Костомор-1.Костяной Ученик

Дмитрий Артюхов

Костомор-1.Костяной Ученик

1 глава. Кость, что поёт

Тишина в курене Ставра была особого свойства. Она не была пустой или мёртвой. Она была густой, как мёд, и в ней жили тихие голоса. Не те, что рождаются в человеческой гортани, а иные – скрип дерева под тяжестью лет, шелест стружки под ножом, далёкий отзвук того, что когда-то было жизнью. Воздух пах древесной смолой, дымом от прогоревшей за ночь лучины и чем-то острым, холодным – запахом самой кости.

Ставр ушёл на зорьке, оставив мальчика одного. Не сказав «не входи», но и не позволив. Для Ведунка, чьи двенадцать зим прошли в тени этого человека, и этого было достаточно. Он прильнул к щели в бревенчатой стене, следя, как широкие плечи мастера растворяются в утреннем тумане у частокола, и только тогда, затаив дыхание, отодвинул дубовую задвижку.

Мастерская была не домом, а святилищем. Под низким потолком, затянутым паутиной, висели связки сушёных трав, от которых пахло горькой полынью и летом. На полках, грубо срубленных из сосновых плах, стояли глиняные плошки со свиным салом для смазки инструментов, лежали свёртки с необработанными шкурками, пучки сухожилий, похожих на белые верёвки. Но главное было не это.

Главное лежало на большом дубовом пне, что служил столом, и на полу вокруг него. Кости.

Они были повсюду. Длинные, белые рёбра лося, похожие на выгнутые луки. Массивный череп медведя, чьи пустые глазницы смотрели в никуда с немым упрёком. Мелкие, изящные косточки птиц, собранные в берестяном туеске. Обрезки, стружка, заготовки для амулетов – гребни, когти, подвески в виде зверей.

Ведунок боялся этого места. Его сны по ночам часто были полны смутных образов – бегущего по снегу оленя, тяжкого рёва в чащобе, тихого плеска рыбы в воде. Он не понимал их, но просыпался с колотящимся сердцем. И источником этих снов был вот этот самый курень.

Но сегодня страх был слабее любопытства. Острый, жгучий, как укус муравья.

Он сделал шаг. Пол под ногами, устланный высушенным мхом, не издал ни звука. Его босые ступни скользнули по прохладной глине, утрамбованной бесчисленными шагами. Пальцы дрожали. Он сжал их в кулаки, подошёл к столу.

Рука сама потянулась к небольшому обрезку, лежавшему особняком. Это была гладкая, отполированная кем-то до него пластинка, возможно, от лопатки барана. Она была холодной и странно живой.

Он коснулся её подушечками пальцев.

И услышал.

Не ушами. Чем-то иным, что было глубже слуха. Тихое, отдалённое блеянье. Чувство сытой покорности. Тёплое солнце на спине, запах сухой травы, тяжесть собственного тела. И резкая, короткая боль в горле – и больше ничего. Темнота.

Ведунок ахнул и отдернул руку, будто обжёгшись. Пластинка с глухим стуком упала на пол. Он замер, ожидая, что вот-вот из-под стола протянется костлявая рука, что тени сойдутся в клубящееся видение. Но ничего не произошло. Только в ушах стоял звон от той внезапно оборвавшейся тишины.

Он сглотнул комок в горле. Страх отступил, уступая место жгучему изумлению. Он потянулся к другой кости – обломку оленьего рога, шероховатому, покрытому причудливыми бороздками.

И снова – толчок. Удар в сознание. Вихрь образов: хруст снега под копытами, пронзительный холод, солоноватый вкус лесной соли на камне. Гордый вызов, брошенный сопернику. И потом – свист в воздухе, удар, от которого потемнело в глазах, и чёрная, всепоглощающая ярость. Ярость, которая не могла найти выхода, запертая в этом обломке навеки.

