Иной Лес.Корчма на Вещем Броду

И тишину их нового дома впервые нарушила музыка. Негромкая, задумчивая, словно вторящая завыванию вьюги за стенами. А потом он запел. Голос у него оказался сиплым, некрасивым, но в этой сипоте была такая глубокая, вековая тоска, такая печаль обо всём на свете, что у Полуси навернулись слёзы. Он пел о далёких походах, о погибших друзьях, о любви, что осталась где-то там, в покинутых краях.

Снежана сидела, прижавшись к матери, и слушала, затаив дыхание. Она слышала не только слова. Она слышала саму дорогу, тоску по дому, страх одиночества. И ей казалось, что не только люди в горнице слушают эту песню. Что к стенам сруба тихо подобрались духи леса, и ветер в свирепости своей чуть поутих, и метель прислушивается к чужой, человеческой печали.

На следующее утро метель утихла, оставив после себя по колено белого, пушистого снега. Доброжир, отдохнувший и согревшийся, собрался в путь. В уплату за ночлег и еду он оставил новость – не страшную, а бытовую, но важную.

– В трёх днях ходу отсюда, – сказал он, затягивая ремень котомки, – есть деревня Громовичи. Небогатая, но жилая. Там живут мои сородичи. Скажите, что от Доброжира, – они вам помогут, чем смогут. Солью, может, зерном. А у них, слышал, кузнец есть. Может, и железо вам выкуют, что надо.

Эта весть была ценнее любой монеты. Связь с внешним миром, пусть и с маленькой, дальней деревней, означала, что они не одни.

Проводив скомороха, они вышли осматривать свои владения. Снег заметал их частокол, но дом стоял незыблемо. И тогда Богуслав увидел его. На том же плоском камне, где когда-то лежал заяц, лежала небольшая, аккуратно освежёванная лосиная шкура. Рядом – всё та же стрела с совиным оперением.

Волкомыс. Он снова сделал своё подношение. Молчаливый знак того, что договор в силе. Что он признал их право быть здесь. И, возможно, эту шкуру – как помощь к надвигающейся зиме.

Богуслав поднял тяжёлую, ещё пахнущую кровью шкуру. Она была тёплой, почти живой.

– Видишь, – тихо сказал он Полусе, стоявшей рядом. – Не только беды он нам приносит. И не только страшные вести.

Она кивнула, глядя на заснеженный лес, таинственный и безмолвный.

– Он свой. И мы здесь свои. Теперь уже навсегда.

Они вернулись в дом, неся с собой лосиную шкуру – первый настоящий дар их новому дому от их нелюдимого соседа. Метель отступила. Дорога была заметена. Но они стояли у тёплого очага, а за их спинами был не только крепкий сруб, но и целый мир, который постепенно, медленно, но принимал их в своё лоно. Впереди была зима – долгая, суровая, голодная. Но они были готовы встретить её вместе.

Глава 7

Глава 7. Первый караван и первая цена

Зима вступила в свои владения безраздельно. Река Светлица сковалась крепким, потемневшим льдом, и лишь на стрежне, над самой глубиной, зияла узкая, дымящаяся полынья – словно последнее дыхание не уснувшего до конца Водяного. Лес, еще недавно пёстрый от последней листвы, стоял чёрный и голый, припорошенный колючим инеем, а по ночам трещал от мороза, будто великаны ломали вековые сосны. Но внутри сруба «У Вещего Брода» было по надёжному тепло.

Первый венец, сложенный с такой надеждой, превратился в крепкие, уверенные стены. Печь-каменка, которую они так тщательно складывали, стала истинной кормилицей и защитницей. Долгие вечера Полуся и Снежана проводили у её тёплого бока: мать пряла привезённую из Громовичей шерсть, дочь училась ткать на грубом станке, сколоченном рукой Богуслава. Запах печёного хлеба, древесного дыма и сушёных трав стал постоянным, родным духом этого дома.

Их быт наладился, обрёл свой, пусть и суровый, ритм. По утрам Голядь и Гудомир обходили владения, проверяли капканы, рубили дрова. Грозя, чей нрав не смогла укротить даже зима, добывал из-подо льда рыбу, приговаривая, что «договор с Рекой надо кормить, а то задует свою полынью и уйдёт спать». Дивобор и Жареслав, заметно окрепшие, помогали всем по мере сил.

Их уединение нарушали лишь редкие, безмолвные визиты Волкомыса. Он никогда не заходил внутрь, не разделял их трапезу. Но на камне у дуба то и дело появлялись его дары – то тушка куропатки, то связка болотной клюквы. Однажды он оставил там же большую волчью шкуру, выделанную безупречно, без единой дыры. Это был уже не просто дар, а знак высшего уважения. Воин – воину.

Богуслав принимал эти дары и всегда оставлял взамен что-то своё – лепёшку, глиняный горшок, пару наконечников для стрел. Немой обмен продолжался, скрепляя хрупкий мир между двумя мирами – оседлым и диким.

