Генрика

Перед поселком я встретил, проскочил по инерции, развернулся, снова настиг и остановил участкового.

– Что там? – спросил я, показав на железный кузов ЗИЛа. Участковый, глядя как с трона, с высокого пассажирского места ЗИЛа, ответил:

– Труп.

– С Животноводческой, 10?

– Ну да.

– Подожди, покури со мной… – прошу я участкового, – Проникающее?* (*Проникающее ножевое ранение)

– Да, в живот…

Он взял сигарету, которую я предложил, и устало сошел ко мне на асфальт из кабины, грузовика

– На месте все были: – сказал он, – «Скорая», наши; и ваши. Прокурор сам проводил допросы. Убийца известен, и очевидцы есть. Есть материал. А убийца скрылся. Там один опер сейчас, из наших. А так – разъехались. Я в морг и тоже – спать!

Он вернулся в кабину, и грузовик с трупом удалился из поля зрения. Я думал о том, что сынишка сейчас поднимает на плечи ранец, выходит через порог…

Летела, ввинчивалась в пространство моя «Восьмерка», я думал о том, что не только мы из детей наших лепим личность – мы должны быть достойны их. Может, сынишка забудет про это утро, но, может и вспомнит, и спросит меня. Что я отвечу – станет ясно сейчас, по адресу, который он мне назвал.

Оперативник был не совсем на месте. На месте уже было нечего делать. Оперативник курил в своем кабинетике: в полуподвале сельского клуба. До райотдела отсюда почти час езды…

– Леш, – спросил я его, – чем я могу?..

– А, – отозвался он, – да, пожалуй, ничем. Уже сделали, что могли…

«Не приехал бы вдруг… – перекашлял я в горле комок, – не приехал бы вдруг мой начальник сейчас! Или не разыскал меня по телефону. Что я скажу? Где результат?» «А зачем ты здесь?» – спросит он. Я начальника знаю, и не отвечу внятно, значит, я ничего не стою. «На фига такой нужен?!» – подумает шеф. За такую мысль мне будет очень неловко перед своим ребенком.

Леша мне рассказал, как все было. Один собутыльник убил другого. Убийца уже «топтал зону»: убийство и расчленение трупа. Несчастный, который уехал в кузове ЗИЛа, скорее всего, не подумал о том, что шутить, а особенно спорить с такими, опасно. Вечеряли вместе, говорили о жизни, да «разошлись в понятиях»…

– Долгой была вечеря? – спросил я.

– Долгой. Случилось в три ночью, а начинали засветло.

– Мотивы?

– Мотивы? – Леша махнул рукой в сторону черта и дребедени. – Ссора по-бытовухе, а кровищи! Ты будешь смотреть?

– Нет. Может после…

– Жена потерпевшего у соседей, она еще в шоке, а вот подруга убийцы – она у меня. И, так, ничего… – мысленно оценил её внешность коллега, – Можешь с ней пообщаться. Будешь?

– Конечно, Алеш? А ты знал их раньше?

– Нет. Гости жили не здесь – на Немышле.

– Жаль, – сказал я, – лучше бы наоборот.

– Ну, конечно, жаль.

Жаль, потому, что убийца из пришлых – чужая обойма, не Леши – здешнего опера. Связи, понятно, мы можем пробить и пробьем, но разве убийца появится там? Глупо! Нужны неизвестные связи. Значит, охота окажется долгой. Это поняли те, кто работал здесь до меня. Поэтому нет никого, потому разъехались, да все это значит, что я искать буду то, что у тех отыскать не вышло.

– Алеш, – спросил я, – а подруга его не пыталась скрыться?

– Нет. – сказал он, – Дома сидела, нас дождалась. – И добавил: – Знаешь ли, почему?

– Почему?

– Двоих нам выловить было бы проще.

– Эта она тебе так объяснила?

– Смеешься…

– А что объяснила?

– Ссорились мужики меж собой; бабы от них отошли: свой уголок; своя, поспокойней мужской, компанейка. Нож взят со стола. Вдова к благоверному кинулась на пол, да уже все… Вой подняла, а душегуб испарился.

