Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс»

Как оказалось, мы кое-чего не предвидели. Когда в ту ночь часы пробили двенадцать, меня разбудил громкий стук в дверь, и после долгих переговоров, во время которых кто-то намеревался силой ворваться внутрь, я открыл засов. Вошел тот самый офицер, который подписал мой паспорт, и сказал суровым официальным тоном:

– Я должен просить вас остаться здесь на сутки.

Немало изумленный его заявлением, я отважился спросить о причине столь неожиданной просьбы.

– Это уж мое дело, – последовал лаконичный ответ.

– Возможно, и так; но все же, по зрелом размышлении, вы должны признать, что дело некоторым образом касается и меня. К моему величайшему сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу и должен уехать на рассвете.

– Вы не уедете. Давайте сюда ваш паспорт.

– Если только меня не задержат силой, я намерен выехать в четыре часа; а поскольку мне хотелось бы немного поспать до этого момента, я вынужден попросить вас немедленно удалиться. Вы имели право остановить меня на границе, но вы не имеете права приходить и беспокоить меня здесь, и я непременно доложу о вас куда следует. А свой паспорт я не отдам никому, кроме законной полиции.

Далее последовали долгие дебаты о правах, привилегиях и вообще о жандармерии, в ходе которых мой оппонент постепенно смягчил свой командный тон и попробовал убедить меня в том, что уважаемый орган власти, к которому он принадлежит, – это всего лишь обычная ветвь администрации. Должен сказать, что, несмотря на его явное раздражение, он ни разу не вышел за рамки вежливости и, казалось, сам был не вполне уверен в том, что имеет право препятствовать моим передвижениям. Когда же он убедился, что не в силах уговорить меня отдать паспорт добровольно, он ушел, и я снова лег отдыхать; но около получаса спустя меня вновь потревожили. На этот раз явился офицер регулярной полиции и потребовал мои «документы». На мои вопросы о причине всей этой суматохи он очень вежливым и извиняющимся тоном ответил, что ничего не знает о причине, но получил приказ арестовать меня и вынужден подчиниться. Я передал ему свой паспорт при условии, что мне выдадут расписку и разрешат телеграфировать британскому послу в Санкт-Петербург.

На следующее утро я телеграфировал послу и весь день с нетерпением ждал ответа. Мне разрешили гулять по деревне и в ее ближайших окрестностях, но я этим разрешением особо не воспользовался. В деревне в основном жили евреи, а они в этой части света обладают поразительной способностью собирать и распространять информацию. Уже к раннему утру там, пожалуй, не осталось ни единого мужчины, женщины или ребенка, которые бы не слышали о моем аресте, и многие из них испытывали вполне естественное любопытство и желание поглазеть на пойманного полицией злоумышленника. Не очень приятно, когда на тебя смотрят как на злоумышленника, поэтому я предпочел сидеть у себя в комнате, где не без удовольствия проводил время в компании моего друга, который любезно оставался со мной и подшучивал над хваленой свободой британских подданных. Самым неприятным во всем этом деле была неизвестность – кто знает, сколько дней, недель или месяцев я мог просидеть под стражей, и насчет этого даже полицейский не решался строить гипотезы.

Арест мой прекратился раньше, чем я ожидал. На следующий же день, то есть примерно через тридцать шесть часов после ночного визита, полицейский принес мне мой паспорт, и в то же время телеграмма из британского посольства сообщила мне, что центральные власти приказали меня освободить. Впоследствии в ответ на мои настойчивые просьбы объяснить причину столь бесцеремонного обращения министр иностранных дел заявил, что власти располагали сведениями о том, что будто бы примерно в то же время границу должен был пересечь человек с таким же именем, как у меня, и большим количеством фальшивых банкнот, и меня задержали по ошибке. Должен признаться, что это объяснение, хотя и данное официальным лицом, показалось мне скорее изобретательным, чем убедительным, но я был вынужден принять его за неимением лучшего. Позже мне опять не посчастливилось привлечь к себе внимание тайной полиции, но об этом случае я пока помолчу до тех пор, пока разговор не пойдет о моих отношениях с революционерами.

