Сафо

Он окликнул проезжавшего мимо извозчика, и, садясь, сказал:

– Кстати о Фанни; знаете ли вы новость? Фламан помилован, вышел из Мазасской тюрьмы… Это результат прошения Дешелетта… Бедный Дешелетт! И после смерти сделал добро.

Не двигаясь, но с безумным стремлением бежать, догнать эти колеса, катившиеся быстро по темной улице, на которой только что загорался газ, Госсэн удивлялся своему волнению. «Фламан помилован!., вышел из тюрьмы»!.. повторял он про себя, угадывая в этих словах причину молчания Фанни за последние дни, её жалобы, внезапно стихшие под ласками утешителя; ибо первая мысль освобожденного была устремлена конечно к ней.

Он припомнил любовные письма, помеченные тюрьмой, упорство, с которым Фанни защищала этого человека, тогда как она совсем не дорожила остальными своими бывшими любовниками; и, вместо того, чтобы поздравить себя с обстоятельством, которое так легко освобождало его от всякой тревоги, от всяких угрызений совести, какая-то смутная тоска не дала ему спать большую часть ночи. Почему? Он ее не любит; он думает только о своих письмах, оставшихся в руках этой женщины: быть может, она станет читать их тому, другому… Быть может (кто поручится?) под влиянием злобы воспользуется ими когда-нибудь, чтобы смутить его покой, его счастье…

Действительное ли? Выдуманное ли? Или это был лишь предлог? Как бы то ни было, а это опасение о письмах заставило его решиться на неосторожный шаг – на посещение Шавиля, от которого он последнее время упорно отказывался. Но кому поручить столь интимное и деликатное дело? В одно февральское утро он выехал с десятичасовым поездом, совершенно покойный умом и сердцем, с единственной боязнью найти дом запертым и женщину уже исчезнувшей вслед за своим бандитом.

Но с поворота дороги его успокоили отворенные ставни и занавески на окнах домика; припоминая волнение, с которым он смотрел, как за ним бежал маленький огонек, он смеялся над самим собой и над хрупкостью своих впечатлений. Разумеется, он уже не тот человек, который проходил там, и, конечно, не найдет уже и той женщины. А меж тем с той поры прошло всего два месяца! Леса, вдоль которых мчался поезд, еще не оделись в новую листву, а стояли все такие же голые, и ржавые как и в день их разрыва, когда плач разносился по лесу.

Он один вышел на станции, и дрожа от холодного тумана, пошел по узенькой тропинке, обмерзшей и скользкой, прошел под аркой железной дороги, не встретил никого до «Pavè Les Gardes», на повороте которой увидел мужчину и ребенка, везшего в сопровождении станционного служащего, тачку нагруженную чемоданами.

Ребенок, закутанный в шарф с надвинутой на уши фуражкой, сдержал восклицание, проходя мимо него. «Да это Жозеф!» подумал Жан, изумленный и опечаленный неблагодарностью малютки; и, обернувшись, он встретил взгляд человека, державшего ребенка за руку. Умное, тонкое лицо, побледневшее от долгого заточения, готовое платье, купленное накануне, белокурая бородка, не успевшая отрасти со времени выхода из тюрьмы… Да это Фламан, чёрт побери! Жозеф – его сын?..

Он мигом припомнил и понял все, начиная с письма, хранившегося в ящичке, в котором красавец-гравер поручал любовнице своего ребенка, жившего в деревне, вплоть до таинственного прибытия малютки, и смущенное лицо Эттэма, когда Жан заговорил об этом приемыше, и взгляды, которыми обменивались Фанни и Олимпия; ибо все они были в заговоре, с целью заставить его кормить сына этого преступника. Ах как он глуп, и как они должно быть, смеялись над ним!.. Он почувствовал отвращение при мысли об этом постыдном прошлом и желание бежать отсюда, как можно дальше; но его смущали разные вещи, которые ему хотелось узнать. Мужчина с ребенком уехал; почему же не уехала Фанни? А затем письма… Ему нужны письма, он ничего не должен оставлять в этом злополучном и грязном месте!

– Сударыня… Барин приехал!..

– Какой барин? – наивно спросил женский голос из глубины комнаты.

– Я!..

Раздался крик, прыжок, затем: – Подожди, я сейчас встану… иду!..