Я хмыкнул:

– И жена душегуба – в дверь! А дальше? Куда деваться? Да и ей-то зачем? Нож не из ее милых рук! Одумалась и дождалась нас дома…

– Одумалась? М-м… – я потер лоб, – Алеш…

Мы опера, не любим колоться. Хотя мы доступны: люди ведь тоже. И нас раскалывают, и раскрывают – жена моя, например – мне трудно её обмануть. Мы, по большому счету, обыкновенные, но мы это прячем…

– Леш, – уперся я подбородком в кулак. Потом кулак распрямил и положил пятерню на стол, на чистый лист бумаги. Совсем другой смысл поймал я в слове «Одумалась», потому что прежде Алеша заметил: «Двоих, нам выловить было бы проще». Он прав, я ощутил волнение: легкий намек на удачу, легчайший…

Леша, видя, как я хмурю лоб, взял связку ключей и вышел.

– Вот, – вернувшись, представил он, – Елена! А это она нам писала, – протянул он листки.

Тихо Елена вошла, как тень…

– Елена? – мягко, с нотками удивления, переспросил я, выждав пока наша гостья присядет на стул, и присмотрится к новому человеку – ко мне. В другой ситуации я бы сказал ей, что мне нравится это имя…

Она смотрела враждебно. Но она уловила мое удивление. Она, пока Леша вел ее, и когда меня только увидела, предполагала, о чем я «вопрошу». Знала, что спрашивать буду много. И представляла, о чем. А я удивил ее: я не о чем-то подумал; не так, как она представляла, а подумал о ней, Она взгляд отвела, чтобы скрыть замешательство, но я его видел! Я тоже отвел глаза, погрузился в текст объяснения, делая вид казенного человека…

– Столько людей… – поразмыслил я, отложив объяснения, – Вас просили о помощи, да, Елена?

Я отметил цвет глаз ее – серый: глаза человека, который не чтит упрямства. Такой предпочтет приспособиться, а не настаивать на своем. Вслух, если надо, скажу о глазах Лены иначе, но вывод сделан…

Назвать ее привлекательной было б наивно: помята образом жизни: тени, отечность… «Она с ним недолго путалась!» – вот что из первых же впечатлений выцепил я, и заложил в актив. Просто как женщина, просто мужчину – знает она своего Семена, убийцу и гражданина. Нормальная, но неглубокая, мелкая связь. Поэтому, у меня есть шанс. А еще шанс в том, что она – непутевая, романтичная и молодая особа. Молодость – бонус для женщины. Сознаваемый ею бонус на то, что она привлекательна, а значит не только её, а и другой мужчина готов сделать шаг навстречу. «Тем, что есть, я уже прекрасна!» – кто из женщин не чтит правды жизни…

«Но, как можно любить негодяя?» – подумал я, представляя ее и того человека, вместе. И надо признать: я чего-то не понимаю. Женщина Лена любит убийцу за то, чего нет в других, например, во мне… Любит, и думать будет не о справедливости, а о том, чтобы наши руки не оказались длинными.

– Лен, – позвал я. Может, она на возлюбленном ставит крест: тюрьма, если не навсегда, то уж очень надолго. Я пытался читать ее мысли.

– Лена…

– Ага… – она подняла на меня серый взгляд.

– Считайте, что все позади! – сказал я. – Все что могли, Вы, скорее всего, рассказали? Им, – обособил я, подразумевая, что рассказала другим, предварившим меня. Уточнил, – ведь так же? – показал за окно, на бумагу, которую она написала. – А я, Лен – другой человек!

Она визуально сравнивала меня и Алешу, дописывая в картину тех, кто допрашивал ночью. Я, понимая ее, с трудом подавил улыбку.

– А я понимаю, Лена, – сказал я, – что не вернешь Ивана… Несчастье, оно не ему – ему все равно! А несчастье – Вам. Вам, лично!

«Что он хочет?» – не поняла меня Лена.