Судя по всему, что я видел и слышал о жандармерии, я склонен полагать, что тамошние служащие по большей части вежливые, хорошо образованные люди, которые стараются как можно безболезненнее выполнять свои малоприятные обязанности. Однако надо признать, что обычно к ним относятся с подозрением и неприязнью даже те, кто сам боится революционной пропаганды, обнаруживать и пресекать которую входит в особые обязанности жандармерии. И это не должно нас удивлять. Очень многие убеждены в необходимости смертной казни, но при этом мало кто не испытывает сильной антипатии к палачам.

Единственное эффективное средство против чиновных злоупотреблений – это поставить администрацию под контроль общества. Это многократно доказано в России. На протяжении многих поколений все усилия царей по противодействию злу при помощи хитроумных бюрократических приемов оказались совершенно бесплодны. Даже железной воли и колоссальной энергии Николая I не хватило для достижения этой цели. Но когда после Крымской войны произошло великое нравственное пробуждение и царь призвал на помощь народ, глубоко укоренившееся, упрямо цепляющееся за жизнь зло сразу же сошло на нет. Какое-то время мздоимство и вымогательство практически исчезли, да и с тех пор так и не восстановились в прежней мере.

Нельзя сказать, что сегодня административное управление безупречно, но оно несравненно чистоплотнее, чем в былые времена. Хотя общественное мнение уже не так влиятельно, как в начале шестидесятых, все же оно достаточно сильно, чтобы пресекать множество злоупотреблений, которые во времена Николая I и его предшественников встречались так часто, что уже примелькались. По этому поводу я еще выскажусь ниже.

Если в империи царей процветают административные злоупотребления, то не из-за недостатка продуманных законов. Пожалуй, ни в одной стране мира нет более объемного законодательства, и в теории не только чиновники, но даже и сам царь обязан подчиняться установленным законам, подобно нижайшим из его подданных. Это один из тех нередких в России случаев, когда теория довольно-таки отличается от практики. В реальной жизни император может в любой момент отменить закон так называемым высочайшим повелением, а министр – «толковать» закон в своих циркулярах, как ему заблагорассудится. На это часто сетуют даже сторонники самодержавной власти. По их мнению, законное самодержавие сильного царя – прекрасный институт для России; они возражают только против произвола безответственных министров.

Поскольку англичанину может быть трудно представить себе, как законы могут приниматься без парламента или какого-либо иного законодательного органа, я вкратце объясню, каким образом русская бюрократическая машина издавала их до учреждения Думы в 1906 году.

Если министр полагал, что тому или иному институту из числа находящихся в его ведении требуется реформа, первым делом он представлял императору официальный доклад по этому поводу. Если император соглашался с министром касательно необходимости реформы, он приказывал назначить комиссию для рассмотрения этого вопроса и подготовки подробного законопроекта. Комиссия бралась за работу, на первый взгляд, весьма основательным образом. Для начала она изучала всю историю данного института в России с древнейших времен, а точнее, слушала эссе на эту тему, специально подготовленное по такому случаю каким-нибудь чиновником, который питал вкус к историческим изысканиям и обладал приятным литературным стилем. Следующий шаг, если воспользоваться выражением, часто встречающимся в протоколах подобных комиссий, заключался в том, чтобы «пролить на дело свет науки». Для этой важной задачи подготавливался меморандум об истории подобных институтов в иных странах, в нем также детально излагались многочисленные теории французских и немецких теоретиков-законоведов. Как правило, в эти меморандумы включались все европейские страны, кроме Турции; иногда отдельно рассматривались небольшие германские княжества и главные швейцарские кантоны.