Ведунок отшатнулся, задев плечом связку медвежьих когтей. Они загремели, словно костяные погремушки. Он обернулся, и ему показалось, что из угла, из-под груды невыделанных волчьих шкур, на него смотрит пара горящих глаз. Не живых, а таких же мёртвых и пустых, как у черепа на полке, но – горящих. Он зажмурился.

– Ты чего тут по углам шаришь, мышь лесная?

Голос прозвучал прямо над ухом. Глухой, беззлобный, но от этого ещё более весомый. Ведунок вскрикнул и открыл глаза. На пороге, заслонив собой свет из щелей, стоял Ставр. Он не выглядел сердитым. Его лицо, испещрённое морщинами, как кора старого дуба, было невозмутимо. Но в глазах, маленьких и глубоко посаженных, светился не знакомый мальчику огонёк. Не гнев, а нечто вроде понимания.

– Я ничего… – начал было Ведунок, но слова застряли в горле.

Ставр не стал его слушать. Он медленно вошёл, снял с плеча потник, бросил его на лавку. Его взгляд скользнул по упавшей на пол заготовке, по лицу мальчика, по его дрожащим рукам.

– Слышишь? – спросил он просто. Одно слово, но в нём был весь смысл.

Ведунок только кивнул, не в силах вымолвить ничего.

Ставр подошёл, его мощная, чуть сгорбленная фигура заслонила свет. Он не был высок, но в нём чувствовалась сила старого, могучего зверя. Он поднял с пола костяную пластинку, повертел её в своих пальцах, покрытых старыми ожогами и шрамами.

– Баран, – сказал он, и в его голосе не было ни насмешки, ни поучения. Констатация. – Глупый зверь. Родился, жевал траву, умер. Его дух слабый, еле тлеет. Его кость шепчет. – Он отложил пластинку и взял в руки обломок рога. – А это олень. Вожак. Сила в нём кипела, ярость. Его кость не шепчет. Она кричит. Орёт в пустоту.

Он посмотрел прямо на Ведунка. Его взгляд был тяжёлым, как камень.

– Люди не слышат. Я слушаю. А ты… – он сделал паузу, вкладывая в неё целое откровение, – ты слышишь с первого прикосновения.

Ставр положил рог на место и повернулся к стене, где на деревянных колках висели его инструменты – пилки, резцы, шлифовки из грубого камня. Он снял небольшой нож с тонким, как игла, лезвием.

– Руку, – приказал он.

Ведунок, всё ещё не опомнившись, протянул дрожащую ладонь. Ставр взял её своей грубой, шершавой рукой. Его прикосновение было твёрдым, но не жестоким.

– Кость – не дерево, – сказал он, проводя холодным обухом ножа по линиям на детской ладони. – Дерево растёт. Оно живое. Его дух уходит, когда мы его рубим. Кость – это то, что остаётся. Вместилище. Сосуд. В нём застревает память. Боль. Ярость. Покой. – Он перевернул руку мальчика. – Одни могут придать ей форму. Сделать крюк, иглу, наконечник. Это ремесло. Другие могут говорить с тем, что внутри. Это дар. Или проклятье.

Он отпустил его руку.

– Ты уронил заготовку. Испугался голоса. Испуг – это плохо. Но то, что ты его услышал – Ставр впервые за всё время что-то похожее на улыбку шевельнуло уголки его губ. – Это начало.

Он указал на дверь.

– Иди. Солнце уже высоко. Помоги женщинам щепки собирать для очага.

Ведунок кивнул и, не помня себя, пошёл к выходу. На пороге он обернулся. Ставр уже сидел на своём месте у стола, его спина была к мальчику. В руке он держал тот самый обломок оленьего рога и что-то негромко бормотал, вглядываясь в его причудливую форму.

Ведунок вышел на улицу. Солнце било в глаза, заставляя щуриться. Из общего куреня доносились голоса, пахло дымом и варёной репой. Мир вернулся в своё обычное русло. Но что-то изменилось. Навсегда.

Он поднял свою ладонь к свету. Там, где водил обухом ножа Ставр, остались белые полосы. Они не болели. Но он чувствовал их. Как чувствовал теперь тихий гул, исходивший от мастерской. Гул множества голосов, запертых в кости.