– Вот что хотел бы понять я, Лена… кажется, понял! – я правую руку метнул вперед. Я в воздухе щелкал пальцами. Я искал верную мысль, – Ну, это же, Лена… совсем не так просто было? С ним, с Вашим… Ну, что Вы спать с ним легли, и остались? Вы же любили? Вы судьбу человеку вручили. По-настоящему, думаю, Вы любили, если решились пойти за таким. А как его звали друзья?

– Нет… – путаясь, возразила она, – так и было… Как вы говорите – любовь…

– Любовь! – врубил я ладони в воздух, – Это же чувство святое, Лена!

– Святое…

– Но, столько врагов! – покосился я на Алешу. – Столько врагов у любви, Елена! Милиция вот, например, прокурор, я – получается, мы же враги любви вашей, так?

Можно было мне возразить? А несогласие побуждает думать. Думать мне в унисон – вот к чему я склоняю Лену…

– Но любовь – от бога! Поэтому Лен, лично я не имею права ее отменять! Не по-людски, не знаю, ну не по-божески это…

– Да, – едва слышно сказала она. – Сенекой друзья его звали…

– Сенека? – я удивился, но она этого имени не понимала, и не понимала: а что это даст, если я не решусь отменить любовь? Но что-то ведь может дать? Ей бы понять сейчас: о реальных вещах вообще, эта речь, или нет?

Но я знал, что устала она от ночных допросов, и что не упряма – не следует путать – а прямолинейна и слабовольна…

– Сенека теперь глубоко жалеет, – подумал я вслух, – что потерял, так, по-пьянке, голову…

– Ой, – вздохнула, зябко подернув плечами, Елена, – жалеет…

– И Вас потерял.

Она вздрогнула, и опустила голову. Может быть, только сейчас и подумала, что это так. Это был переломный момент: появление мелкой, но собственной мысли!

– Но, если Вы… – я смотрел на нее испытующе. – Если Вы… В общем, не потеряли еще Вы друг друга. Не потеряли… Все, пока в руках добрых, надежных…

Она видела руки свои, и наши с Алешей, и не разумела, о чьих руках я говорю.

– Я правильно понимаю, – спросил я, – надежные, добрые руки?

– Не-е… – растерянно, птицей беспомощно-раненой, голову в плечи втянув, прошептала она. – Я не знаю…

Взглядом скользила она от окна, к Алеше; ко мне; по листкам, с написанным ею текстом – искала опоры.

– Лен, – позвал я, и перешел с ней на «ты», – в руках добрых, надежных – это в твоих руках!

Я видел «Кровавую Мэри» в ее глазах – смесь разумного недоверия и последней надежды в одном бокале.

– Вы, – пощадил я ее, улыбнулся, и мягко напомнил, – Вы же судьбу человеку вручили? Не просто же с ним переспали? Мы говорили об этом…

– Да-а…

– А его судьба где? Сенеки, имею в виду я? Я, например, женился – судьбу жены в свои руки принял. И за нее отвечаю. Ведь так? И это нормально.

– Да-а…

– Одну глупость он уже сделал, убереги от второй!

Тут я мог от усталости, и от вполне возможной бесплодности разговора, заговорить о банальных, ясных вещах. И тогда все рухнет.

Я посмотрел на ее ладони, обвисшие по сходу бедер, на длинной джинсовой юбке. Шагнул, и взял эти ладони в руки.

– Я думал, они холодные, Лена, – признался я. Подтянул влажные и, на самом деле, холодные, руки близко к своим губам. И, как бы, очнулся…

– А его судьба, Лена, – вспомнил я о Сенеке, – и Ваша – в Ваших руках! Вот в этих.

Дрогнули руки, почувствовал я, обмякли разочарованно…

– Что я могу? – со всхлипом спросила она.

Взгляд ее приземлился к полу. Я его приземлил. Потом мы с Алешей увидели: как из тумана к солнцу, взгляд скользнул вверх В потемках души оживился росток надежды и спонтанно тянулся к солнцу.