Дабы проиллюстрировать характер этих выдающихся литературных произведений, позвольте мне привести один пример. Из груды подобных бумаг, лежащих передо мной, я беру одну почти наугад. Это меморандум, составленный в связи с предполагаемой реформой благотворительных учреждений. Сначала я вижу в нем философское исследование благотворительности в целом; затем несколько замечаний касательно Талмуда и Корана; затем сведения о том, как поступали с нищими в Афинах после Пелопоннесской войны и в Риме при императорах; далее несколько туманных наблюдений о Средневековье и цитата, вставленная с явным намерением покрасоваться знанием латыни; завершается документ отчетом о современных законах о бедности, где я встречаю «доминирование англосаксов», короля Эгберта, короля Этельреда; «примечательную книгу исландских законов Храгас»; Швецию и Норвегию, Францию, Голландию, Бельгию, Пруссию и почти все мелкие немецкие княжества. Самое поразительное, что вся эта масса исторических сведений от Талмуда до последних законодательных актов Гессен-Дармштадта уместилась на двадцать одной странице в восьмую долю листа! Доктринальная часть меморандума не менее насыщенна. В нее силой втиснуты множество уважаемых имен из литературы Германии, Франции и Англии; и общие выводы из этой груды сырых, непереваренных фактов называются «последним словом науки».

Может быть, читатель подозревает, что я специально выбрал какой-то совершенно исключительный пример? Если так, то давайте достанем из папки следующий документ. Он относится к проекту закона о тюремном заключении за долги. На первой странице я нахожу ссылки на «салические законы V века» и «иерусалимские ассизы 1099 года от Р. Х.». Этого, я думаю, будет достаточно. Перейдем к следующему этапу.

Постигнув таким образом квинтэссенцию человеческой мудрости и опыта, комиссия далее рассматривала вопрос о том, как эти ценные результаты можно применить в России, дабы они соответствовали имеющимся условиям и местному своеобразию. Для человека практического склада это, конечно, самая интересная и самая важная часть работы, но российские законодатели уделяли ей сравнительно мало внимания. Я очень часто обращался к этому разделу официальных бумаг, чтобы составить мнение о реальном положении дел в стране, и каждый раз меня ждало глубокое разочарование. Расплывчатые общие формулировки, основанные на априорных рассуждениях, а не наблюдениях, да несколько статистических таблиц, которых осторожный исследователь должен избегать, словно засады, – этим набором слишком часто и ограничивалось дело. За тонкой пеленой псевдоэрудиции достаточно ясно проступали реальные факты. Эти философы-законодатели, проводившие жизнь в чиновной атмосфере Санкт-Петербурга, знали о России столько же, сколько настоящий кокни знает о Великобритании, и в этой части их труда им никак не помогали ученые немецкие трактаты с бездонными кладезями исторических фактов и бесконечными философскими спекуляциями.

Из комиссии проект передавался в Государственный совет, где его, конечно же, рассматривали и подвергали критике и даже, возможно, в чем-то меняли, но едва ли улучшали в практическом плане, поскольку члены совета раньше сами заседали в подобных же комиссиях, а теперь лишь еще больше окостенели за годы бюрократической рутины. Фактически совет представлял собой собрание чиновников, мало разбиравшихся в практических, повседневных потребностях простых сословий. Ни единый купец, ни единый фабрикант, ни единый крестьянин никогда не входил под его священную сень, и практические возражения редко нарушали его бюрократическую безмятежность. Поэтому неудивительно, что порой он принимал законы, которые сразу же оказывались абсолютно неработоспособными.