Он не просто боялся их теперь. Он знал, что они есть. И они знали о нём.

2 глава. Первый надрез и первая тень

Следующим утром Ставр не сказал ни слова. Он бросил в сторону Ведунка узкую, длинную связку, туго свернутую из вываренной волчьей шкуры. Мальчик, едва проснувшись, развязал сыромятный ремешок. Внутри, в углублениях, вырезанных в деревянной основе, лежали инструменты. Не те, что висели на стене – тяжелые, заскорузлые от работы, а иные. Тонкие, почти изящные. Костяные иглы с просверленными ушками, стальное шильце, отполированное до синевы, несколько резцов с ручками, обмотанными берестой, чтобы не скользили пальцы.

Никакого объяснения не последовало. Ставр молча указал на низкую колоду у входа в курень, где сам обычно чинил сбрую или обжигал на огне заготовки из рога. Ведунок покорно уселся, положив сверток на колени. Он ждал, что сейчас ему дадут кость и велят резать. Сердце заколотилось от страха и странного предвкушения.

Но Ставр принес не кость. Он принес корзину.

Плетёная из ивовых прутьев, она была полна… ничего. Вернее, полна того, что для других было ничем. Обломки, обрезки, отщепы. Кусок оленьего рога, отколотый при грубой обработке. Гладкая, как голыш, бабка коровы. Несколько позвонков мелкой птицы, белых и лёгких, будто сотканных из ветра. Половина лосиного зуба, пожелтевшая от времени.

– Не смотреть, – прохрипел Ставр. – Слушать.

Он взял из корзины первый попавшийся обломок – тот самый кусок рога – и вложил его в ладонь Ведунка. – Закрой очи.

Мальчик зажмурился, стараясь изо всех сил. Он чувствовал лишь шершавую, прохладную поверхность рога под пальцами. Ничего больше.

– Не пальцами, – голос Ставра прозвучал прямо над ухом, заставив вздрогнуть. – Кожей слушаешь? Кожей все чувствуют. Ты – другим. Тем, что внутри. Там, где страх живёт. Оттуда и слушай.

Ведунок не понял. Что внутри? Где живёт страх? Он попытался представить это место – тёмное, пульсирующее где-то в груди. Он направлял туда своё внимание, вглядывался в внутреннюю темноту, затаив дыхание. Сначала была лишь своя собственная дрожь. Потом… потом из этой темноты стал проступать контур. Не образ, а ощущение. Твёрдость. Упрямство. Глухой, немой протест против ножа, что отсек его от главного, от стержня жизни.

Он дышал рвано, как рыба на берегу. И вдруг – толчок. Словно его самого ударили по рогам. Головокружение. Чувство огромной, дикой мощи. И запах – не окружающей мастерской, а хвои, мокрого снега, звериного пота. Он ахнул и чуть не выронил обломок.

– Дальше, – неумолимо сказал Ставр и убрал первый кусок, вложив в его потную ладонь гладкую бабку. – Этот.

Ведунок сглотнул, снова закрыл глаза. На этот раз он проваливался быстрее. Бабка была тёплой. От неё веяло скучным покоем, жеванием жвачки, теплом собственного тела и запахом навоза. Никакой ярости. Только тупое, довольное существование и короткий, тёмный взрыв в конце. Он даже вздрогнул, когда тот наступил.

Так продолжался весь день. Ставр был безжалостен. Позвонки птицы – вихрь, полёт, страх перед ястребом и резкая боль. Зуб лося – вкус горькой коры, сила, текущая по жилам, и странная, ноющая пустота, будто что-то потерял. Клык молодого волка – вечный голод, злоба, выжженная в душу с молоком матери, и ликующий вой в ночи.

К вечеру голова Ведунка гудела, будто в неё залетел шмелиный рой. Он сидел, обессиленно прислонившись к стене, его пальцы дрожали. Он был пуст и одновременно переполнен чужими жизнями, чужими смертями.