– Что? – так же, тихонечко всхлипнув, переспросила Елена.

Я ответил ей просто, глядя в упор:

– Скажите нам, где его найти?

– Не знаю…

А что я хотел услышать? Я закурил. Сдвинул листки объяснения в сторону. Дым, скользнув по лицу, заставил щуриться. Лена молча оценивала, как неуклюже влазил оперативник-хитрец в ее душу. Выциганить хотел, выведать, где Сенека…

Но я снова заговорил не о себе:

– Помочь, Лена, Вам – реально! – я знал, о чем говорить, потому что знал, о чем с ней говорили другие. А я не о том: она женщина, у неё проблемы – я о них, и о ней самой.

– А как? – голосом человека, захотевшего что-то понять и чего-то добиться, спросила она. Любой, осознав, что он – не пустое место, постарается чего-нибудь в этом мире достичь. А перед ней – человек, которого можно использовать. Я ведь в её любовь поверил…

– Я догадался, Лена, что не хотел убивать Ваш Сенека! Вы пришли повечерять, правда – лишь повечерять и пообщаться, так же?

– Да, повечерять и там… пообщаться…

– У мужчин, по каким-то делам, возник спор. А Иван вел себя не совсем хорошо, дерзил. И не сдержался Сенека… Он Вас ревновал?

– Да.

– Вот видите! – я поднял вверх указательный палец, – Ревновал, он ведь любит! А Ваня не посчитался с этим и спровоцировал, так ведь? Он спровоцировал сам! Я же не ошибаюсь?

– Нет, – солгала она святой ложью во имя спасения.

– Значит, ударил он в ходе драки, Елена, а это уже не умышленное убийство. Вы понимаете?

Она мне кивала. Она не представляла, как хорошо я ее понимаю! В ее жизни, всерьез, еще не было выбора. Подобные ей выбирают по принципу: «Это по мне, потому что в кайф!»; а это – «Не в кайф – значит, ну его на фиг!» Не мало таких, что делать, но я понимал их…

– Вот Ваша версия, Лена! Единственно спасительная в Вашем положении. Вы ее не рассматривали?

– Не-ет, меня только все допрашивали, а этой… – не решилась сказать специальное слово Лена, – Не, – отрицательно покачала она головой, – ни с прокурором, ни с вашими, у нас ничего такого не было…

– А доказать бы еще аффект, Елена! Да Сенека Ваш и по амнистии выйдет! На волю!

«Подобное выкрутить -это же кайф!» – взглядом рву кожу на теле Елены, чтобы увидеть там эту мысль…

– А эффект, – осторожно спросила она, – доказать его можно?

– Можно. Конечно, можно. Вы же свидетель: такой же, как и жена убитого. А что скажет она, представляете? И я представляю: для всех он преступник, для Вас – любимый! А это много значит! Вам надо сказать свое слово! Убитый виновен в драке, а Сенека – он жертва водки и дурного характера Вани. Судья это сможет увидеть? Сможет! – рублю я ладонью воздух, – Сможет, если это докажет свидетель, если его убедите Вы – свидетель, любящий человек, настоящая женщина! Вы понимаете, Лена?

Я видел: она понимает, она стала думать, её увлекла своя мысль, но Сенека велел однозначно другое, и ей не просто. В ней, как на северных реках весной, шел процесс: взлом взбухшего, синего льда. Она делала выбор.

– Жизнь в бегах – это жизнь без тебя… – подчеркнул Алеша, – И все равно попадется, но уж тогда он получит все! Тогда не спасти, и не видеть тебе его больше. Ты понимаешь? А так, смотри, человек, – он кивнул на меня, – говорит тебе дело.

Я устал, как от трудного дела, и снова подумал о том, что мой сын редко видит меня; мало в чем я могу помогать ему, из-за нехватки времени. А жизнь ребенка не так уж проста; и в ней есть проблемы, и та же необходимость выбора…

– Лена, Вы поняли? Я должен ехать, – сказал я, – спешу, у меня дела. А выбор за Вами! И только за Вами!

