Человек в проходном дворе

Мы пошли по дорожке, посыпанной песком. Несколько тополей, клумбы, кусты сирени. В глубине сквозного садика стоял двухэтажный коттедж с покатой крышей из черепицы, с башенкой и флюгером. По фасаду был пущен вьюн с розовыми «граммофончиками».

– Симпатичный дом какой, – похвалил я. – Много человек живет?

– Внизу я, – охотно ответил Буш, – а наверху семья из двух: он и она.

– Молодежь?

– Нет, моего возраста.

– Значит, танцы ночью напролет не устраивают?

– Ни-ни.

Я старательно ковылял, наваливаясь на его плечо.

– Ох ты! – сказал я. – И клумба кирпичом обложена. Видно, заботитесь?

– Это я, – признался Генрих Осипович. – Люблю покопаться в земле.

Пятого числа Буш провел все утро здесь, на виду у соседей – пенсионеров из дома № 10: это было проверено до его заявления. Никаких причин подозревать его не было. Он попал в поле нашего зрения потому, что был единственным хорошим знакомым Ищенко в этом городе. Парторганизация мебельной фабрики аттестовала его как пьяницу и бабника, что было нехорошо само по себе, но не являлось криминалом в данном случае.

Мы вошли в дом. Наверх вела деревянная лестница с резными перилами.

– Не туда, не туда, – сказал Буш. – Там сосед живет.

В прихожей на подзеркальнике (в зеркале отразились я и Буш, покрасневший от жары и напряжения) лежала женская сумочка. Настоящая лаковая, определил я. О такой сумочке мечтала моя жена, но найти ее можно было только в комиссионном магазине, и то с большим трудом.

Буш усадил меня на стул.

– Ох, жарища! – простонал он, стягивая через голову рубашку с темными пятнами под мышками. – Сразу в ванную: ногу – под холодную струю. И душ примите.

– Знаете, мне неудобно как-то. Я сейчас пойду. Вот только нога пройдет, и пойду, – нетвердо сказал я.

– Слушайте! – слегка торжественно заявил Генрих Осипович. – Я человек обязательный. Вы меня из-под машины вытащили, и я у вас как бы взаймы взял. Я должен оказать вам услугу в свою очередь. Вы приезжий?

– Да.

– Может быть, вам нужно что-нибудь устроить? Не стесняйтесь. Где вы остановились?

– Видите ли… – протянул я.

В этот момент открылась дверь, ведшая, по-видимому, в комнаты. В прихожую кто-то вышел. Меня не было видно: я сидел на стуле за массивным платяным шкафом.

– Геночка! – произнес женский голос. («Интересная интерпретация имени Генрих», – успел подумать я.) – Я не слышала, как вы пришли. Встреча прошла на уровне? Чем интересовался наш детектив Сипарис? Он был так любезен со мной, когда я прилетела…

Буш давно уже кашлял.

– Ой, вы не один?

Теперь она, наверное, заметила мою вытянутую ногу.

Я выглянул из-за шкафа и привстал.

– Извините, я не одета, – кокетливо улыбаясь и не трогаясь с места, сказала она.

Она была в халатике до коленей, расшитом райскими птицами. Колени крупные, красивые. Рослая. Аккуратно подведенные глаза. На вид лет тридцать (по паспорту – сорок один); только на лбу две четкие, как нарисованные, морщины. Ларионов, разглядывая ее карточку (фото нашли среди вещей Ищенко и копию сразу послали нам в комитет), даже вздохнул: «Наградил же Бог, не обидел!» Было непохоже, чтобы она плакала в три ручья, как расписывал Буш. Он лгал. Значит ли это, что все остальное, сообщенное им, ложь? Но зачем Бушу вилять, если он ни в чем не замешан? Значит, замешан? А может, просто боится, что его могут заподозрить – знакомый, пили вместе, – и все это сверхосторожность? На всякий пожарный случай? А может, он выгораживает ее? «Ох, и работенка же у нас, – подумал я. – Двухсменная, вредная и так далее. Почему Буш так заинтересовался временем убийства? Или он только делал вид?.. Как всегда, сто тысяч разных «как» и «почему».

А Генрих Осипович между тем расцвел.

– Этот молодой человек только что спас мне жизнь, – сообщил он ей. – Вытолкнул из-под машины в последнюю минуту… Ах, я ведь даже не спросил, как вас зовут!

– Борис.

– А меня Генрих Осипович. А это Клавдия Николаевна.

– Можно просто Кла-ава, – почти пропела она. – Я сейчас переоденусь и расцелую вас за спасение нашего дедушки.

Генрих Осипович поморщился. «Эге», – подумал я.

– Марш в ванную. Боря! Вам сейчас же нужно поставить ногу в холодную воду. Он ушибся, – пояснил он Клавдии Николаевне, не глядя на нее.

