переполненной камере с ужасающе спёртым воздухом.
Проходит ещё некоторое время, и ты, доведённый до отчаяния, начинаешь проклинать своих родных и близких, которые совершенно забыли о твоём существовании. Этот период самый трудный в местах лишения свободы, особенно для слабых духом. Именно в этот период, доведённый своими мыслями до полной безнадежности и отчаяния, тем более если тебя действительно по какой-то причине никто из твоих близких родных не навещает. Не посылает передач или хотя бы через следователя или адвоката не передаёт слов поддержки, ты, совсем несчастный человек, обозлённый на весь белый свет, опускаешься до того, что машешь на себя рукой, и тебе становится всё безразлично. В такие моменты человек с более тонкой психикой может даже и наложить на себя руки…
Кстати, если у человека подобного типа это был не спонтанный порыв, а всерьёз обдуманное решение, то, потерпев неудачу, он пытается вновь и вновь осуществить свой план и действительно уходит в мир иной…
Где-то после двух месяцев пребывания в Бутырской тюрьме меня тоже охватило нечто подобное, и мне стало всё вокруг безразлично. К счастью, во-первых, у меня сильная воля, во-вторых, в этот момент рядом со мной оказался Юрий, человек, уже переживший похожее состояние и относившийся ко мне с симпатией, а потому нашедший нужные слова и вернувший мне уверенность в себе.
Юрию было лет под сорок. Он не относился к блатным, но его заметно уважали, и не только потому, что сидел в этой камере едва ли не дольше всех, но и за то, что никогда ни во что не вмешивался, был немногословен, но если интересовались его мнением, всегда высказывался коротко и со знанием дела. Юрий ни с кем не сближался, но у меня с ним почти сразуустановились настолько теплые и доверительные отношения, что вскоре он поведал некоторые подробности своей жизни…
Под сроком он оказался во второй раз. Юрий работал старшим прорабом на стройке, и несколько лет назад во время его смены погиб крановщик. Погиб по собственной вине, нарушив правила техники безопасности. Не разобравшись толком в происшествии, молодой следователь выдвинул обвинение против Юрия и сразу взял его под стражу.
В тот раз Юрий провёл в Бутырской тюрьме более полутора лет. Следствие, несмотря на все усилия молодого следователя, так и не смогло установить его вину, но в те времена «невиновные в тюрьме не сидели», а потому Суд состоялся, Юрия обвинили в преступной халатности и ограничились полутора годами лишения свободы, то есть тем сроком, который он уже отсидел.
Начальство, чувствуя вину перед ним, повысило его в должности, назначив Юрия заместителем управляющего трестом. Казалось бы, справедливость восторжествовала и не за горами была должность управляющего трестом, но… человек полагает, а Бог располагает. Незадолго до ухода на пенсию непосредственный начальник Юрия на словах приказывает ему отгрузить три вагона стройматериалов их смежникам, обещая подослать письменное распоряжение.
И то ли забыл это сделать, то ли специально не сделал этого, а стройматериалы «ушли налево». Возбудили уголовное дело, управляющий наотрез отказался от того, что давал устный приказ об отгрузке, и Юрию грозил внушительный срок по статье «хищение государственной собственности в особо крупных размерах».
А у него жена и трое несовершеннолетних детей: старшему – четырнадцать, среднему – девять, младшей, дочке – четыре годика. Юрий был очень сдержанным человеком, но стоило ему заговорить о детях, как глаза мгновенно становились мокрыми, а на скулах начинали играть желваки. Судя по тому, как ему регулярно присылались посылки, жена продолжала его любить и надеялась, что справедливость и на этот раз восторжествует.
Кстати сказать, в том, что меня никто не навещал и не посылал передач, виноват только я сам, категорически запретив следователю сообщать матери и родственникам о моём аресте. Почему? Во-первых, не хотелось травмировать её понапрасну; во-вторых, по своей наивности я был твёрдо уверен, что из зала Суда, если не раньше, я выйду на свободу…
Прошло ещё немного времени, и однажды ночью мне вдруг приснилась голая баба! Не какая-то определённая знакомая, а совершенно чужая, лицо которой я видел впервые. Но какие формы она имела… Боже мой! Я так увлекся её созерцанием, что проснулся от ощущения того, что «мой приятель» просто лопнет от напряжения.