– А суд, он как…– спросила она, – эффект и там, ревность… он это сможет?

– Только он и сможет! Но слово за Вами, и только сейчас.

Она поняла, что действительно я могу прямо сейчас уехать: а где взять второго такого, как я?

– А он уедет, – своевременно вставил «свои пять копеек» Алеша, – он здесь не служит. Он нам всем начальник. Приехал, раздал нам команды. Уехал. Всё!

Заметил: она оценила, что я – начальник.

– Случайно заехал, – признался я, – ну а Вы… – дружелюбно смотрел я в глаза Елены. Я медлил, мне слова подобрать непросто: у нас еще не остыли ладони – я же брал их, ладони девушки Лены в свои ладони…

– А Вы… – тушевался я, – Что-то напомнили мне … – Я, в общем… – пятерней всшебуршил я виски и махнул рукой, – О любви задумался, лично о Вас, почему-то…

– А что я должна?

– Не должны, а можете, Лена!

– Что могу? – низко, чуть слышно, буквально по доскам пола, прошелестел вопрос.

– Обеспечить нам встречу – мне, и Сенеке!

Она головой тряхнула, как от того, что мои слова обожгли ей щеки:

– А если я это… потом? Или это поздно?

– Да, потом – поздно!

– А… – она не хотела не верить мне. Ткнула губы в кулак, потом, глядя в глаза, спросила, – Зачем эта встреча?

– Убийцу, – не отвел я взгляда, – найду без Вас, Лена, не сомневайтесь. Встреча нужна чтобы дать нам шанс: Сенеке, тебе и…

Ледовый панцирь в бурлящей реке размышлений Елены, сорвало:

– Я покажу Вам, где он… А Вы докажите эффект…

Руки упали с колен, она поднялась, выжидающе глядя на нас с Алешей.

***

У нее больше не было слов, она устала, но мы не давали ей помолчать. Они были с Алешей на заднем сиденье, невидимые за тонировкой стекол. Лена показывала дорогу, а мы расспрашивали, в какой обстановке нас может встретить Сенека. В доме – рисовалась нам приблизительная картина – могут быть посторонние люди. Тесть и теща хозяина, жена, и двое детей-подростков. Компания, кроме малых, пьющая. Есть топоры и ножи, есть даже ружье… Сенека велел туда не появляться, а после, когда опера отвяжутся и пошлют ее к черту, она должна пойти к старому, деревянному мостику, и спрятать там его паспорт и деньги. «Есть, – сказал он, – места надежные. Там не достанут. А я осмотрюсь, окопаюсь, тебя позову…» Мне повезло, что Сенека спутался именно с Леной…

Дом – выяснили мы с Алешей, – с вооруженными, и непредсказуемыми людьми, стоит обособленно, на пригорке, с открытыми, легко обозримыми изнутри подходами. Медлю с ответом на вопросительный взгляд Алеши. Риск очевиден, но не могу просить помощи. Я в данный момент самовольщик, не прибывший вовремя на работу, занятый черт-ти чем, и оправдаться способный только случайной, никем не проверенной информацией. Завершится самовольный экспромт результатом – могу открыто смотреть в глаза начальника, он даже на опоздание не намекнет. А так: ну какие просьбы, какая помощь…

Я вспомнил, как совершенно недавно проиграл кубок на первенство УВД по самбо. Петров из «Беркута» не только зажал меня болевым, но и просто сел сверху, уложив на лопатки – как в вольной борьбе. Обидел…

«Беркут» – вон, по пути на Немышлю, у меня появился шанс передать привет победителю. Оставив Алешу и Лену в машине, я обратился к дежурному и пояснил проблемы.

– Двух бойцов достаточно? – не отказал нам «Беркут». Два бойца получали оружие, бронежилеты и полусферы. Алеша выдал сигарету Лене. Велел курить скрытно, за тонировкой стекол, а сам подошел ко мне:

– Версия! Боже, что ты наплел! Какая версия, какая амнистия! Какой аффект?! Второй раз по одной статье. А первый– с расчленением трупа! Ты что? Он – мясник! Амнистия, блин, по любви! Слышал бы это господь!