– Какая красивая у вас жена! – как бы мимоходом заметил я.

– М-м, – сказал Буш, как будто у него заболели зубы.

– Вы слегка ошиблись, – спокойно ответила Ищенко. – Мы не муж и жена. Генрих, я сейчас приготовлю вам что-нибудь, вы наверняка оба голодные.

– Ради бога, не беспокойтесь! – воскликнул я.

– Ну-ну. В вашем возрасте надо любить кушать, если уж речь зашла о возрасте. – И, отечески обняв за плечи, Буш повел меня в ванную. – Это вдова моего друга, – зашептал он в коридоре. – Прелестная женщина, с характером. Овдовела несколько дней назад, а держится по-мужски: на вид, как птичка, веселая, ничего нельзя по ней сказать.

«Похоже, что не только на вид», – подумал я, заходя в ванную комнату.

Генрих Осипович положил поперек ванны доску. Я покорно снял брюки и сел на нее, спустив ноги в ванну. Генрих Осипович открутил кран. Тут я поднял глаза и увидел синеватое пятно в половину потолка.

– Ого! – сказал я. – Что тут у вас было?

Генрих Осипович поморгал и чуть заметно нахмурился.

– Сосед наверху наполнял ванну и забылся, и вот результат.

– Но вы, кажется, поверху уже белили?

– Нашел тут мастеров. Халтурщики. Ободрали как липку, а пятно снова проступило.

– Верно, сразу красили, – определил я. – Потолок просохнуть не успел, а они не прокупоросили.

– Сегодня утром еще подбеливали.

– А когда это случилось? В смысле – протекло?

Он куснул губу и посмотрел на меня.

– Шесть дней назад, – сказал он. – Я в садике клумбу полол, потом зашел в дом, гляжу: настоящее наводнение.

– Вы знаете, помогает холодная вода! Прямо-таки здорово помогает, – сказал я, массируя колено.

«Хитрил или не хитрил?» – опять подумал я.

Глава 6

Веселая вдова

В этой комнате пахло духами.

– Мы пока здесь посидим. Чтобы не мешать, значит, – сказал Буш. – А она соберет на стол.

Едва мы вошли, Генрих Осипович стал прятать женское белье, в беспорядке разбросанное по комнате, – он старался это делать незаметно. На стене висела картина: дородная голая красавица, прикрывшаяся чем-то легким и прозрачным. Она двусмысленно улыбалась. Под картиной стояла кровать. Двуспальная. Покрывало с кружевами, горка смятых подушек – видно, Ищенко лежала, когда мы пришли. А вот и книга, которую она читала. Я скосил глаза и разобрал: «Как только г-н Кастанед удалился к себе в келью, ученики разбились на группы. Жюльен не примкнул ни к одной из них; его сторонились, как паршивой овцы». Ого, Стендаль! «Красное и черное».

Буш сел на кровать и положил ногу на ногу.

В проем двери было видно, как Ищенко – она уже надела темное платье с вырезом – накрывает на стол. Она делала это уверенно, как хозяйка, только раз остановилась и спросила: «Где у вас майонез для салата, Генрих? Я не могу найти». Она выставила из холодильника на стол запотевшую бутылку водки. «О Господи, везет же мне! – подумал я. – Еще вечер не наступил, а меня второй раз усаживают пить».

Ни в той, ни в другой комнате полок с книгами не было. Судя по всему, существовала еще третья комната, но, наверное, нежилая, иначе Буш повел бы меня туда. «А про белье он забыл», – подумал я. В углу стоял фикус в кадке, а в землю вокруг растения были часто натыканы заостренные палочки.

– Это зачем же?

– Что?

– Частокол этот. – Я ткнул пальцем.

– Чтобы кошечка не ходила, – деликатно объяснил Генрих Осипович. – А то она повадилась туда ходить, проклятая.

– Вы вообще один живете? – помолчав, спросил я.

– Один. Жена умерла. Дети разъехались.

– Много детей?

Он часто поморгал.

– Двое. Два сына. Совсем уже взрослые. Чужими стали.

К нам вошла Ищенко, шурша платьем.

– Мужчины соскучились?

– Очень!.. Между прочим, хорошая книга. – Я кивнул на Стендаля.

– А, «Красное и черное»? Вы тоже любите?

– Да.

– А помните, как Жюльен пришел убивать госпожу Реналь? – оживилась она. – Вы помните, он стоит с пистолетом за ее спиной и думает: «Нет, я не могу ее убить!» А потом она закуталась в шаль и стала как бы незнакома ему. Тут он выстрелил. Ах, как это психологически точно! Я шестой раз перечитываю.

– Да, да, – сказал я. – Ваша книга? – спросил я Буша.

