Стихи

ХАБАРОВСК

Весенний город, узница тревог,

непонятых; последняя обитель:

как ты стремишься подвести итог,

как бы навек оставшийся в обиде.

Пусть нам с тобой не верится, но сам

себе я удивляться не устану -

пристрастию к холодным поездам,

к заброшенным и диким полустанкам.

Наверно, горькая отрада есть

в незапланированных мной командировках.

Но я услышу, как благую весть,

твой ровный гул, взывающий неловко.

Свою причастность бережно храня

к моим нелепым и смешным историям,

ты воскресишь забытого меня,

моими голосами жадно вторя.

* * *

О. Смирновой

Города – перекрёстки судеб.

Мы с тобой не жертвы, не судьи.

Мы с тобой – просто крики чаек

за окном над промозглым чадом.

Спит душа твоя среди лилий.

Чуть вздымается грудь залива.

И сквозь нас, как сквозь дымку в лете,

плывут голоса столетий.

Ты – дитя моё. Это значит:

не совсем я ещё растрачен,

лишь на неба клочки разорван,

на косынки, на смех и ссоры.

Ты меня на "Приморской" встретишь.

Будем жить. Ты и я. И третий.

Бог ли он или наш ребёнок –

все равно начинать с пелёнок

жизнь, о которой помнишь тем чаще,

чем меньше прячешься в настоящем.

* * *

СЮРРЕАЛИСТИЧЕСКОЕ

Я уже не знаю, какие немые лица

по ночам извечный прибой

заставляют смолкать.

Но я доверяю свои тайны

всем, кто хочет их слышать.

И уже ничего, ничего, ничего

ни взять, ни отнять.

И уже ничего, ничего

ничего не запомнить.

Вспоминать нечем, но это –

просто побег

от тоскующих листьев,

запачканных воздухом сонным

и встречающихся

на поворотах рек.

На поворотах судьбы –

или это опять повторенье

города, голосов, безлюдности

и пробуждений

в холодном доме,

с одинокой перчаткой в холле,

листающей –

какие-то страницы, что ли?

* * *

РОМАНС

Бывало: словно оживёт весна,

в рассветах вся, в капелях и напевах:

и вот опять мешались краски сна,

и ты опять сияла королевой!

А за окном – метёт, метёт февраль,

и город весь простужен и рассержен…

А на душе – узоры серебра,

и сердце бьётся в такт с любимым сердцем.

А жизнь – она по-прежнему светла,

и светлых слёз своих, смеясь, не прячет.

И верится: всплакнут колокола,

прольётся в руки блеск осенних прядей.

Меня сквозь бред, сквозь годы позови:

ведь не навек же птицы мая скрылись!..

Ведь мы – всего лишь крылья для любви,

изломанные, скомканные крылья.

Но я пройду сквозь тернии в наш дом,

где ты всегда сияешь королевой…

И вырастем из плеч любви вдвоём:

я справа, ну а ты – наверно, слева.

* * *

Я говорю бескрылью дум "прощай",

я выхожу из этого сегодня.

Пусть дождь из белых лепестков и белый чай

в тебя вольют печаль мелодий.

Мне не запомнить этих лёгких черт

твоих – но знаю: смерти нет на свете.

Ведь если нас не будет – то тогда зачем

дождь тихих звёзд летит в наш ветер?

И для чего тогда в твоих глазах

такой полёт – и дождь, и снег, и север?..

И на сосцах твоих жемчужная роса

так безупречна и осення.

Как сердце из двух жарких половин,

мы космос возрождаем ежедневно.

На тонком краешке серебряной любви

не стой – шагнёшь случайно в небо…

* * *

Дома – и крыши, крыши, крыши, крыши…

И боль моя уже совсем как сон тиха.

А время поднимается и поднимается всё выше,

почти что вровень становясь стихам, стихам,

стихам…

Я помню тех, кто мне не стал невестой,

и белоснежный смех, и города, колёс речитатив.

Пусть мы летим стремглав

кометой в неизвестность –

как символ веры, слово "жизнь" горит в груди.

Так хватит эту жизнь откладывать на завтра –

уеду, устремлюсь за солнцем, за весной!

Эскизы тишины пролью на чистый лист вокзала,

потом вернусь: за осенью – и этой тишиной.

В один из дней, когда прощальные берёзы

на лик любви серебряную бросят тень,

я упаду звездой на виа долороза –

и всё, что было, вдруг окажется иным, не тем.