Из Государственного совета законопроект передавался императору, и тот обычно начинал с изучения подписей. Согласные ставили подписи в одной колонке, а несогласные – в другой. Если его величество не был специально ознакомлен с данным вопросом, а он, разумеется, не мог быть ознакомлен со всеми представленными ему делами, он обычно ставил свою подпись вместе с большинством или с той стороны, где видел имена сановников, мнению которых он особенно доверял; если же у него были собственные твердые взгляды, он ставил подпись там, где считал нужным, и она перевешивала подписи любого количества советников. Таким образом, небольшое меньшинство могло превратиться в большинство. Когда совет рассматривал важный вопрос, например о том, как долго следует преподавать латынь и греческий язык в старших классах, лишь два члена высказались в пользу классического образования, которое на тот момент было чрезвычайно непопулярным; но император Александр III, пренебрегши общественным мнением и рекомендациями советников, своей подписью склонил более легкую чашу весов на сторону любителей классики, и они восторжествовали.

Глава 2. Земство и местное самоуправление

После освобождения крепостных крестьян настоятельно требовалась реформа для повышения эффективности губернского управления. Во времена крепостничества император Николай, имея в виду помещиков, в шутку говорил, что у него в империи пятьдесят тысяч самых рьяных и опытных потомственных полицмейстеров. Закон об освобождении крестьян навсегда упразднил власть этих потомственных полицмейстеров, и ее срочно нужно было заменить чем-то другим. Вследствие этого было организовано крестьянское самоуправление на основе деревенской общины; однако оно далеко не отвечало требованиям ситуации. Самой крупной ее единицей была волость, в состав которой входило лишь несколько соседних общин, а ее действия ограничивались исключительно крестьянством. Сложилась очевидная необходимость ввести более крупную административную единицу, где могли бы учитываться интересы всех слоев населения, и в ноябре 1859 года, более чем за год до указа об освобождении, Александр II распорядился рассмотреть этот вопрос. Комиссия подготовила проект с целью придать неэффективной, дезорганизованной администрации губерний большее единство и самостоятельность. Проект был подготовлен в должный срок и после обсуждения в Государственном совете получил одобрение императора в январе 1864 года. Говоря словами пояснительной записки, он должен был дать насколько возможно полное и логическое развитие принципу местного самоуправления. Так было создано земство, что привлекло большое внимание в Западной Европе.

Мое личное знакомство с этим любопытным институтом относится к 1870 году. Вскоре после прибытия в Новгород в том же году я познакомился с одним господином, которого мне описали как «председателя губернской земской управы», и, найдя его любезным и общительным человеком, попросил его рассказать кое-что об учреждении, коего он был главным представителем. С максимальной готовностью он предложил стать моим наставником, познакомил меня с коллегами и пригласил заходить к нему в канцелярию так часто, как я того пожелаю. И я не раз пользовался его приглашением. Сначала мои визиты были из осторожности редкими и краткими, но когда я осознал, что мой новый друг и его коллеги в самом деле хотят познакомить меня со всеми тонкостями земского управления и даже отвели особый стол в председательском кабинете для моего удобства, я стал их постоянным гостем и ежедневно проводил несколько часов в управе, изучая текущие дела и записывая интересные статистические и другие сведения, поступавшие в управу, как если бы я был одним из ее служащих. Когда чиновники управы ездили инспектировать больницу, психиатрическую лечебницу, учебное заведение по подготовке сельских учителей или любое другое земское учреждение, они всякий раз звали меня с собой и не пытались скрыть от меня какие-либо недостатки, которые им доводилось обнаружить.

Все это я упоминаю затем, чтобы показать готовность большинства россиян оказать всяческое содействие иностранцу, желающему всерьез изучить их страну. Они считают, что за границей издавна их не понимают и систематически на них клевещут, и всеми силами желают устранить распространенные заблуждения касательно их родины. К их чести надо сказать, что у них очень мало или вовсе нет того ложного патриотизма, который стремится скрыть национальные недостатки; и в критике самих себя и своих учреждений они скорее проявляют чрезмерную суровость, нежели излишнюю снисходительность. Во времена Николая I сторонники правительства громко заявляли, что живут в самой счастливой и хорошо управляемой стране мира, но этот поверхностный официальный оптимизм давно уже вышел из моды. За все те годы, что я провел в России, я везде находил предельную готовность помочь мне в моих изысканиях и очень редко замечал обычай «пускать пыль в глаза иностранцам», о котором так много говорили некоторые авторы.

