Костомор-1.Костяной Ученик

– Ведунок, – голос Ставра прозвучал негромко, но весомо, словно удар молотка по наковальне. – Ко мне.

Мальчик покорно подошёл.

– Бери инструмент. И кость. Не любую. Оленью, ту, что с биркой. Чистую.

В мастерской пахло по-прежнему – деревом, дымом, костью. Но сегодня запахи казались приглушёнными, придавленными. Ставр достал из закромов длинную, узкую пластину из оленьего рога, уже подготовленную, отполированную до гладкости. На ней был вырезан знак – три переплетённых кольца.

– Это для пути, – сказал Ставр, вкладывая пластину в руку мальчику. – Чтоб дитя не заплутало в Нави. Чтоб тропу к предкам нашло. Вырежи знак этот. Но не просто режь. Слушай. И вкладывай.

– Что вкладывать? – прошептал Ведунок, чувствуя, как у него холодеют пальцы.

– Покой, – коротко бросил Ставр. – Тот покой, что должен прийти после жизни. Ты слышал его. В кости мамонта. Помнишь?

Ведунок помнил. Тот каменный, безмолвный покой, что звал и пугал одновременно.

– Но то был мамонт. А это дитя, – с трудом выдавил он.

– Душа есть у всякого, кто дышит, – отрезал Ставр. – И смерть у всякого одна. Режь. И думай о дороге. О лёгкой дороге в тёмном лесу.

Он отошел, оставив Ведунка наедине с костяной пластиной и с тишиной, что давила на уши. Мальчик сел на своё место у порога, взял в руки резец. Пластина была холодной и молчаливой. Он закрыл глаза, пытаясь найти тот самый «покой». Но изнутри на него глядело иное – образ бездыханной маленькой девочки, которую он видел мельком, когда женщины обмывали тело. Её восковая кожа. Синева под глазами. И тишина. Не покой, а именно тишина. Оборванная жизнь.

Он вздрогнул и чуть не уронил резец. Это было неправильно. Он чувствовал не покой, а ужас. Ужас от этой несправедливости.

И тогда он перестал пытаться вложить то, чего не было. Он просто начал резать. Водил остриём по твёрдой поверхности, углубляя знак трёх колец. И слушал. Слушал не кость, а ту тишину, что шла из соседнего куреня. Слушал горе Берегини, которое висело в воздухе густым, тяжёлым облаком.

Оно текло через него, это горе. Чужая, всепоглощающая боль. Он чувствовал её, как холодную воду, заливающую всё внутри. Она подступала к горлу комом, щипала глаза. Он не плакал. Он просто резал, становясь проводником этой боли, этого горя. Он не пытался его остановить или преобразовать. Он просто пропускал его через себя и вливал в растущий под резцом узор.

Он не знал, сколько прошло времени. Знак был готов – ровный, глубокий, будто выжженный в кости. Пластина лежала на его ладони, и она была тёплой. Не от его руки, а изнутри. И тихой. Но не мертвой тишиной. А тишиной после бури. Тишиной принятия.

Он поднялся на одеревеневшие ноги и, не глядя на Ставра, вышел из мастерской. Подошёл к куреню, где лежало дитя. Женщины, сидевшие внутри, смотрели на него с немым вопросом. Он не стал заходить. Он протянул руку с амулетом Берегине.

Та медленно подняла на него взгляд. Её глаза были пусты. Она взяла пластину. Пальцы её дрогнули, когда она коснулась знака. Она не сказала ничего. Просто сжала кость в кулаке и прижала к груди, снова уйдя в себя.

Ведунок развернулся и пошёл прочь. Он был пуст. Выпотрошен. Внутри не осталось ничего – ни страха, ни горя, ни даже собственных мыслей. Только лёгкая, звенящая пустота.

На следующее утро, когда он вышел из мастерской, чтобы набрать воды из колодца, на пороге лежал небольшой свёрток. Из грубого холста. Он развернул его. Внутри лежала маленькая, неловко вырезанная из дерева птичка. Крапивник. Крылья были едва намечены, но в позе чувствовалось движение, готовность вспорхнуть.

Он поднял голову. Из-за угла соседнего куреня за ним наблюдала Берегиня. Её лицо всё ещё было иссечено горем, но маска разбилась. В глазах стояла не пустота, а тихая, бездонная печаль. И благодарность. Она не сказала ни слова. Просто встретила его взгляд и медленно кивнула. Потом развернулась и ушла.

Ведунок сжал в руке деревянную птичку. Она была шершавой, необработанной. Но в ней была жизнь. Та, что ушла, и та, что осталась. Он не знал, сработал ли его амулет. Но он знал, что забрал часть боли. И в обмен получил эту птицу – знак того, что жизнь, даже обожжённая горем, продолжается.

Он посмотрел на свою ладонь. Птица лежала на ней, маленькая и тёплая от его руки. Амулет не воскресил мёртвых. Но он смог немного исцелить живых. И в этом, как вдруг понял Ведунок, была его сила. И его проклятье.

5 глава. Кровь на точильном камне

Лагерь жил в ожидании. Шайка ушла в набег неделю назад, и с тех пор каждый день тянулся, как сырая кожаная полоса. Воздух был плотным от беспокойства. Женщины чаще посматривали на частокол, мужчины, оставшиеся для охраны, точили оружие с упорством, не знающим устали. Даже дети, обыкновенно шумные и беспечные, притихли, чувствуя напряжённое биение жизни взрослых.

Ведунок в этот день помогал Ставру перебирать старые запасы. Они вынесли на улицу дубовый короб, туго набитый обрезками рога, желтыми от времени лосиными лопатами, связками просверленных зубов. Надо было рассортировать, что годится ещё в дело, а что пустить на щепу для растопки. Работа была монотонной, успокаивающей. Солнце припекало спины, пахло смолой и пылью.

И тут с вышки у ворот пронзительно, тревожно крикнули.

Сперва был лишь далёкий гул, похожий на грозовой раскат, но рождённый не в небесах, а в земной тверди. Потом он нарастал, дробился на отдельные крики, на лязг железа, на тяжёлый топот десятков ног. Частокол дрогнул, впуская первых бегущих.

Они ввалились в лагерь не строем, не победителями, а растрёпанной, истекающей силой и кровью толпой. Не было победных кликов, не было трофеев на плечах. Были закопчённые, иссечённые лица. Сломанные древки копий, которые несли как костыли. И кровь. Её было много. Она алела на порванных рубахах, липла к пальцам, капала на утоптанную землю, впитываясь в неё тёмными, грубыми пятнами.