Человек в проходном дворе

Пухальский сделал погромче.

– Чудесная песня!

Мне она тоже нравилась, но я буркнул, продолжая играть роль:

– Сплошная сентиментальщина!

– Тю-тю, студент! – коротко сказал Войтин, на секунду оторвался от зеркала и покрутил указательным пальцем возле виска.

Но Пухальский вступился за меня:

– Что ж тут такого? Песня не может нравиться всем поголовно.

Войтин молча пожал плечами. Пухальский вернулся к нашему разговору:

– В те годы я был очень неуравновешенным юношей, слабым, с комплексом неполноценности, как теперь говорят на Западе.

– Но с годами это проходит? – опять задрался я.

– У кого как.

– По Фрейду, такой комплекс есть почти у каждого.

– Я с трудами Фрейда незнаком, только слышал о них.

– А что вы слышали?

Войтин кончил бриться и теперь собирал бритвенные принадлежности, чтобы идти в туалет мыть их. Все-таки он, наверное, раньше боялся порезаться, потому что теперь заговорил:

– Тебе бы в милиции работать, студент!

– А что?

– Вопросов много задаешь.

Это было несколько рискованно, но я сейчас нарочно разыгрывал вариант не в меру назойливого и любопытного человека, потому что именно так не должен был бы вести себя работник следственных органов.

Пухальский внимательно взглянул на меня и сказал:

– Ну зачем вы обижаете товарища?

– Разве это обидно? – удивился я. – Моя милиция меня бережет. У меня кореш в Москве там работает, мировой парень. Или вы считаете это зазорным?

– Ни в коем случае! Я, наоборот, думал, что это вы так отнесетесь. То есть не думал, но ведь могло же быть такое, – путано сказал Пухальский.

– Нет! – решительно возразил я.

– Вот и чудесно! А я, знаете ли, перед вашим приходом любовался из окна на город: здесь только третий этаж, но под уклон, и поэтому открывается чудесный вид.

– Вы в первый раз здесь?

– Нет, – ответил Пухальский. – А как эта река называется? Которая течет по городу, вон там?

Я не знал. Войтин сказал, как она называется, и вышел, держа перед собой в руке бритвенный прибор. Полотенце он повесил на отставленный указательный палец, чтобы не испачкать в мыле.

– Наш сосед отлично знает город, – заметил Пухальский.

– Он когда-то жил здесь.

– А потом?

– Он вам ничего не рассказывал?

– Нет.

– У него было большое горе, и он до сих пор не справился с ним, – сказал я и, глядя на Пухальского в упор, добавил: – Какой-то подлец выдал его жену во время войны гестаповцам. Она была связной партизанского отряда.

– Да что вы!

Он снял очки в золотой оправе. Теперь он казался совсем беспомощным и растерянным: у него была сильная близорукость. Он вынул из кармана отглаженный платок, подышал на стекла и стал протирать их.

– Как была ее фамилия?

– Круглова. – Теперь пришел черед удивляться мне. – Вы знали ее?

– Откуда же? Просто на днях мне рассказали о гибели здешнего подполья. И показали, кстати, место, где был домик этой Кругловой: его сожгли немцы, сейчас там сквер.

– Где это?

– Улицы не знаю, а так, зрительно, помню. Я был в гостях у инженера с мебельной фабрики – я работаю по мебели и сюда приехал в командировку, – мы стояли с ним у окна, он рассказывал. Там еще присутствовал один старичок, некий Ищенко, он отошел и не стал слушать. Он сказал, что не любит жутких историй. Забавный старикан был! Между прочим, он жил как раз на вашем месте. Его стукнули какие-то хулиганы насмерть шесть дней назад.

«Еще одна версия», – отметил я про себя.

– Хулиганы? Какие? Поймали их хоть?

– Я ничего не знаю… А Ищенко был невредным человеком. Любил анекдоты и преферанс… Непьющий.

«Ага! – подумал я. – Значит, с Пухальским он тоже не хотел пить». Я поежился.

– Тут вечером-то на улицу не выйдешь, а?

– Его убили днем. По голове ударили.

– Может, сам упал и стукнулся?

– Нет, его убили.