Земство – это своего рода местная администрация, дополняющая деятельность сельских общин и отвечающая на те более высокие потребности общества, которых отдельные общины не могут удовлетворить. Его основные обязанности – содержать дороги и мосты в исправном состоянии, обеспечивать транспортом сельскую полицию и других должностных лиц, надзирать за начальным образованием и санитарными нормами, следить за состоянием посевов и принимать меры против возможного голода, словом, в четко определенных пределах делать все, что в его силах, для повышения материального и морального благосостояния народа. По форме данный институт является парламентским, то есть представляет собой собрание депутатов, которые съезжаются регулярно раз в год, и постоянный исполнительный орган, избираемый собранием из числа своих членов. Если собрание считать местным парламентом, то управа соответствует кабинету министров. В силу этой аналогии моего друга председателя иногда в шутку величали премьер-министром. Раз в три года помещики, сельские общины и муниципальные объединения в определенной установленной пропорции избирают земских депутатов. Такое собрание и такая управа есть в каждой провинции (губернии) и каждом районе (уезде), на которые подразделяются губернии.

Вскоре после приезда в Новгород мне представилась возможность поприсутствовать на уездном собрании. В бальном зале дворянского клуба я обнаружил три-четыре десятка человек, сидевших вокруг длинного, покрытого зеленой тканью стола. Перед каждым лежали листы бумаги для записей, а перед председателем – уездным предводителем дворянства – стоял небольшой колокольчик, в который он энергично звонил в начале заседания и во всех случаях, когда хотел добиться тишины. Справа и слева от председателя сидели представители исполнительной власти (управы), вооруженные кипами писаных и печатных документов, откуда они зачитывали длинные и утомительные отрывки, пока большинство слушателей не начинали зевать, а некоторые так и вообще засыпали. В конце каждого доклада президент звонил в колокольчик – можно предположить, что с целью разбудить спящих, – и спрашивал, есть ли у кого-нибудь замечания по поводу только что прочитанного. Обычно у кого-то находились замечания, и нередко начиналось обсуждение. Когда возникали какие-то явные разногласия, проводилось голосование – по кругу пускали листок бумаги или еще более простым методом: тех, кто за, просили встать, а тех, кто против, сидеть на месте.

Что больше всего удивило меня в этом собрании, так это то, что оно состояло частично из дворян, а частично из крестьян, причем последние явно составляли большинство, и что не проявлялось никаких признаков вражды между двумя классами. Помещики и их бывшие крепостные, освобожденные всего десять лет назад, очевидно, теперь встречались на равноправной основе. Обсуждение вели в основном дворяне, но неоднократно выступали и представители крестьян, и их замечания, всегда четкие, практические и по существу, выслушивались с неизменным уважением. Вместо яростного соперничества, которого можно было ожидать, учитывая состав собрания, наблюдалось чрезмерное единодушие – и этот факт прямо указывает на то, что большинство депутатов не были особо заинтересованы в рассматриваемых вопросах.

Этот уездный съезд состоялся в сентябре. В начале декабря состоялся губернский съезд, и в течение почти трех недель я ежедневно присутствовал на его заседаниях. По своему характеру и порядку действий это собрание очень напоминало уездное. Его главные особенности заключались в том, что его члены избирались не отдельными выборщиками, а собраниями десяти составляющих губернию уездов, и что оно рассматривало только те вопросы, которые касались более чем одного уезда. Кроме того, крестьянских депутатов было очень мало, что меня несколько удивило, ведь я знал, что по закону крестьяне – депутаты уездных собраний имели право избираться в губернское, как и представители других классов. Объясняется это тем, что уездные собрания выбирают своих наиболее активных членов для представления их в губернских собраниях, и, следовательно, выбор обычно падает на землевладельцев. Крестьяне не возражают против этого, так как участие в губернских собраниях требует значительных денежных затрат, а платить депутатам прямо запрещено законом.