Дома – и крыши, крыши, крыши, крыши…

Любовь моя уже совсем как мир тиха.

А время поднимается и поднимается всё выше,

почти что вровень становясь стихам, стихам,

стихам…

* * *

Отпустите меня с миром, закаты!

И осенняя одень тишина.

Жизнь расхватанною стать на цитаты

хочет больше, чем иного рожна.

Пусть я нищий и бездомный романтик,

пусть и каина печать на челе –

но я пыль вдыхал степных хрестоматий,

но я верен был любви и земле.

С обнажённым и распластанным сердцем

жить – да так, чтоб неба край целовать! –

вот мой путь средь русских единоверцев,

хоть в молитвах я исправил слова.

И душа полна, как вечером синим,

как проросшим сквозь фантомы быльём,

мифологией трёхцветной России

и щемящею трёхрядкой её.

Да, я свой! Не публицист оголтелый,

не копеечный ура-патриот…

Знаю я своё бессмертное дело:

слушать сердце – если сердце поёт.

* * *

Как сладко быть моею девочкой,

любимой самой, золотой…

Взять чистый мир с познанья дерева,

словно весенний баккурот, в ладонь.

А впрочем, как мне знать?..

Почувствуй: время

растёт из нас как странные цветы.

Я дам тебе гомеровское зрение:

как крылья мифа жизнь увидишь ты…

В моей квартире свет… Хотя нет света,

ни света – ни самой квартиры нет.

Да, нелегко бездомного поэта

любить, с его печальной ношей лет.

Да не поэт – так… разжигатель солнца,

хранитель тишины в твоих глазах.

Давай с тобою крадучись вернёмся

на жизнь назад, на музыку назад.

Давай возьмём снежинок танец зыбкий,

подержим, как ребёнка, на руках.

Два сердца – как две маленькие скрипки,

летящие взахлёб сквозь облака.

* * *

Послушай, чуточку послушай,

рукой шум листьев отодвинь.

Мы там, где плачут наши души,

а значит – в осени, в любви.

Печальный шар, хрустальней слова –

он стал нам домом навсегда.

И мы летим куда-то, словно

нам крылья – судьбы, города.

Прошу, не надо пустословья.

Сотри на сердце, как пустяк,

всю жизнь…

впиши меня – не кровью,

но иероглифом дождя.

Возьми в ладонь моё ненастье.

Смой слёзы, годы – будто грим.

Мы разгадаем слово "счастье",

пока летим… пока летим.

* * *

Смотри: Земля свой тяжкий шар вращает,

живая, безмятежная вполне.

Ты помаши ей, милой, на прощанье –

мы улетаем в белый, белый снег.

Она как трепетный эскиз на чуде,

рассвета кровью в тихом серебре:

игрушечные города и люди –

как куколки из прошлых сентябрей.

И я на ней, весь в этом снежном глянце

и вмёрзший, словно в лёд, в глаза твои,

себя не укорю – грех удивляться! –

за глупую приверженность любви.

Ей только снегопад созвучным станет –

и грань сотрёт между собой и мной.

Жизнь – это ты… и пламенность, и тайна,

и боль, и слёзы, и восторг земной.

* * *

MJ

Грудь, талия, точёное плечо:

изгибы чувственные, как у скрипки!

А ночь рифмуется с твоей улыбкой,

неоновым гекзаметром течёт.

Я лишь тобой, твоим дыханьем жив,

я в волосах твоих исчез упругих.

Качнутся бёдра – и качнутся руки

танцующих нам многоруких шив…

Так поцелуй в волнении слепом

край вечности достанет из потёмок.

Как серебристой музыки котёнок,

так на руки попросится любовь!..

Я не блещу провидчеством сивилл,

но я могу, могу тебя касаться:

как бы крылом божественного танца,

который это счастье сотворил.

Шепни "люблю" – и словно грянет гимн!

Дождь, абрис губ – и больше нет былого:

пласты вселенной маленькое слово

сдвигает, чтобы стал весь мир другим.

* * *

А без меня не будет ничего.

Ведь ждёт закат тепла моих ладоней –

и без моей печали ключевой

в безмолвии забвения потонет.

Мы выросли в созвучии одном –

мой юный мир и я: нас двое.

Пусть станет он моим прекрасным сном,

я – крыльями его, его покоем.