Еще в постели, несмотря на то, что больше двенадцати часов! Жан не сомневался относительно причины; он знал, после чего люди просыпаются усталыми и разбитыми! И, пока он ожидал ее в столовой, полной знакомых предметов, и звуков, со свистками отходящего поезда, с дрожащим блеяньем козы в соседнем саду, с разбросанными приборами на столе, все переносило его к некогда пережитым им утренним часам, к своему легкому завтраку перед отъездом.

Фанни вошла и бросилась к нему. Затем остановилась, почувствовав его холодность, и оба стояли изумленные, колеблющиеся, как люди встречающиеся после разорванной близости, по разные стороны сломанного моста, а между собою видят огромное пространство катящихся и все пожирающих волн.

– Здравствуй… – сказала она тихо, не двигаясь. Она нашла его изменившимся, побледневшим.

Он удивлялся тому, что видит ее молодой, лишь немного пополневшей, ниже ростом чем он ее себе представлял, но озаренной тем особым сиянием, тем блеском кожи и глаз, тою нежностью, которую всегда оставляли в ней ночи, отданные страстным ласкам. Итак та, воспоминания о которой не давало ему покоя, осталась в лесу, в глубине рва, засыпанного сухими листьями.

– В деревне, однако, встают поздно… – сказал он с оттенком иронии.

Она извинилась, сослалась на мигрень и, подобно ему, говорила в безличных выражениях, не смея обратиться к нему ни на «ты», ни на «вы»; затем в ответ на немой вопрос, относившийся к остаткам завтрака, сказала: «Это мальчик… он завтракал сегодня утром перед отъездом»…

– Перед отъездом?.. куда же?

Губы его выражали полное равнодушие, но блеск глаз выдавал его. Фанни ответила.

– Отец на свободе… Он пришел и взял его…

– Он вышел из Мазасской тюрьмы, не так ли?

Она вздрогнула, не хотела лгать.

– Ну, да… Я ему обещала, и исполнила свое обещание… Сколько раз у меня являлось желание оказать тебе все, но я не осмеливалась, боялась, что ты отошлешь назад несчастного малютку… – И застенчиво прибавила: – Ты так ревновал тогда…

Он презрительно расхохотался. Ревновал! Он! К этому каторжнику!.. Полно, пожалуйста!.. И, чувствуя, как его охватывает гнев, он оборвал разговор и с живостью сказал зачем приехал. Его письма!.. Почему не передала она их дяде Сезару? Это избавило бы обоих от мучительного свидания.

– Правда, – сказала она по-прежнему с кротостью; – но я их тебе сейчас отдам, они здесь…

Он пошел за нею в спальню, увидел неубранную, лишь наскоро прикрытую постель, с двумя подушками, вдохнул запах папирос вместе с ароматом духов, которые узнал, равно как и маленький перламутровый ящичек, стоявший на столе. Одна и та же мысль пришла в голову обоим: – Он не тяжел, – сказала она, открывая ящик… – жечь было бы нечего…

Он молчал, взволнованный, с пересохшим горлом, не желая приблизиться к этой неубранной постели, близ которой она в последний раз, перелистывала письма, наклонив голову, с крепкой, белой шеей, под каскадом поднятых волнистых волос, и в широком шерстяном пеньюаре, свободно охватывавшем её пополневший, мягкий стан.

– Вот они!.. Все тут!

Взяв пакет и положив его в карман, так как опасения его изменились, Жан спросил:

– Итак он увозит ребенка… Куда же они едут?

– В Морван, на родину, чтобы жить там, скрываясь, и работать над гравюрой, которую он пошлет в Париж под вымышленным именем.

– А ты? Разве ты думаешь остаться здесь?..

Она отвела глаза, чтобы не встретиться с его взглядом, бормоча, что это было бы чересчур печально. Поэтому она думает… быть может она поедет в небольшое путешествие…

– В Морван, конечно?.. В семью!.. – И, давая волю своей ревнивой ярости, он прибавил: – Признавайся тотчас, что ты поедешь за твоим вором, что вы будете жить вместе… Ты давно уже к этому стремишься… Пора! Вернись в твой хлев!.. Доступная женщина и фальшивый монетчик, это идет друг к другу! Я был слишком добр, желая вытащить тебя из этой грязи!

Она хранила спокойствие, а из под опущенных ресниц сверкал огонек победы. И чем более он хлестал ее свирепой и оскорбительной иронией, тем более она казалась гордой, тем более дрожали концы её губ. Теперь он говорил о своем счастье, о своей молодой, честной любви, о любви единственной. Ах, сердце честной женщины – сладкий приют!.. Затем вдруг, понизя голос, словно стыдясь, спросил:

– Я только что встретил твоего Фламана; он ночевал у тебя?