Чтобы дать читателю представление о составляющих это собрание элементах, позвольте мне познакомить вас с некоторыми его членами. Значительную их часть можно описать одной фразой. Это обычные люди, которые провели несколько лет своей молодости на государственной службе – в качестве армейских офицеров или чиновников гражданской администрации, а затем ушли в отставку и поселились в поместьях, где приобрели скромный опыт ведения сельского хозяйства. Некоторые из них получали прибавку к своим хозяйственным доходам за счет того, что выполняли обязанности мировых судей[1]. А вот некоторых депутатов можно описать и подробнее.

Поглядите, например, на благообразного старого генерала в мундире с Георгиевским крестом на петлице – этот орден дают только за храбрость, проявленную на поле боя. Это князь Суворов, внук знаменитого фельдмаршала, который одерживал победы для императрицы Екатерины. Он занимал высокие посты во власти, ни разу не запятнав своего имени сомнительными или бесчестными поступками, и большую часть жизни провел при дворе, где неизменно был прямолинеен, щедр и правдив. Хотя он не очень разбирается в текущих делах и порой его смаривает дремота, в спорных вопросах он всегда стоит на правильной стороне и, беря слово, всегда говорит по-солдатски четко.

Чуть левее сидит высокий, сухопарый мужчина немного старше средних лет – князь Васильчиков. Его фамилия тоже прославилась в истории, но превыше всего он ценит личную независимость и в силу этого всегда держался в стороне от императорской администрации и двора. Сбереженное таким образом время он посвятил образованию и написал несколько ценных трудов по политическим и общественным наукам. Энергичный, но при этом хладнокровный аболиционист времен отмены крепостного права, с тех пор он непрерывно стремился улучшить положение крестьян, выступая за широкое начальное образование, создание сельских кредитных союзов в деревнях, сохранение общинных учреждений и многочисленные важные реформы в финансовой системе. Говорят, что оба этих господина великодушно раздали крестьянам больше земли, чем были обязаны по закону об освобождении. На собраниях князь Васильчиков выступает часто и всегда привлекает внимание; он – ведущий член всех важных комитетов. Будучи горячим защитником земских учреждений, он считает, что их деятельность должна ограничиваться сравнительно узкой областью, и этим отличается от некоторых своих коллег, готовых пускаться в рискованные, если не сказать фантастические, проекты развития природных ресурсов губернии. Его сосед господин П. – один из способнейших и энергичнейших членов собрания. Он председательствует в исполнительной управе в одном из уездов, где основал множество начальных школ и несколько сельских кредитных ассоциаций по образцу тех, что носят имя Шульце-Делича в Германии. Господин С., сидящий рядом с ним, несколько лет служил арбитром между помещиками и освобожденными крепостными, затем – в губернской управе, а теперь служит директором банка в Санкт-Петербурге.

Справа и слева от председателя, который также является губернским предводителем дворянства, сидят представители управы. Господин, который читает долгие доклады, – это мой друг «премьер-министр», который начал карьеру кавалерийским офицером и через несколько лет военной службы ушел в отставку и уехал к себе в поместье; он умный, способный администратор и весьма начитанный человек. Его коллега, который помогает ему читать доклады, – купец и директор муниципального банка. Следующий член – тоже купец и в некоторых отношениях самый примечательный человек в зале. Он родился крепостным, но, несмотря на это, уже в зрелом возрасте стал важной фигурой в мире российской коммерции. Ходят слухи, что основу своего состояния он заложил тем, что однажды купил медный котел в деревне, через которую проезжал по пути в Санкт-Петербург, где надеялся немного заработать на продаже телят. За несколько лет он накопил огромное состояние; но осторожные люди считают, что он слишком любит опасные спекуляции, и пророчат, что он кончит жизнь таким же бедняком, как и начинал.