«Эффект Гусеницы»

– Ты что так рано? – удивилась она, отрываясь от планшета. В ее глазах не было беспокойства, лишь легкое раздражение от нарушенного распорядка.

– Меня уволили, – сказал я. Просто и прямо, без предисловий. Я был слишком опустошен, чтобы искать слова.

Она помолчала. Не подошла, не обняла. По её лицу, за считанные секунды прошел весь спектр эмоций, от изумления и презрения к холодному, расчетливому анализу.

– Как уволили? По статье? С компенсацией? – ее голос был ровным, деловым. Это был не крик души, это была инвентаризация активов после внезапного пожара. И я в этой описи значился как убыток.

Я попытался объяснить. Про Нину, про абсурд, про то, как всё это было пустой игрой. Но чем больше я говорил, тем более чужим становился ее взгляд. Она смотрела на меня как на бракованный механизм, который вдруг испортил ей идеально отлаженный быт.

– Ты разрушил всё, – произнесла она, и в ее голосе впервые прозвучала эмоция. Глубокая, ледяная ненависть. – Я так и знала. Я всегда чувствовала, что ты ненадежный. Что за всеми этими твоими «творческимипоисками» скрывается обычная слабость.

Она не говорила о предательстве, о боли. Она говорила о нарушении контракта. Нашего негласного договора двух гусениц ползти вместе по самому жирному листу. Я нарушил свои обязательства. Я перестал быть выгодным активом.

Развод был стремительным и безжалостным. Как хирургическая операция по ампутации отмершей конечности. Адвокаты, мое молчаливое согласие на все условия – я был слишком разбит, чтобы бороться. Я оставил ей всё. Я оставил ей нашу общую жизнь. Я взял только один чемодан и невыносимое, давящее чувство вины перед дочерью. Вины не за уход, а за то, что перестал быть тем сильным, успешным отцом-«добытчиком», образом, который я для нее создал.

Я переехал в съемную однушку на окраине города. Каморку с низкими потолками и запахом чужих жизней. В ней не было ничего моего. Ни книг, ни картин, ни привычной чашки. Только голые стены, дешевый диван и гулкий холодильник.

Одиночество обрушилось на меня не как отсутствие людей, а как физическая субстанция. Оно было тяжелым, густым, как вода на большой глубине. Она давила на уши, на виски, на грудную клетку. По утрам я просыпался от собственной тишины. Не было звонков, нет сообщений, нет рабочих чатов. Мой телефон стал просто куском пластика и стекла.

Я был абсолютно, тотально один. Отрезан от всех прежних связей. Друзей-гусениц, коллег-гусениц – все враз испарились. Я был больше не частью стаи. Я был изгоем, прокаженным, сбежавшим из клетки зверем, который теперь не знал, что делать со своей свободой, потому что едининственное, что он умел – это жить в клетке.

Я сидел на полу в своей каморке, в полной темноте, и смотрел в окно на огни чужого, огромного города. Там, в этих огнях, ползали другие гусеницы. Они ели свои листья, ходили на планерки, рожали детей, строили карьеру. Весь мир был огромным, кишащим муравейником, живущим по понятным, хоть и абсурдным законам.

А я выпал из этого муравейника. Я лежал на земле и смотрел на него со стороны. И не знал, кто я теперь. Я не был креативным директором. Не был мужем. Не был добытчиком. Я даже не был неудачником – чтобы быть неудачником, нужно хотя бы пытаться, участвовать в гонке. Я просто не был…

И в этой абсолютной, оголтелой тишине и пустоте, за гранью отчаяния, со мной стало происходить что-то новое.

Я перестал чувствовать тошноту. Перестал чувствовать страх. Я чувствовал лишь странную, всепоглощающую усталость и – ошеломляющую, почти мистическую ясность.

Я посмотрел на свои руки, лежащие на коленях. Они были просто руками. Не инструментом для заработка, не символом статуса. Просто две ладони, десять пальцев.

И я вдруг понял, что голос из детства говорил не о поражении. Он говорил об инструкции.

«Перестать быть» – я позволил развалиться на куски тому, кем я был.«Замри» – я замер. «И не двигаться» – я не двигался. «Забыть о полёте» – я отпустил мечту о спасении, о возвращении, о новом успехе.

И в этой добровольной капитуляции, в этом тотальном распаде, я впервые за всю свою жизнь почувствовал не боль, а облегчение.

Страшная тяжесть идеальной гусеницы – ее доспехи, ее маски, ее листья – с меня свалилась. Я остался голый, уязвимый, никчемный и… невероятно легкий.

Я не летел. Я даже не стоял на ногах. Я просто сидел на полу.

Но впервые я не хотел быть кем-то другим.

Меня съели на завтрак и изрыгнули.

Но я ещё ни чего не понял.

Глава 3. Поиск новых Листьев.

Тишина длилась недолго. Её быстро заполнила паника. Абсолютная, бездонная. Та, что возникает, когда ты понимаешь, что твой корабль не просто тонет – он уже давно на дне, а ты всё ещё сидишь в капитанской каюте и ждешь, когда тебе принесут кофе.

Я был в ловушке собственного портрета. Портрета Успешного Арсения, который всем помогает, всё может, ни в чем не нуждается. Я не мог позволить себе кризис. Моя идентичность «гусеницы» была не просто психологической comfort zone, это была финансовая необходимость. Официально никаких алиментов не было. Мы заключили «джентльменское соглашение». Это было дороже любых официальных алиментов. Это была добровольная пожизненная рента, договор, скрепленный не печатью суда, а чувством вины и желанием остаться хорошим парнем в глазах… кого? Их? Себя? Социума? И этот портрет стоил очень, очень дорого. Я не мог найти себе работу статусом меньше. Это был мой эквивалент репутации в мире гусениц. Единственная настоящая «карма», в которую я верил. Я был заложником собственного успеха.