– Да, вчера было поздно, шел снег… Ему постлали на диване.

– Ты лжешь! Он спал здесь… Стоит только взглянуть на постель и на тебя!

– Ну так что ж? – она приблизила к нему лицо, и в её серых больших глазах сверкнуло пламя распутства. – Разве я знала, что ты придешь?.. И, лишившись тебя, что мне было до всего остального? Я была печальна, одинока, все было мне противно…

– И вдруг каторжный!.. После того, как ты жила с честным человеком… Это показалось тебе приятным, да?.. Воображаю, какими ласками вы осыпали друг друга?.. Ах, какая грязь!.. Вот тебе!..

Она видела готовящийся удар, но не пыталась защищаться и получила его прямо в лицо; затем с глухим рычаньем боли и торжества, бросилась к нему и охватила его обеими руками: – Дружок! Дружок!.. Ты меня все еще любишь!.. – И оба покатились на постель.

К вечеру его разбудил грохот проходившего мимо скорого поезда; открыв глаза, он несколько минут не мог прийти в себя, лежа одиноко на широкой постели, где его члены, словно утомленные чрезмерным переходом, казалось лежали рядом, не будучи связаны друг с другом. За день выпало много снега. В тишине безлюдной местности слышно было как он таял и струился по стенам, вдоль стекол, капал с желоба крыши и время от времени забрызгивал грязью и водою горевший в камине кокс.

Где он? Что делает он здесь? Мало-помалу благодаря фонарю светившему из садика, он увидел всю комнату и портрет Фанни, висевший против него; к нему вернулось воспоминание о его падении, ничуть его однако не изумившее. Как только он вошел сюда, при первом взгляде на эту кровать, он почувствовал, что он побежден снова, что он погиб; эти простыни влекли его словно в пропасть, и он подумал: «Если я паду, то на этот раз уже безвозвратно, навсегда». Так и случилось. С грустным сознанием своей низости, он все же испытывал некоторое утешение при мысли, что он уже не поднимется из этой грязи, ощущал жалкое чувство раненого, который, истекая кровью, кое как дотащился до кучи навозу, чтобы умереть на ней, и устав от страданий и борьбы, блаженно погружается в мягкую, жидкую теплоту.

То, что ему теперь предстояло, было ужасно, но просто. Вернуться к Ирене после этой измены и рискнуть устроить жизнь по примеру Поттера?.. Как низко он ни пал, до этого, однако, он еще не дошел!.. Он собирался написать Бушеро, великому физиологу, первому изучившему и описавшему болезни воли и рассказать ему этот ужасный случай, всю историю своей жизни, начиная с первой встречи с этой женщиной, когда она положила свою руку на его руку, и до того дня, когда он считал себя же спасенным, преисполненным счастья и опьянения, а она снова захватила его чарами прошлого – этого ужасного прошлого, где любовь занимала так мало места, а были только подлая привычка и порок, вошедший в плоть и кровь…

Дверь отворилась. Фанни тихонько шла по комнате, чтобы не разбудить его. Чуть приподняв веки, он глядел на нее, легкую и сильную, помолодевшую, гревшую у огня ноги, намокшие в снегу; время от времени она оборачивалась к нему с той улыбкой, которой улыбалась утром, во время их ссоры. Она подошла, взяла с привычного места пачку мэрилэндского табаку, свернула папироску и хотела отойти, но он ее удержал.

– Ты разве не спишь?

– Нет… Сядь сюда… Поговорим.

Она присела на край кровати, несколько удивленная его серьезным тоном.

– Фанни!.. Мы уедем отсюда…

Сначала она подумала, что он шутит, желая испытать ее. Но подробности, которые он привел, тотчас разубедили ее. В Арике был свободный пост; он выхлопочет его для себя. Это дело всего двух недель, срок, в который едва успеешь уложиться.

– А твоя женитьба?

– Ни слова о ней!.. То, что я сделал, непоправимо… Я вижу, что все кончено, что я не могу расстаться с тобою.

– Бедный мальчик! – сказала она с грустной и несколько презрительной нежностью. Потом, затянувшись два-три раза, спросила:

– А далеко та страна, о которой ты говоришь?