– Теперь, – сказал Ставр, возвращая ему тот самый первый обломок рога. – Слушай. Но не бойся того, что услышишь. Слушай и решай – твой это голос или нет.

Ведунок сжал кусок рога. Он снова полез в ту внутреннюю темноту, уже зная дорогу. И ярость накатила снова, та же самая. Горячая, слепая. Но теперь он не отшатнулся. Он позволил ей течь через себя, как потоку ледяной воды. Он чувствовал её, но она не была его. Это была чужая ярость, застрявшая в кости.

– Чья? – спросил Ставр, наблюдая за его лицом.

– Оленя, – выдохнул Ведунок.

– А этот? – В его руку лег позвонок птицы.

– Не знаю, Ласточки? Нет, Сокола? – он смутился.

– Не важно, – отрубил Ставр. – Важно, что ты слышишь разницу. Один кричит, другой шепчет, третий поёт. Твоя задача – не испугаться песни. Понял?

Ведунок кивнул. Он был слишком измотан, чтобы говорить.

– Завтра – с иглой, – Ставр повернулся и ушёл вглубь куреня, оставив мальчика одного.

На следующий день началось иное. Ставр принёс ту же корзину и туго завязал Ведунку глаза куском грубого холста.

– Будешь щупать и слушать. И говорить, что за зверь.

Это оказалось вдесятеро труднее. Без зрения он был беззащитен перед накатывающими ощущениями. Он брал в руки кость, погружался в её память и пытался назвать то, что видел и чувствовал. Чаще всего он ошибался, путал.

– Заяц, – говорил он, сжимая в пальцах гладкий обломок.

– Бобр, – поправлял Ставр, и его голос не выражал ни одобрения, ни раздражения. – У зайца страх дрожит. У бобра – упрямый. Чувствуешь? Он плотину свою до последнего держался.

Он учил его не просто слышать, а различать оттенки. Голод волка отличался от голода лисицы. Страх мыши, затоптанной копытом, был иным, нежели страх птицы, пойманной хищником.

– Всякая тварь по-своему жизнь покидает, – говорил Ставр, пока мальчик, с завязанными глазами, водил пальцами по очередному обломку. – И след этот на кости остаётся. Ты этот след читать учишься. Как по снегу следы читают.

Иногда, когда Ведунок слишком глубоко уходил в чужую смерть, его начинало мутить. Однажды, прикоснувшись к крошечной, хрупкой косточке, он почувствовал лишь холодный, безразличный ужас и липкую сырость. Его вырвало прямо на порог.

Ставр молча подождал, пока его отпустит, и сказал:

– Землеройка. Её уж в норе задавил. Его смерть – чужая. Её – своя. Тяжелее она.

Шли дни. Постепенно мир вокруг Ведунка наполнился невидимыми сущностями. Прогуливаясь по лагерю, он теперь бессознательно улавливал эхо от костей, разбросанных у скотобойни, от выброшенных объедков, от старых, истлевших в земле останков. Это был тихий, непрекращающийся хор мёртвых голосов.

Однажды вечером, когда он сидел у своего колода и перебирал кости из корзины уже без повязки, он почувствовал на себе тяжёлый взгляд. Не Ставра. Он поднял голову.

В дальнем углу мастерской, где грудами лежали невыделанные шкуры, стояла Тень.

Она не была похожа на обычную тень от очага. Она была гуще, плотнее. В её очертаниях угадывалось нечто звериное – мощные плечи, склонённая голова. И две точки света, две крошечных, холодных точки, словно отдалённые звёзды, горели в её глубине. Они были направлены на него.

Ведунок замер, не в силах пошевелиться. Он не чувствовал страха. Вернее, страх был, но старый, знакомый, как страх перед глубокой водой или высотой. Это была часть этого места. Часть правил.

Тень не двигалась. Она просто стояла и смотрела. И в её взгляде не было ни злобы, ни дружелюбия. Был лишь немой, древний интерес.