Ведь без меня не пропоют огни

вечерних улиц соул, блюз и вальсы –

в чьём камертоне смогут так они

случайно и красиво отзываться?

Мне столько тишины не взять с собой,

любви и жизни не раздать избыток!

Я знаю место в небе голубом,

где осенью моя душа забыта.

Кто будет знать, что он – всего лишь часть

и капелька из океана жизни;

и с набережных тихих подмечать

волн откровений радужные брызги?

Ведь я – не только я: в глазах его –

или её – таится тот же пламень…

Нет, без меня не будет ничего.

Я – бытия краеугольный камень.

* * *

Она во мне случайной гостьей

дарует небо и покой –

и чуда рассыпает горсти

осенней ветреной рукой.

То в зеркало зимы посмотрит,

то расшалится, как весна…

О жизнь, я на твоих подмостках

умру, любовь испив до дна!

За боль, за слёзы, за мученья,

за одиночество и бред

не прокляну – с благоговеньем

целую твой летящий свет.

Прекрасный лик твой меркнет всуе

порой: так грани бытия

под слоем варварских рисунков

шедевры гения таят.

* * *

Для поцелуев спозаранку

не хватит осени одной.

Нас снег разбудит – словно ангел

из чьих-то белокрылых снов.

И потечёт крахмальной мессой

меж серых обелисков дней,

потом застынет, будто нэцке

на полке в томиках теней…

Вот так опять зима случится

окном распахнутым в любовь,

дрожащей ямкой над ключицей

и неба жилкой голубой.

* * *

Мы в памяти ячейки помещаем

звук музыки и запахи дождя.

Нам осень улыбнётся на прощанье,

Хабаровск мой с любовью обходя.

Когда-нибудь мы выплывем из жизни

на острова голубоглазых дней.

Ты выплакала город до снежинки,

до бирюзовой ленточки своей.

Пусть так нельзя, пусть это очень странно:

огни и вальсы; плечи, смех, заря…

Дай, я тебя тихонько наиграю

на дудочке амурской ноября.

Мы нечто больше неба позабыли –

чем изнутри, любя, озарены.

И словно ангел сломанные крылья,

мы в прозу утра сбрасываем сны.

Ты расскажи, о чём поёт душа, мне

и наготы сияньем удиви.

Пусть нам зима, грустя, не подмешает

в дыханье слов дыханье нелюбви.

* * *

Я встретил Новый Год бомжом,

скитаясь средь толпы народа:

как будто бы в краю чужом –

на родине своей безродной.

Мелькала новь, гремел салют –

и Медный Всадник был усталым.

Бесснежно-тихое "люблю"

с губ ангела на пьедестале

слетело под ноги. Никто

не видел, не был им отмечен…

Я думал: лет так через сто

оденут все тот, подвенечный,

наряд из савана. Уйдут

в иные измеренья, дали,

забыв в космическом бреду,

дышали чем, о чём мечтали.

Другие будут пить, гулять…

Бушуй, натужное веселье! –

с хлопками пробок, чьим-то "****ь"

и взглядом тупо окоселым.

А я?.. Я разве не умру?

Чем я убогих этих лучше?

Духовный, напряжённый труд

даст мне бессмертья звонкий ключик?

А если нет – зачем тогда

порой в предчувствии глубоком

восторг, любовь и красота

мой мир взрывают синеоко?

И кажется: вся эта жизнь –

лишь репетиция, экзамен;

а ты не гость, не пассажир –

но знаешь к солнцу путь, сквозь замять!..

Взметнётся стук колёс: пока!

Снег – словно вечный, чистый разум.

И жизнь загадочно легка,

как неоконченная фраза.

* * *

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Я столько раз его встречал – и всё же

он выпал так по-новому, легко.

И хочется шепнуть от счастья: боже…

Мой первый снег. Коснусь его рукой –

и в сердце оживут немые годы,

когда читал по буквам, ставил "плюс"…

Слетел он вниз, весь белый и свободный,

письмом от неба: я… тебя… люблю.

* * *

Это город, в котором не слышно имён,

только скрипка и ветер.

Чудеса – это я, это ты, это он,

это крылья дождя на рассвете.

Это значит – любить, это значит – гореть!..

обнимая тоской побледневшую землю.

Это значит проснуться с душой в сентябре,

листопад отхлебнувшим как зелье.

И опять в чьих-то тонких как осень руках

этот мир – как волшебная флейта.

Это значит: танцую я, как облака,

над меня не дождавшейся смертью.