– Арика?.. Очень далеко, в Перу… – и тихо прибавил: – Фламан не сможет поехать туда за тобой…

Она сидела задумчивая, замкнутая и таинственная, окруженная облаками табачного дыма. Он продолжал держать ее за руку, гладил ее по обнаженному плечу, и, убаюкиваемый каплями воды, падавшими с крыши маленького домика, закрыл глаза, тихо погружаясь в тину…

Глава 15

Нервно настроенный, нетерпеливый, мысленно уже уехавший, как всякий, кто готовится к отъезду, Госсен жил уже два дня в Марселе, где Фанни должна была присоединиться к нему и сесть вместе с ним на пароход. Все было готово, билеты были куплены – две каюты первого класса для вице-консула Арики, едущего со своей невестой; и вот он расхаживает взад и вперед по выцветшему полу комнаты в гостинице, лихорадочно ожидая свою любовницу и минуту отплытия.

Приходится сидеть и волноваться взаперти, так как он не решается выйти. Улица страшит его, как преступника, как дезертира, – марсельская улица, шумная, кишащая народом где на каждом повороте ему кажется, что вот-вот появится старик Бушеро, положит ему на плечо руку, схватит и поведет его назад.

Он запирается и даже обедает в комнате, не сходя к общему столу, читает, ничего не видя, бросается на кровать и пробует сократить часы ожидания разглядыванием «Кораблекрушения Лаперуза» и «Смерти капитана Кука», висящих на стене и засиженных мухами; целыми часами простаивает он, облокотясь на балконе из гнилого дерева, защищенный желтой шторой, на которой столько заплат, сколько на парусе рыбацкой лодки.

Его гостиница – «Гостиница Молодого Анахарсиса», название которой, случайно попавшееся ему в справочной книге, соблазнило его, когда он договаривался о свидании с Фанни; это старый трактир, отнюдь не роскошный и даже не очень опрятный, но выходящий в гавань, прямо на море. Под его окнами попугаи, какаду, птицы привезенные из колоний, сладко и без конца поющие – целая выставка на открытом воздухе, целый птичник, клетки которого, поставленные друг на друга, приветствуют занимающийся день звуками, свойственными лишь девственному лесу; но звуки эти, по мере того как надвигается день, заглушаются шумом работ в гавани, прерываемых колоколом Notre-Dame de la Garde.

В воздухе стоит непрерывный гул ругательств на разных языках, раздаются крики лодочников, носильщиков, продавцов раковин, удары молота в доках, скрип кранов, звучный грохот повозок на мостовой, звон колоколов, плеск откачиваемой из трюмов воды, шипение выпускаемых паров, и все эти звуки еще отражаются и усиливаются соседством гладкой морской поверхности, над которой время от времени разносится хриплый рев, дыхание морского чудовища – большого трансатлантического парохода, отплывающего в открытое море.

Запахи также возбуждают воспоминание о далеких странах, о набережных, еще ярче залитых солнцем, еще более жарких, чем эта; сандал, кампешевое дерево, выгружаемое здесь, лимоны, апельсины, фисташки, бобы, острый запах которых поднимается вместе с вихрем экзотической пыли в воздух, насыщенный вкусом соленой воды, горелой травы и жирного чада, несущегося из кухмистерских.

К вечеру звуки утихают, запахи рассеиваются в воздухе и исчезают: Жан, успокоенный наступающей темнотой, подняв штору, смотрит на уснувший черный порт, над которым перекрещиваются мачты, реи, бушприты, а тишина прерывается лишь плеском весел и далеким лаем собаки на берегу; в открытом море маяк Планье бросает попеременно длинную полосу света, то белую, то красную; она разрезывает мрак, и, словно в трепете молнии, заставляет выступать контуры островов, форта и скал. Этот светящийся взгляд, направляющий тысячи жизней на горизонте, снова приглашает и манит его в путь, зовет его воем ветра, зыбью волн в море и хриплым криком парохода, пыхтящим где-то на рейде.

Надо ждать еще двадцать четыре часа; Фанни должна приехать лишь в воскресенье. Эти три дня, которыми он опередил ее, он должен был провести у родных, предполагая все это время отдать любимым людям, которых он не увидит, быть может, много лет, которых, быть может, при возвращении не застанет уже в живых; но едва приехал он в Кастеле, едва отец узнал, что женитьба его расстроилась и догадался о причине, между ними произошло бурное объяснение.