– Не обращай внимания, – раздался голос Ставра. Он стоял на пороге, держа в руках свежую охапку лучин. – Он всегда здесь. Просто раньше для тебя невидим был.

– Кто? – прошептал Ведунок.

– Дух места. Хранитель. Или страж. Как назвать. Он старше этих стен. Старше меня. Живёт в самых старых костях, что в земле под нами лежат, – Ставр бросил лучины в короб. – Он смотрит, чтобы равновесие не нарушить. Чтобы тот, кто с костью говорит, сам костью не стал.

Ставр подошёл к углу, к груде шкур. Тень не исчезла. Она словно сгустилась ещё больше.

– Вот, – Ставр протянул руку, но не к тени, а к лежавшей на шкурах большой берцовой кости, тёмной и потрескавшейся от времени. – Чей?

Ведунок, не отрывая взгляда от горящих точек, потянулся к кости. Он боялся прикоснуться. Это была самая старая кость, которую он держал в руках.

Его пальцы коснулись шершавой поверхности.

И мир провалился.

Не было ни ярости, ни страха. Был покой. Но не покой барана. Это был тяжёлый, безмолвный, каменный покой. Мудрость, выношенная веками. Он видел бесконечную зиму, медленное движение ледника, перемалывающего горы. Он чувствовал тяжесть бивней, которые были не оружием, а инструментом для добычи жизни из мёрзлой земли. Это была память мамонта. Существа, которого он никогда не видел и которое исчезло с этой земли за тысячи зим до его рождения.

Он сидел, не в силах вымолвить ни слова, с костью в руках. Тень в углу медленно растаяла, словно её и не было.

Ставр смотрел на него, и в его глазах светилось нечто, что можно было принять за удовлетворение.

– Теперь ты знаешь, – сказал он тихо. – Голоса бывают громкие. А бывают глубокие. Одни кричат о своей боли. Другие молчат о своём знании. С первыми работать легко. Со вторыми – страшно. Потому что их молчание заразительно. От него сам костенеешь.

Он взял у Ведунка из рук древнюю кость и бережно положил её обратно на шкуры.

– На сегодня хватит. Иди.

Ведунок вышел, шатаясь. Воздух снаружи показался ему неестественно лёгким и пустым. Он поднял руку, разглядывая свои пальцы. Они были теми же. Но внутри него теперь жила тишина мамонта. Глубокая, всепоглощающая. И он понял, что это – самый страшный голос из всех, что он слышал. Потому что он не пугал. Он звал. Звал в вечный покой, в каменное безмолвие.

Он посмотрел на освещённую вечерним солнцем мастерскую. И ему показалось, что в её тёмном проёме на миг снова вспыхнули две холодные, звёздные точки.

3 глава. Игра в молчанку с лешим

Лутошка – так называлась кора молодой липы – была нужна Ставру для пропитки. Её сдирали весной, когда сок шёл по стволам, и сушили в тени, чтобы не потеряла свою клейкую силу. Ведунку поручили набрать полный берестяной пестерь. Задача была несложной, почти отдохновением после недель, проведенных в душной, наполненной голосами мастерской. Он с облегчением выскользнул за частокол, затянутый утренним туманом, и побежал к опушке, где стояли липы.

Лес встретил его привычным гулом – щебет птиц, стрекот кузнечиков в траве, шелест листьев. Воздух пах влажной землёй, грибами и цветущим иван-чаем. Ведунок, освоившись, принялся за работу. Его маленький нож с лёгким скрипом входил в кору, он поддевал её и тянул длинными, грязновато-белыми лентами. Он складывал их аккуратно, стараясь не порвать. Работа спорилась, короб постепенно наполнялся.

Он углубился в чащу дальше, чем планировал, привлечённый крупными, ровными стволами. И лишь когда решил, что набрал достаточно, и выпрямил затекшую спину, понял, что что-то не так.

Тишина.