Проснулся и тут же обнаружил, что мои трусы стали влажными. К тому времени я уже знал, что онанизм не очень приветствуется в местах лишения свободы, а потому почувствовал себя весьма неуютно, а уж вставать и вовсе не хотелось: вдруг промокли и брюки? С трудом заставил себя уснуть, и на этот раз «незнакомка» мне не являлась…
Постепенно, взяв себя в руки, я заставил себя не думать о женщинах, чтобы не пробуждать лишних эмоций. Это было как тренинг, которым я постоянно начинал свой новый день. Проснувшись утром и незадолго до сна я убеждал себя в том, что единственная женщина на свете для меня – мама. Как ни странно, но это помогало, и я «спокойно» продержался ещё около пяти месяцев. Но однажды, просматривая оставленную мне одним талантливым соседом тетрадь, я наткнулся на его удивительные зарисовки, напоминавшие позы «Ка-масутры».
Рисунки сделаны были столь профессионально и жизнеподобно, что мозг мгновенно подключил прогоняемые мною видения. И тренинг уже нисколько не помогал, несмотря на все мои старания: всякий раз перед сном я уже знал, что мне приснится. Самое интересное, что я с нетерпением ожидал того момента, когда удалюсь в свои эротические фантазии.
В один из таких дней у меня настолько разболелась голова, что я, никогда не подходивший к «кормушке», когда прибывала аптека (шнырь санчасти из зэков в сопровождении медсестры или фельдшера, с тележкой на колесиках, наполненной различными лекарствами), дождался, когда отойдет последний, наклонился и выглянул в «кормушку».
Рядом с тележкой лекарств стояла молодая, лет двадцати, девушка в белоснежном халате и медицинском колпаке, из-под которого кокетливо выбивалась завитушка чёрных волос. Её лицо показалось мне самым прекрасным из всех, которые я видел в своей жизни, а в её голубых глазах мне сразу захотелось утонуть навсегда.
К моему огромному счастью, шныря рядом не было, и почему-то мне подумалось, что это очень хороший знак:
– Что у вас? – деловито спросила она, не глядя в мою сторону.
– Не знаю, ласточка, голова просто раскалывается! – ответил я, стараясь придать голосу как можно больше нежности, но проговорил так тихо, чтобы не услышал никто, кроме неё.
Она вдруг взглянула на меня, чуть заметно вздрогнула и быстро осмотрелась вокруг, не слышал ли кто, затем снова взглянула на меня и почему-то густо покраснела. Тогда мне подумалось, что, наверное, в моём взгляде всё было настолько красноречиво, что и слов не требовалось.
– Правда болит? – так же тихо спросила она, а в голосе было столько растерянности, словно она хотела услышать нечто такое, чтобы снова стать строгой и неприступной.
– Истинная правда! – кивнул я, не понимая причин её растерянности. – Болит… и сердце тоже… – ещё тише добавил я, а чтобы не дать ей опомниться, сказал в оправдание: – Вы же видите меня впервые, за более чем девять месяцев я первый раз обратился к вам… – Мне думалось, что это заставит поверить девушку: обычно тот, кто хотел «приколоться» к женскому полу, всякий раз бросался к «кормушке» и готов был жаловаться на что угодно, лишь бы провести некоторое время с той, от кого «пахнет» настоящей женщиной.
Откуда мне было знать, что девушка работает фельдшером лишь несколько дней и это её первый обход. Откуда мне было знать, что смущение навеяно совсем не тем, о чём думал я. В тот момент мне казалось, что в моём голосе было нечто, заставившее её вопреки всяким инструкциям заговорить на обычном человеческом языке:
– Давно болит?
– Третий день…
– Такое бывало раньше?
– Нет, впервые…
– Даже и не знаю, что вам предложить… – растерянно проговорила она.
– Может, давление подскочило? – предположил я.
– Ладно, я вас вызову… – после недолгих размышлений ответила она.
– Как вас зовут? – прошептал я.
– Гражданин фельдшер, – машинально ответила она, думая о чём-то своём, потом взялась за «кормушку».
– И всё-таки? – настойчиво прошептал я и чуть-чуть прикоснулся к её наманикюренным пальчикам.
Словно какая-то искра пробежала по нашим телам, у меня даже пот выступил, «мой приятель» мгновенно вздыбился в полном нетерпении, а девушка снова чуть заметно вздрогнула, но руки не отдёрнула.
Помедлив мгновение, как бы раздумывая, она тихо прошептала, многозначительно глядя мне в глаза:
– Тамара. – Потом резко захлопнула «кормушку».
Словно получив нокдаун на ринге или выпив стакан доброго вина, я вернулся на своё место. Кровь стучала в висках, а сердце ухало столь бурно, что казалось, ещё немного, и оно выскочит из груди.
– Что с тобой, Режиссёр? – взглянув на меня, спросил Юрий. – Так сильно голова болит?
– Ага, – соврал я и прилёг на шконку.
Честно говоря, после прикосновения к руке Тамары я стал прекрасно себя чувствовать. Какая, к чёрту, головная боль? В тот момент у меня была одна «головная боль»: выполнит ли Тамара своё обещание?