– Казалось бы, такой тихий городок! – сказал я. – Древний, улочки каменные, и вообще…

– Никогда не верьте внешнему виду, – наставительно сказал Пухальский, надевая чистые очки. Спрятал платок в карман. Улыбнулся: – Вы еще очень молоды, Боря, разрешите вас так называть, и у вас нет жизненного опыта.

– Что верно, то верно! – сказал я.

– Вы не обижайтесь. Это как раз тот недостаток, который исправляется с годами. Простите, вы курите?

– Курю. Но… – я похлопал себя по карманам, – на данном этапе ничем не могу быть полезен.

– Вот досада! Так курить хочется, а купить забыл. Придется идти вниз.

– Так сейчас вместе пойдем. А что он рассказывал про подполье, этот инженер?

– Кто? Ах, Буш этот!

«Ого!» – подумал я.

– Он сам почти ничего не знает. Он говорит, что поселился здесь в сорок восьмом году, а всю эту историю ему пересказал сосед, который живет над ним.

«В этом деле явно не хватает Суркина, – подумал я. – Все идет к тому». И спросил:

– А сосед партизанил?

– Не знаю. Он чудак какой-то. Когда мы выходили от Буша вместе с Ищенко, он спокойно сидел на скамеечке и дымил папиросой. Потом увидел нас, вдруг бросил папиросу, схватился за скулу и отвернулся. Мы отошли шагов на двадцать, я оглянулся: он пристально смотрит нам вслед и за щеку уже не держится.

– Пьяный? – предположил я.

– Скорее, человек с расстроенной психикой.

– Ну, может, он уже сидит в сумасшедшем домике. Давно это было? – равнодушно спросил я.

Пухальский поднял глаза к потолку.

– Второго числа, – вспомнил он.

«Ищенко увидел Суркина второго, – подумал я. – Третьего числа он с кем-то встретился. Пятого убит. Цепочка? Может быть. Если только Буш не придумал зачем-то насчет третьего числа».

Тут вошел Войтин; он был чисто выбрит и казался намного моложе, чем утром. Он повесил полотенце на спинку кровати, расправил его. Потом налил в ладонь одеколону – по комнате разошелся щекочущий ноздри запах – и, зажмурившись, плеснул себе в лицо. Интересно, куда он собрался? Я-то думал, что к концу дня он будет пьян в лоск.

– На танцы? – спросил я.

– Ага. Гопак плясать буду.

«И еще интересно, – подумал я, – зачем ему утром был нужен автобус?»

– А по правде?

– По правде, по правде, где она, правда? – проворчал он. – Надоело в номере валяться и польки по радио слушать, вот что! Пойду в кабак, посижу с людьми. Приглашаю.

– Спасибо, у меня свидание с девушкой.

– Вы? – обратился Войтин к Пухальскому.

– Я же не пью, вы знаете. Да и грех в такой вечер под крышей сидеть: жара спала, сейчас гулять хорошо.

– Тучи! – сказал Войтин.

– Хорошо для здоровья: ионов в воздухе много.

Я вдруг представил себе Пухальского маленьким, с ранцем за спиной. Наверное, в школе его звали для краткости «Пух». Во всяком случае, это подошло бы ему. «Эй, Пух, пошли в расшибалочку играть?» – «Мне мама не разрешает».

– У вас табачку не найдется? – спросил я Войтина.

– Я уже спрашивал, – сообщил Пух.

– Кончились, – сказал Войтин.

– Может, у покойника в тумбочке завалялись? Я еще ящики не смотрел.

– Он не курил.

– Жалко! Но какое совпадение: сразу у троих курево кончилось! Надо идти покупать.

– Меня не ждите, я еще буду гладить брюки, – сказал Войтин.

– Мы вам купим.

– Сам куплю, когда буду спускаться.

– Пойдемте, Николай Гаврилович?

– Да-да, сейчас.

– Накиньте пиджачок, если потом гулять собираетесь: погода ненадежная, вот-вот хлынет дождь, – посоветовал я.

Он вдруг почему-то смешался. Или мне показалось?

– Я так пойду.

– Слушайте, правда, где ваш пиджак? – спросил Войтин. – Вы каждый вечер в нем ходили, а теперь я его не вижу.

– Забыл где-то.

– То есть как где-то?

– На пляже.

«Странно! – подумал я. – Пиджак – все-таки вещь дорогая, а он даже не пожаловался: забыл, и все». Я почему-то вспомнил, что убитый Ищенко на фотографии был в пиджаке. Днем, в жару?