* * *

ПИТЕРСКОЕ

Я не сойду с ума, не захлебнусь отчаяньем,

пока над головой моей, как нимб,

твоей державной осени не отзвучал ещё,

о город судеб звонких, достославный гимн!..

пока я не напился допьяну легендой

твоих балтийских шорохов, луной…

Поговори со мной, своим апологетом,

ты, в чёрный жемчуг превративший ночь.

Я распластаюсь сном гранитным, прозорливым

по тёплой памяти твоей, врасту в твой фильм…

добавь меня крупиночкой молитвы

к своим осенним чёткам дождевым.

* * *

Всё было, всё рассказано и спето.

Я будто бы листаю календарь:

вот на картинке отзвенело лето,

а здесь –

белым-бело. Снега. Январь.

Всех осеней торжественная стая

летит на север, на восток, на юг.

Так журавли, серебряно взлетая,

как будто заклинание поют.

И кажется, повисло каплей время

на краешке пространства – и вот-вот

на глади золотой стихотворенья

цветок любви божественно всплывёт…

Ах, как же это всё неповторимо:

дождём омытый полдень голубой,

изменчивая прелесть розы мира,

и листопад, и первая любовь.

Ах жизнь, ты неоконченная фраза!..

Твой чистый не унять в крови пожар –

ведь нам расстаться так безумно жаль

лишь с тем,

что так мучительно прекрасно!

* * *

 Белая чайка – душа разлетелась над морем.

Может быть, чайка, а может быть, ангел усталый…

Снова два слова сольются: memento и mori…

Я убегу от любви в слабоумие, в старость:

буду бежать на людей, словно тени от фары,

буду топить свои сны в чёрных осени лужах!..

Лучше вернись… Это время надежды и фарта,

это наш маленький бог, самый горький и лучший.

Лучше вернись… Я люблю эти белые руки.

Память – ты дверца. Пусти меня! Можно? Я помню:

грудь и живот, эта влага, и губы, и звуки…

шёпот любовный, о призрачный шёпот любовный!..

* * *

Но не тем холодным сном могилы…

                      Я б хотел навеки так заснуть,

                      Чтоб в груди дремали жизни силы,

                      Чтоб дыша вздымалась тихо грудь.

                       М. Лермонтов.

Снега уже скоро растают.

Земли вон проглянула пядь.

Мы неба лучистую тайну

целуем опять и опять.

Грустнеем – и как к незнакомцам

к каким-то рассветным себе

сквозь зеркало времени рвёмся,

увязнув в его серебре.

Мы к звёздам идём через женщин,

к истокам приникнуть спешим.

Боимся уйти – но не меньше

пугает нас вечная жизнь.

Как в детстве мечталось, уметь бы,

проталин дыша волшебством,

сиять между жизнью и смертью,

как музыка и божество.

Извлечь из трагедий катарсис,

мир магией слов обновить…

И жизни, и смерти касаться

прекрасной строкой о любви!

* * *

Утро такое, как будто душа танцевала

тихо всю ночь, задевая крылом Млечный Путь.

Будто ей белых стихов и подснежников мало,

первой любви – и чтоб рядом грустил кто-нибудь.

Грусть – это нежность, с которой на нас смотрит время,

мудро внушая, что всё в этой жизни не зря.

Хайку дождя. И опять, скромной радостью грея,

бабочки в сердце влетают из рук сентября…

Тайно в мой сон заходи, лебединая песня,

звёзды просыпь, ослепи волшебством города.

Значит – дрожать на ветру паутинкой небесной,

значит – любить, расставаться, простить навсегда.

Утро такое, как будто душа танцевала

тихо всю ночь, мудро слушая хайку дождя.

Время и нежность. И звук белоснежного вальса –

и одиночества бабочки в сердце летят.

* * *

КОЛОКОЛЬЧИКИ

Я люблю время колокольчиков.

А. Башлачёв

А зима меня ведёт, как слепого,

по проторенному господом снегу.

Жизнь моя –

то просто маленький повод

серебром звенеть вольному небу.

А гусляр или певец рок-н-рольный –

он спешит порой к бредовому раю.

Но потом, как перестанет быть больно,

в колокольчиках душа заиграет.

Петербургским одомашненным дымом,

тихим облаком летит над страданьем…

Только ветры да метели седые

колокольчиками тоже рыдают.