– И без его вмешательства, – кивнул я в сторону неба, – эта версия рухнет. Рухнет, Алеша, да только потом. А кто-нибудь: бог, прокурор, министр, ты или я – мы отменим убийство? Видишь ли, не отменим: ни прямо сейчас, ни после, ни вообще… Но, мы не после, не вообще, а сейчас, задержим убийцу! А ее, между прочим, я заставил исполнить гражданский долг…

– Ценой обмана?

– Было, – признал я, – ощущение что из души ее что-то выкрадывал…

– Ну… – теряясь в клубке перемешанной мысли, хмыкнул Алеша.

– Но было ли там чего красть, Алеша?

Он сверкнул на меня глазами и бросил окурок в траву под верандой «Беркута». Я посмотрел на бликующие, широкие стекла своей «Восьмерки». Оттуда, нами невидимая, наблюдала за нами Лена. Она не могла слышать нас.

– Может, ты Сталина вспомнил? – полюбопытствовал я.

– Да вот, как раз вспомнил…

– «Железной рукой загоним человечество к счастью»?

– Именно!

– Брось, – отмахнулся я, – мы загоняем в другом направлении, но не считаю себя «наполнителем тюрем», потому что не я для них направление выбрал. И не ты – они сами! А что до цены… у справедливости лица разные. Я различать их не успеваю – всмотреться некогда, вот как сейчас… но преступников, Леша, мне и тебе ловить! На нас – надеются, нам – надежды оправдывать. Мы это делаем, и пусть так и будет!

Он поднял мне навстречу усталый, вопросительный взгляд: стоило ли возражать? Однако, он сказал правду, которая мне не нравилась.

– И сам не пойму, – согласился я, – перед кем грешу: перед собственной совестью, перед чужой, перед богом? Но понял: не будет иначе – профессия, Леша, такая… И будем служить ей, а с собой мы после, на пенсии может быть, разберемся. Если, конечно, десница господня нас прежде, за наши грехи не ударит! Не будет иначе, Алеша, -поймал за рукав и потянул я его на себя, – потому что убийца должен быть здесь! – развернул и поднес к его носу его же развернутую ладонь.

У Леши на переносице, как две рыбки, сошлись глаза.

– Ну, тебя, – не сердясь, отстранился он и отвернулся.

– Алеш, – он слышал, но я повторил: я хотел, чтобы он смотрел мне в глаза, – Алеша?

«Какие мы замордованные!» – увидел я перед собой взгляд смертельно уставшего человека, понимая, что сам точно такой же:

– Скажи, а те, кто осудит меня, будут довольны тем, что мы не раскрыли убийство, не задержали убийцу?! Не наказано зло – они будут довольны?

– Им дела нет до того, что у нас в душе… – подумав, ответил Алеша.

***

Я хотел распахнуть калитку, но она только дрогнула от моего удара. Бойцы нас опередили. В один миг полетела на землю ставня с глухого окна и рухнула дверь на веранде.

Мы вошли следом. Один из бойцов прижимал к полу тело мужчины, с загнутыми выше плеч руками. Второй уточнял у бледных, испуганных домочадцев:

– Это он?

«Беркут, – подумал я, – не курица, даже не коршун!» И закончил мысль: «Что ж, день не напрасно прожит».

Я не видел потом ни Сенеки, ни Лены. В жизни хватало событий: одни шли на смену другим. Но самые первые впечатления того дня: о том, что мне повезло, и трубку поднял мой сын, остались. С его непосредственных, первых же слов, спонтанно складывались смысл и направление дня грядущего. И я не мог бы, не вправе был потерять его, или прожить напрасно. Сказать тогда не сумел об этом, поэтому и вспоминаю…

А еще вспоминаю из-за того, что ребенку, который теперь стал взрослым, до сих пор, не могу сказать – был ли прав? Ведь я говорил о любви и обманывал женщину.