Она наступила внезапно, словно кто-то гигантской ладонью придавил все звуки разом. Исчезли птицы. Смолкли насекомые. Даже листья на деревьях замерли, не шелохнувшись. Лес стоял, как заколдованный. Солнечные лучи, ещё недавно пробивавшиеся сквозь кроны, померкли, будто день внезапно качнулся к вечеру.

Ведунок замер, сжимая в потной руке рукоять ножа. Он медленно обернулся. Знакомой тропы, протоптанной косулями и обитателями лагеря, не было. Вместо неё меж корней вились три абсолютно одинаковые, незнакомые дорожки. Сердце его гулко стукнуло о ребра. Он знал эти сказки, эти страшилки, которые шептались по вечерам у костра. Леший водит.

Он сглотнул комок страха и шагнул к той, что казалась ему верной. Шёл осторожно, вглядываясь в деревья. Сначала всё шло, как будто нормально. Но через сотню шагов он снова вышел на то же место. Три тропы. Тот же пень, будто гигантский табурет, поросший зелёным мхом. Он попробовал другую. И снова – пень, три тропы.

К горлу подкатила тошнота. Он побежал, уже не разбирая дороги, сбивая кору с локтей о сучья, задыхаясь. Лес вокруг словно сжимался, стволы становились теснее, ветви цеплялись за одежду, будто живые руки. Он бежал, пока не уперся лбом в шершавую кору сосны. Поднял голову – перед ним снова зияли три узких прохода меж деревьев.

Он сел на землю, поджав колени. Паника, холодная и липкая, подползала к сердцу. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но голос не слушался. Кто услышит? И не рассердит ли крик того, кто устроил эту ловушку?

И тут его взгляд упал на короб. Из него торчали, свернутые в рулоны, ленты лыка. И тут его осенило.

Он не знал, сработает ли это. Но иного выхода не было. Он снял с пояса свой старый оберег – деревянный бубенчик, подвешенный на ремешке. Когда-то Ставр вырезал его ему, чтобы отпугивал мелких духов и змей в траве. Теперь он был бесполезен против хозяина леса. Но он был из дерева. А дерево, как говорил Ставр, помнило.

Ведунок зажал бубенчик в кулаке. Он не был костью. Но он был частью леса. Мальчик закрыл глаза, стараясь загнать внутрь дрожь, вжаться в ту самую внутреннюю тишину, из которой он слушал голоса костей. Он не знал, что искать. Он просто слушал.

Сначала была лишь своя собственная тревога, колючая, как ёж. Потом он уловил нечто иное. Огромное. Древнее. Оно не было злым. Оно было равнодушным. И играющим. Как котёнок с мышкой. От него веяло влажной прелью столетних пней, хвоей, перегноем тысячелетий. Оно было самим лесом. И оно наблюдало за ним.

Ведунок не открывал глаз. Он водил пальцем по гладкой поверхности бубенчика, не пытаясь вырезать ничего. Он просто водил, повторяя один и тот же ритм. Ритм, который он уловил от первой же кости – барана. Ритм покорности. Смирения. Он не просил, не требовал. Он просто показывал. Показывал, что он – не добыча. Не враг. Он – мальчик. Заблудившийся.

Он сидел так, не двигаясь, не зная, сколько прошло времени. Минута? Час? Сердцебиение постепенно утихло. Дыхание выровнялось. Он почти не дышал, слившись с тишиной.

И тогда он услышал. Не звук. Шевеление. Лёгкий, едва уловимый хруст. Не там, где были тропы, а слева, где чаща казалась самой непролазной.

Он медленно, боясь спугнуть удачу, открыл глаза.

Троп не было. Была одна-единственная, узкая, извилистая, вся в заломах, будто её протоптал хромающий заяц. Она вела в густую тень.

Ведунок встал, отряхивая с посконных порток приставшие иголки. Он не побежал. Он пошёл медленно, осторожно, ступая так, будто боялся раздавить муравья. Он не оглядывался, чувствуя на своей спине тяжёлый, безразличный взгляд всего леса.