Ведь душа – она как песня и крылья,

да тоска, да губ весёлое пламя.

А внутри меня бушует Россия

да пылает колоколами.

* * *

Румяной корочкой солнца доволен и сыт,

оставлен богами, людьми, провиденьем, отчизной,

я сквозь абразивы старинных мелодий очищен,

и гринвич мой лёгкий – незримых событий часы.

Я меньше микрона – и больше, чем уйма светил;

во мне догорает надеждой пшеничное лето.

И бабочки слов неотпетых колышутся ветром,

во славу любви – я ведь ей все слова посвятил.

* * *

Снега чувств ароматная горстка,

с лет слетают чешуйки коры…

Всё мне кажется: вечным подростком

я на санках съезжаю с горы.

А по дну синеватых оврагов

незамёрзший стекает ручей.

Солнце – древний умолкший оракул –

дни листает, что твой книгочей.

И струятся сквозь иней легенды,

и колышутся тени ветвей;

дуб – как серый таинственный гэндальф,

ну а санки – резвей и резвей!..

Безмятежность лазурной свободы

дышит близкой (далёкой) весной.

Никакие нависшие годы

не затмят этот блеск надо мной.

Я внутри тот же самый ребёнок,

хоть хлебнул и тюрьмы, и сумы.

И из сотни случайных обёрток

достаю сердце русской зимы.

Жизнь – как быль приамурского края,

бесконечна, щедра и проста.

И посыпана солью, и тает

заскорузлая душ пустота.

* * *

Милая, меня ты не услышишь.

Ты меня не любишь, не придёшь.

Будет только грустно в голых вишнях

ворошить воспоминанья дождь.

Жизнь ворвётся вздохом на рассвете,

растревожит тонкий призрак штор…

О тебе как о своей невесте

мне не думать сложно до сих пор.

Пусть ты далеко – но ты живая:

это в грудь мне льётся, как теплынь.

Страшно то, что тихо забываю,

как под платьем девушки светлы.

Страшно то, что превращаюсь в шёпот,

в тень свою, в улыбчивый фантом –

и живая прелесть женской попы

мягко мне не холодит ладонь.

Ты, что так сияешь лучезарно,

не для секса только мне нужна.

Просто мне эротика – как карма:

больше неба и волшебней сна.

Не в каких-то модных инстаграмах

и не на плакатах площадных…

Барельефы в индуистских храмах –

мы с тобой в них изображены.

* * *

Я слышу – поют соловьи,

смотрю, как грустнеют берёзы…

во всём вижу лики любви,

и губы, и платья, и слёзы.

И вечно наш мир красота

спасает, спасает, спасает –

и сходит всё небо с креста

и плачет взахлёб чудесами.

Я вспомню, таинственный друг,

когда доберусь до тетрадей,

твои очертания рук,

твои цвета осени пряди.

Я помню: да, осень была –

и ты… Или просто, унылый,

я жаждал любви и тепла –

и ты мне, как ангел, приснилась?

А может, я сам, в пору ту

тобой в серебре поцелован,

способен создать красоту

из облака, осени, слова…

* * *

Не я – но боги Балтики хотят

разбавить жизнь прозрачностью искусства,

слезами скрипки окропить октябрь –

пускай с дождём слегка пересекутся…

Я знаю, ты всю жизнь меня звала,

звалась: судьба, эвтерпа, мнемозина…

уже твои два трепетных крыла,

любовь, во мне печалью плещут зимней.

И так безумно нам чего-то жаль

в краю ещё не сбывшихся пророчеств:

окна в европу белую вуаль

мы называем нежно белой ночью.

В июньском небе тёплым молоком

она лилась – и северным сияньем.

А в октябре так ясно – и легко

от сердца к сердцу мерить расстоянье.

Особенной, осенней мерой ты

его отмеришь, тонкими штрихами:

оно чуть бесконечней красоты,

оно всего лишь ровно в пол-дыханья.

* * *

Сердечко золотистое твоё

я выпущу, как птицу, в мир бездонный.

Нам тихо на заре любовь поёт

серебряным всей жизни камертоном.

И что-то неподвластное уму

мелькнёт осенне в зеркале полдневном…

Мне даже руки станут ни к чему –

я прикоснусь к тебе мечтой и небом.

Ты распахни балкон, прохлада пусть

обнимет нас, как чудо жизни, голых…

Грусть – это нежность, нежность – это грусть

рифмующихся с осенью глаголов.