– Я мало читаю, – чопорно ответил Генрих Осипович. Ему не нравилось, что мы так быстро нашли тему для разговора, в котором он не может принять участия.

– Я с собой привезла, – заметила Ищенко.

«Как странно! – подумал я. – Ее вызывают телеграммой, в которой сообщают о насильственной смерти мужа. Она спокойно собирает халатики, сумочки и еще берет книгу для чтения. Можно подумать: она знала о предстоящем и была готова к нему».

– Товарищи мужчины, давайте организованно к столу, – пригласила Ищенко. – Все готово.

– Не трудите зря ногу. Опирайтесь, – предложил Буш.

Мы прошли в соседнюю комнату.

Стол был сервирован с толком: разрезанные крутые яйца были украшены петрушкой, стояла в вазочке кабачковая икра, громоздилась тяжелая фарфоровая миска с двумя ручками – с салатом. Старый фарфор, отметил я. Была не забыта селедка, обсыпанная кружочками лука. Тут же сыр, колбаса. На блюде лежала какая-то рыбка в ржавом горчичном соусе, по-моему, это была маринованная минога – деликатес даже для Прибалтики. Все это напоминало старый голландский натюрморт. «Интересно, сколько получает Буш на фабрике?» – подумал я. Ножи и вилки лежали парами на специальных стеклянных подставках, отражавших люстру под потолок, – ее зажгли, хотя еще был день. А в высоком бокале топорщились бумажные салфеточки.

– Ого! – воскликнул я. – Вы устроили целый пир! Мне просто неудобно.

– Чем богаты, тем и рады. Садитесь. – Буш энергично потер руки. – Водочки?

– Не пью, – сказал я.

– То есть как?

– Совсем не пью.

– Ни вот столечко?

– Тренер запрещает. Если можно, мне томатного соку. Я им и чокаться буду.

– Жаль, – сказала Ищенко.

– За ваш геройский поступок сегодня, – сказал Буш.

– Который привел к такому чудесному знакомству! – подхватила Ищенко.

Я скромно промолчал, только привстал, чтобы чокнуться. Буш выпил. И Клавдия Ищенко выпила. Стопку она держала, оттопырив мизинец.

– Ха-арошо! – сказал Буш, отдуваясь. – Лучшее лекарство от всех волнений жизни.

– Да уж! – сказал я. – Лечит так лечит. Было бы только что лечить.

– Вы-то молодой. У вас все еще впереди.

– Так точно. А что именно впереди?

– Всякое, – сказал Буш. Помолчал и помотал в воздухе растопыренной пятерней. Потом туманно пояснил: – Жизнь, одним словом.

– Но жизнь прекрасна и удивительна, как говорят классики! – воскликнул я, внутренне поморщившись. – Читайте классиков!

Он вздохнул, опять разлил. И опять Ищенко выпила с ним. Довольно лихо это у нее получалось: даже у Генриха Осиповича недовольно дрогнули щечки.

– Sie nehmen eine Festung nach der anderen, как сказал бы немец, – любезно ввернул я.

Глупо, конечно, было надеяться, что Кентавр будет выпячивать свое знание немецкого языка, но на всякий случай я вставлял немецкие фразы, где мог. Кентавр отлично владел немецким. Я тоже. Это была одна из причин, почему выбор пал на меня, а не на Ларионова: он лучше знал английский, чем немецкий.

– А что это значит? – поинтересовался Буш.

Я перевел.

– Вы немецкого совсем не сечете? – спросил я.

– Откуда же? Я институтов не кончал, в инженеры вышел самоучкой, – грустно сказал Буш.

Мне вдруг стало как-то неудобно. Я ставил ловушки этому пожилому человеку и притворялся, будто у меня страшно болит нога (на самом деле она только слегка саднила). А Буш мог быть совсем ни при чем. «Но я не имею права на это чувство неловкости», – подумал я. «Я буду очень рад, если убийца не он», – опять подумал я. Но ведь есть же какая-то вероятность? Есть. Поэтому я и сижу здесь. Почему Буш так странно вел себя на допросе?

– Мой покойный супруг болтал по-немецки как немец, – сказала Клавдия Ищенко. – К нам приезжала делегация из ФРГ, так он им все переводил.

– А где он изучал язык?

– Нигде. Просто он жил до войны здесь, в Прибалтике.

– Здесь – в этом городе? – спросил я.

– Да. И в других местах тоже.

– Мне очень нравится Прибалтика. Вы, наверное, часто сюда с ним приезжали?

– Он не любил сюда ездить, – как-то надменно сказала Клавдия Николаевна; она уже заметно опьянела. – Он был труслив, как заяц, скуп и скучен. Он всю жизнь чего-то боялся. Во всяком случае, ту часть жизни, которую прожил со мной.

– Вот странно! Чего ж он мог бояться?