Однажды под вечер, когда небо на западе только начинало багроветь, Гудомир, вернувшийся с дальней заимки, сообщил весть, от которой у всех сжались сердца:

–Дым на западе. Клубится, не по-осеннему. И земля дрожит. Чую. Большой обоз идёт.

Весть повисла в воздухе, напряжённая и двойственная. С одной стороны – гости, ради которых всё и затевалось. С другой – неизвестность. Кто они? Мирные купцы или лихой люд? Ведь слухи, принесённые Доброжиром, ещё не успели изгладиться из памяти.

На следующее утро у сруба закипела работа. Корчма должна была встретить гостей во всеоружии. Полуся и Снежана вымели горницу, настлали на лавки свежее сено, прикрытое посконными половиками. На широкий дубовый стол поставили деревянные чаши и братину. Богуслав и Голядь осмотрели оружие – не для нападения, но для демонстрации силы. Следовало дать понять: здесь не беззащитные одиночки, а крепкий род.

К полудню со стороны леса послышался нарастающий гул – скрип полозьев, ржанье лошадей, окрики погонщиков, лай сторожевых псов. И вот, наконец, из-за деревьев выполз первый возок, гружённый тюками. За ним второй, третий… К корчме, лязгая цепями и похрустывая снегом, подкатил целый караван – человек пятнадцать, не меньше.

Во главе его ехал дородный мужчина в подбитом мехом кафтане, с окладистой бородой, тронутой сединой. Его глаза, маленькие и цепкие, мгновенно оценили и сруб, и частокол, и стоящих у входа мужчин. Он спрыгнул с саней и тяжело ступил к крыльцу.

–Гой еси, хозяин! – прокричал он густым, сытым голосом. – Давно ли тут корчма стоит? Осенью на этом месте лишь дуб да волки были!

–С осени и стоим, – вышел вперёд Богуслав. – Добро пожаловать в «Корчму у Вещего Брода». Милости просим, люди торговые, обогреться и отдохнуть.

–А я – Кудеяр, из купцов Сурожских, – отрекомендовался приезжий, и в его голосе зазвучали привычные нотки делового интереса. – Путь держим из Громовичей в Черногорск. Место твое, хозяин, бойкое. И корчма крепкая, видать. Будем знакомы.

Купцы ввалились в горницу, внося с собой запах дороги, пота, кожи и заморских товаров. Они шумно рассаживались, скидывали верхнюю одежду, протягивали к печи окоченевшие руки. В корчме разом стало тесно, шумно и по-настоящему живо.

Пока Полуся и Снежана разливали гостям горячий сбитень, Кудеяр, усевшись на почётном месте, не уставал расспрашивать:

–И как же ты, хозяин, решился в такую глушь податься? Одному, с семьёй? Места тут, говорят, лихие. Духи дикие, да и люд лесной не всякий смирный.

–Нужда заставила, – уклончиво ответил Богуслав. – А что до духов… мы с ними лад нашли.

–Лад нашли? – Кудеяр скептически хмыкнул. – Ну, ладно, духи – дело твоё. А вот с людьми… – Он понизил голос. – Слыхал, по этой дороге нынче неспокойно. Обозы грабят. Бесследно. То ли разбойники, то ли… кто похуже. Ты, хозяин, осторожней. Корчма твоя – первая и последняя остановка. Всякий сброд к тебе потянется.

Эти слова заставили Богуслава насторожиться. Он и сам понимал уязвимость своего положения.

Вскоре горница наполнилась гулом голосов. Купцы, согревшись, оживлённо обсуждали цены на меха и воск. Они хвалили хлеб Полуси, а один, помоложе, даже попытался подмигнуть Снежане, но, встретив взгляд Голядя, мгновенно утих.

Но не все были так миролюбивы. В углу, отдельно от других, сидели трое. Двое – коренастые, молчаливые, с лицами, изъеденными оспой и ветрами, – пили медовуху, не проронив ни слова. А между ними – худой, тщедушный человечек в дорожном плаще. Он почти не притрагивался к еде, а его пальцы нервно теребили край одежды.

Когда в горнице зажгли лучину, худой человечек вдруг поднялся и, крадучись, подошёл к Богуславу.

–Хозяин, – прошептал он, и голос его дрожал. – Уговор есть дело? Мне бы… перемолвить словцо наедине.

Богуслав, удивлённый, кивнул и отвёл его за печь.

–Говори, путник. Что тревожит?

–Имя моё Неждан, – зашептал человечек, оглядываясь на двух коренастых мужчин. – А иду я… не по своей воле. С этими меня в Громовичах к каравану приставили. Сказывают, проводник я. А на деле… – он понизил голос до едва слышного шёпота, – везу я весть. Страшную. Для князя Ратибора.