Он шёл долго. Тропа виляла, поднималась на пригорки и спускалась в овраги, вела через ручьи по скользким, мшистым камням. Но она была одна. И с каждым шагом знакомые звуки возвращались. Сперва стрекот кузнечика. Потом дальняя перекличка птиц. Наконец, он увидел в просвете между стволами солнечный луч и – дальше – частокол Волчьей Гавани.

Он вышел из леса всего в ста шагах от ворот. Как будто и не блуждал часами.

Сторожевые на вышке проводили его недоуменными взглядами, но ничего не сказали. Он дошёл до мастерской и поставил короб с лыком у порога.

Ставр сидел на своём месте и что-то обтачивал куском пемзы. Он взглянул на мальчика, на его испачканную землёй одежду, на разбитые в кровь колени, о которых тот сам забыл.

– Нашёл? – только и спросил он.

Ведунок кивнул.

«– И дорогу нашёл», – сказал Ставр, и это не был вопрос. Он отложил пемзу. – Как?

Мальчик молча достал из-за пояса свой оберег-бубенчик.

Ставр взял его, повертел в пальцах. На гладкой поверхности не было ни царапины, ни намёка на резьбу.

– Не резал, – заметил он.

– Слушал, – тихо ответил Ведунок. – И показывал.

Ставр долго смотрел на него, и в его глазах мелькнуло нечто, что можно было счесть за одобрение.

«– Он, хозяин, любит тишину», – сказал наконец старик. – Крики ему противны. А молчание он уважает. Ты с ним в молчанку сыграл. И вышло, что ты его перемолчал.

Он вернул бубенчик.

– Теперь он тебя знает. И не тронет. Пока ты ему досады не причинишь. Иди, умойся. И с коленями к Берегине подойди, пусть травой приложит.

С того дня, когда Ведунок по надобности или просто так заходил в лес, мелкие духи – кикиморы, шишиги – перестали его замечать. Птицы не смолкали при его приближении, белка могла спуститься по стволу и, усевшись на сук, с любопытством разглядывать его своими бусинками-глазами. Он стал для леса своим. Не хозяином, нет. Но и не чужаком. А тихой, неопасной частью его самого. И это было покровительство куда более надёжное, чем любой громкий оберег.

4 глава. Немая скорбь Берегини

Смерть пришла в Волчью Гавань тихо, украдкой, не как враг с топором, а как вор, выбравший самую малую добычу. Дитятко – младшая дочь одного из молодых бойцов, девчушка лет трех, – не проснулась с утра. Не залилась утренним плачем, не потянула ручонки к матери. Она просто уснула и ушла. То ли злой глаз, то ли ночная тварь, подкравшаяся к колыбели, то ли просто судьба такая – слабый огонёк, задутый ветром.

Лагерь замер. Не в панике, а в тяжком, молчаливом оцепенении. Мужчины отводили глаза, сжимая рукояти ножей. Женщины, узнав, застывали на миг, а потом принимались за работу с удвоенной яростью, словно пытаясь отгородиться от чужой беды суетой. Но громче всех кричала тишина из куреня, где жила семья погибшей.

Берегиня, знахарка и повитуха, сидела на пороге того куреня, поджав под себя ноги. Она не рыдала. Она онемела от горя. Лицо её, обычно живое и острое, стало похоже на каменную маску. Глаза, казалось, вобрали в себя всю боль мира и теперь смотрели куда-то внутрь, в кромешную тьму. Она сидела неподвижно, и только пальцы её бессознательно перебирали край посконной рубахи, скручивая и разглаживая грубую ткань.

Ставр появился на пороге своей мастерской, его взгляд скользнул по замершей фигуре Берегини, по притихшим людям, и упёрся в Ведунка. Мальчик стоял в стороне, прижавшись спиной к шершавой коре сторожевой сосны, и смотрел на всё это широко раскрытыми глазами. Он видел смерть и раньше – зверей на охоте, стариков, чей срок подошел к концу. Но эта, тихая, забравшая дитя, была иной. Она пахла не кровью и потом, а холодным ужасом и непонятной, чёрной обидой.