Что же мы такое, что такое наши самые нежные, самые задушевные чувства, если гнев, разразившись между двумя людьми одной крови и одной плоти, вырывает и уносит любовь, чувство с такими глубокими и крепкими корнями, уносит, со слепою яростью китайского урагана, о котором самые суровые моряки не решаются вспоминать и только говорят, бледнея: «Не надо об этом говорить»…

Он никогда не будет говорить об этом, но зато и никогда не забудет этой ужасной сцены на террасе Кастеле, где протекло его счастливое детство, в виду великолепного, спокойного горизонта, сосен, миртовых деревьев, кипарисов, недвижно и с трепетом сомкнувшихся вокруг отцовского проклятия. Вечно будет он видеть высокого старика, с судорожно подергивающимся лицом, наступающего на него, со взглядом полным ненависти, изрекающего слова, которым нет прощения, выгоняющего его из дому, лишающего его своего благословения: «Уходи, уезжай с твоей негодяйкой; ты умер для нас навсегда»!.. А маленькие сестрицы кричали, плакали, валялись на ступенях крыльца, прося прощения за старшого брата; Дивонна была лишь смертельно бледна; она не бросила в его сторону ни одного взгляда, не простилась с ним, меж тем, как наверху, за окном, кроткое и тревожное лицо больной спрашивало, из-за чего поднялся весь этот шум и почему Жан так быстро уезжает, даже не поцеловав ее.

Мысль о том, что он не простился с матерью, заставила его вернуться с полдороги к Авиньону; оставив Сезара с повозкой внизу, он пошел по тропинке и проник в Кастеле через виноградник, как вор. Ночь была темная; его шаги скрадывались сухими виноградными листьями, но он заблудился, отыскивая в потемках дом, ставший уже для него чужим. Входная дверь была заперта, в окнах было темно. Позвонить? Позвать? Он не посмел, побоялся отца. Два или три раза обошел он вокруг дома, надеясь найти где-нибудь не запертый ставень. Но фонарь Дивонны, как видно, прошел повсюду, по обычаю каждого вечера; бросив долгий взгляд на комнату матери, мысленно простившись от всего сердца со своим детским домом, который тоже оттолкнул его, он убежал, упрекая себя, и мучась угрызениями совести.

Обычно перед долгой разлукой, перед переездами, полными всяких опасностей и случайностей, в виде моря и бурь, родные и друзья растягивают прощанье до последней минуты, когда отъезжающий садится на пароход; последний день проводят вместе, посещают пароход и каюту отъезжающего, чтобы лучше представить себе весь его путь. Несколько раз в день Жан видит из гостиницы эти дружеские проводы, порою многолюдные и шумные; но особенно умиляет его одно семейство, живущее этажом выше. Старик и старуха, деревенские жители, живые, он в суконном сюртуке, она в платье из желтого полотна, приехали проводить сына: они не расстаются с ним до самого отплытия парохода; сидя у окна, в безделье ожиданья, все трое держат друг друга за руки, тесно прижавшись один к другому. Они не говорят, а только сидят обнявшись.

Жан, глядя на них, думает, каким веселым мог бы быть его отъезд!.. Отец, маленькие сестренки, а рядом с ним, опираясь на него легкой трепещущей рукой, та, чей живой ум и жаждущая приключений душа уносились вслед каждому судну, уходящему в открытое море… Бесплодные сожаления! Преступление совершено, чудеса поставлена на карту, остается только уехать и забыть…

Как долго, какою пыткой тянулись для него часы последней ночи! Он ворочался на постели, ждал рассвета, следя за тем, как мрак окна окрашивался серым, постепенно белевшим светом зари, на фоне которой горела еще красная искра маяка, потускневшая, когда встало солнце.

Только тогда он заснул, но был разбужен лучом ворвавшимся в комнату, вместе с криком продавца птиц и звоном бесчисленных воскресных колоколов Марселя, разносившихся по широким набережным, у которых словно отдыхали суда с флагами на мачтах…

Уже десять часов! А скорый поезд из Парижа приходит в двенадцать! Он быстро одевается, чтобы идти встречать любовницу; они позавтракают на берегу моря, затем снесут вещи на пароход, а в пять часов – сигнал к отплытию.

Чудесный день: по глубокому небу белыми пятнами проносятся чайки; темно-синее море; на горизонте мелькают, отражаясь в воде паруса, клубы дыма, словно естественная песнь этих солнечных берегов с таким прозрачным воздухом и водой; под окнами гостиниц звучат арфы, раздается божественно-легкая итальянская мелодия, каждый звук которой глубоко волнует душу. Это более чем музыка, это окрыленное выражение блеска и радости юга, полноты жизни и любви, поднятых до слез. И воспоминание об Ирене, трепещущее и рыдающее, слышится в чудной мелодии. Как это далеко!.. Какая чудная, утраченная страна, какое бесконечное сожаление о разбитом, о непоправимом!..