– А как здесь с погодой? – спросил я.

– Очень жарко! Может, за десять дней первый раз дождь намечается, – быстро ответил Пух. И, мне показалось, даже облегченно вздохнул оттого, что я сменил тему разговора. – Идемте?

– Счастливо провести вечер, – пожелал я Войтину. Он не ответил.

Мы прошли коридор и стали спускаться по лестнице. Пух шел первым. Одного из прутьев, державших ковровую дорожку, не было, и ковер поехал под ногами. Пух чуть не упал. Я успел ухватить его за руку выше локтя. Он был в плотной, слегка великоватой ему рубашке, и трудно было сказать, крепкого ли он сложения, а тут я ощутил под пальцами литую, тренированную мышцу, как у боксера-перворазрядника. Я никак этого не ожидал. Я вспомнил «рабочую» характеристику Кентавра: «В совершенстве знает немецкий язык, крепок физически, любит выпить…» Нет, этот не любит. И я сказал:

– Ого, у вас прямо чемпионские бицепсы!

– Я занимаюсь гантелями, – тихо ответил Пух (нет, все-таки Пухальский!). – У меня слабое от природы здоровье, я его укрепляю. Да к тому же оно расшатано неумеренностью.

– В каком смысле?

– В вашем возрасте я любил заглядывать на донышко, – самодовольно сказал Пухальский. – Я пил, простите, как лошадь!

Глава 8

Кто что курит

Табачный ларек около входа в гостиницу был еще открыт. Старушка в окошке – очки на носу, губы поджаты – считала на блюдце мелочь.

– Будьте добры, мне две пачечки «Трезора», – попросил Пухальский, наклонившись к окошку. – Самые благородные и безвредные сигареты!

– Мне «Джебл». Столько же.

– Тоже предпочитаете болгарские? А наш моряк курит исключительно «Беломор». Я не люблю папирос, они часто гаснут, и их надо сильно тянуть.

Я машинально посмотрел на витрину: «Беломорканал» был выставлен.

– Мать, «Беломор» редко бывает?

– А всегда… Почитай, месяц торгую без перебоя.

В тот промежуток времени, когда был убит Ищенко, Войтин выходил за папиросами. Он отсутствовал 20 минут, по показаниям дежурной. Чтобы не торопясь спуститься сюда и вернуться на третий этаж, нужно максимум три минуты. Может быть, он прогуливался? Нет, он твердо сказал: ходил за папиросами. Когда надо доказать алиби с точностью до нескольких минут, человек обычно подробно указывает, что он делал. Может быть, этот киоск был закрыт и Войтину пришлось идти до следующего?

– О чем задумались?

– А? Вспомнил одну веселую историю.

– Расскажите.

Я закурил и рассказал старый анекдот. Пухальский посмеялся. Потом он рассказал свой анекдот, и теперь захохотал я.

– Вы в какую сторону направляетесь, если не секрет? – спросил Пухальский благожелательно.

– А вы?

Я не хотел, чтобы он шел за мной в гостиницу.

– Куда глаза глядят.

– Могу вас проводить, имею четверть часа свободного времени. А потом убегу. Идет?

– Конечно, конечно.

Мы пошли по бульвару, который начинался за гостиницей. Еще не смерклось. Тучи разметало по небу, и над крышами проступила полоска заката. В высоком доме напротив плавились окна, отсвечивая слюдой.

– Слушайте, вы сказали: его фамилия Буш, ну… того инженера, что рассказывал про подполье? А его зовут не Генрих Осипович? Бегемотик такой?

Пухальский остановился: слепо блеснули очки.

– Именно.

– Господи! – сказал я обрадованно. – Как тесен мир! Я ж его буквально четыре часа назад вытолкнул из-под машины! Вот так «Волга» – р-раз! А он идет себе… Я его в последний момент толкнул! Мы познакомились. Он меня к себе зазвал.

– Ногу вы растянули, когда его спасали?

«Хм!» – подумал я. Я на всякий случай слегка прихрамывал.

– Ага! Он как вам показался? По-моему, ничего мужик, верно?

– Не знаю, – уклонился от прямого ответа Пухальский. – Я только один раз был у него. Инженер он толковый, наладил в цехе производство стандартной разборной мебели.