Мимо!

Выходя из гостиницы Жан встречает на пороге мальчика: Письмо для господина консула… Его подали сегодня утром, но господин консул изволил спать. Знатные путешественники редко останавливаются в гостинице «Молодого Анахарсиса»; поэтому марсельцы особенно рады подчеркивать титул своего постояльца… Кто может писать ему? Никто не знает его адреса, кроме Фанни… И, взглянув пристальнее на конверт, он содрогается от страха… он понял!

«Нет! я не еду; это было бы такое большое безумие, на которое у меня не хватает сил. Для подобных переворотов, мой бедный друг, нужна молодость, которой у меня нет, или ослепление безумной страсти, которой не хватает нам обоим. Пять лет тому назад, в наши лучшие дни, одного знака с твоей стороны было бы достаточно для того, чтобы я последовала за тобой хоть на край света, ибо ты не можешь отрицать того, что я тебя страстно любила. Я отдала тебе все, что имела; а когда нам надо было расстаться, я страдала так, как не страдала никогда, ни ради кого на земле! Но подобная любовь, уносит много сил… Чувствовать, что ты молод, красив, вечно дрожать, бояться за свое счастье… теперь я уже больше не могу, ты заставил меня жить чересчур напряженно, заставил слишком много страдать: я – конченый человек.»

«При этих обстоятельствах перспектива далекого путешествия и коренной перемены жизни страшит меня. Я не так обожаю двигаться, и как ты знаешь никогда не ездила дальше Сен-Жермена! К тому же, женщины слишком скоро стареют на юге, и тебе еще не будет тридцати лет, как я уже буду желтой и старой, как мадам Пилар; тогда ты озлобишься на меня за принесенную тобой жертву, и несчастная Фанни должна будет расплачиваться за все и за всех. Послушай, есть страна на востоке, – я читала о ней в одной из книжек „Вокруг Света“ – где, если женщина обманет мужа, то ее зашивают вместе с кошкой в свежую звериную шкуру, и бросают на морском берегу этот ком, прыгающий и ревущий под жгучим солнцем. Женщина вопит, кошка царапается, обе пожирают друг друга, меж тем как шкура съеживается, тесно охватывая эту ужасную борьбу пленных, до последнего хрипа, до их последнего содрогания. Нечто вроде этой пытки ожидало бы нас, если бы мы поехали вместе»…

Он остановился на минуту, раздавленный уничтоженный. Покуда хватал глаз, сверкала синева моря «Addio!» пели арфы, с которыми сливался горячий, страстный голос… «Addio!» И пустота его разбитой жизни, в осколках и в слезах, вдруг встала перед ним, словно опустошенное поле с убранной жатвой, на которую уже нет больше надежд, как нет надежд и на эту женщину, ускользнувшую от него…

«Я должна была сказать тебе это раньше, но не осмелилась, видя тебя таким радостным, решившимся. Твое возбуждение сообщалось и мне; тут было и женское тщеславие, естественная гордость тем, что я завоевала тебя вновь после разрыва. Только в глубине души я чувствовала, что это было не то, что то кончилось, сломалось. И неудивительно, после таких потрясений!.. Не воображай, что я принимаю это решение из-за несчастного Фламана. Для него, как и для тебя, как и для всех – кончено, сердце мое умерло; но остался ребенок, без которого я не могу жить и который снова приводит меня к отцу, к несчастному человеку, погубившему себя из-за любви ко мне и вышедшему из тюрьмы таким же любящим и нежным, как при нашей первой встрече. Представь себе, что когда мы увиделись, он всю ночь проплакал на моем плече; из этого ты можешь видеть, что тебе нечего было горячиться…»

«Я сказала тебе, дорогой мой, что я слишком любила, что я надломлена. Теперь мне нужно, чтобы меня любили, чтобы меня ласкали, чтобы восхищались мной и успокаивали меня. Этот человек будет всегда стоять передо мною на коленях; он никогда не заметит на моем лице морщин, ни седины в моих волосах; и если он на мне женится, как намеревается, то это я оказываю ему милость. Сравни же… И главное, не делай глупостей. Я приняла все предосторожности, чтобы ты не мог отыскать меня. Из окна маленького кафе на станции, откуда я пишу, я вижу сквозь деревья домик, где у нас с тобой были такие хорошие и такие ужасные минуты и вижу записку, приклеенную на дверь и приглашающую новых жильцов… Вот ты и свободен, ты никогда не услышишь больше моего имени… Прости; последний поцелуй, в шею… мой любимый…»