– Не знаю. – Она вдруг как-то сразу стала старше и теперь выглядела на все свои сорок лет. – Он боялся и меня. Вообще, хватит о нем! Я выскочила за него, когда мне было двадцать два, а ему – четыре десятка… Тогда он казался мне настоящим мужчиной.

Буш молчал, моргал и хмурился. Интересно: как отличалась характеристика Тараса Михайловича Ищенко, данная на допросе Бушем, от того, что говорила о нем сейчас Клавдия Николаевна!

– А вы немецкий хорошо знаете? Изучали? – не очень ловко перевел разговор Буш.

– И сейчас учу в институте, – объяснил я.

– По какой же специальности будете?

– Буду-то? Инженер-энергетик.

Как раз из этого института я ушел по комсомольской путевке на работу в наш отдел. Про отца я помнил всегда, но узнал подробности его гибели, когда учился на четвертом курсе. Пепел Клааса стучал в мое сердце? Нет. Просто я понял, что должен сделать свой взнос в борьбу с фашизмом, в которой участвовал мой отец.

– Сюда на отдых?

– Не совсем, – сказал я. – Хочу оформиться, пока каникулы, матросом в сельдяную экспедицию. Мне деньги нужны: на одну стипендию не проживешь, да и одеться прилично хочется… Сами понимаете. Девочку там в кино сводить… Но, говорят, трудно устроиться.

– Устроиться – что! Надо ждать, пока визу откроют.

– Во-во!

– Значит, деньги нужны? – раздумчиво сказал Буш.

– Да, – сказал я. – Прямо задыхаюсь.

– Пошли! – сказал он, вылезая из-за стола. – Ах да, у вас же нога… Слушайте, мой сосед наверху, – он ткнул пальцем в потолок, – его фамилия Суркин, он работает в рыбном управлении. Он кое-что может. Сейчас я к нему поднимусь.

И Генрих Осипович исчез за дверью, зачем-то включив по дороге еще одну лампу – на журнальном столике.

– И так хорошо! – запротестовал я вдогонку.

– Пусть, – сказала Клавдия Ищенко, подвигая свой стул ко мне. – Какие у тебя чудесные ямочки на щеках, Карик! Просто прелесть!

– Меня зовут Боря.

– Ах, простите, у меня есть знакомый в Новосибирске – Карик. Я привыкла к нему и теперь по привычке назвала вас так.

«Наведем справочки», – мелькнуло у меня в голове.

– Вообще-то ты похож на скандинава. Цветом волос и сложением.

– Я живу в Москве, – невпопад сказал я. И отодвинул стул, потому что вовсе не хотел, чтобы Буш смотрел на меня косо, когда вернется. Но и с Клавдией Ищенко ссориться было нельзя. «Положеньице!» – подумал я.

Когда планировалась эта операция, предполагалось, что придется иметь дело как с приезжими, так и с местными жителями, а потому студент должен быть приезжим сам. Почему именно из Москвы? Московский студент боек и общителен – это раз. Во-вторых, москвичи занимают в какой-то мере привилегированное положение – жители столицы! – и к ним относятся с большим уважением, значит, легче заводить знакомства.

– Ах, Москва! – сказала она. – Театры, концерты! Как я мечтала о жизни в столице!

– Не получилось?

– Все мой Ищенко! Искал тихой заводи, говорил: в Москве люди слишком на виду. И чего боялся?.. Ну ладно! Теперь я свободна. Как птица. Куда захочу, туда полечу! Или я уже стара? – спросила она с горечью.

– Вы прекрасно выглядите, – сказал я.

– А ты действительно ничего парень. Давай выпьем на брудершафт.

– Придет Генрих Осипович – и выпьем… Вот вы Стендаля любите, а литературу – вообще?

– Обожаю! Знаете, я скажу вам, в детстве я мечтала стать писательницей.

– А кем стали?

– Кем? Домработницей у мужа! – горько отрезала она.

И опять ясно обозначились у нее на лбу две морщины-трещинки: печать совместной девятнадцатилетней жизни с Тарасом Михайловичем Ищенко.

– «Шанель»? – спросил я: от нее шел сладковатый запах духов.

– Что?

– Вы употребляете «Шанель»?

– Ах, это? Да, мне достали по знакомству один флакончик. Люблю шик!

– Дорогие духи, – заметил я.

– Плевать! Выпьем?

– Подождем все-таки Генриха Осиповича.

– Да? – сказала она капризно. – Мужская солидарность?

И встала, отошла к приемнику: стала крутить ручку настройки.

Вошел Буш, кинул быстрый взгляд сначала на нее, потом на меня и сказал:

– Странно что-то! Никого у них нет. Понятно, она сейчас гостит у родных на Смоленщине, но Суркин? Не пришел еще с работы? Уже шесть, он в это время всегда бывает дома. Очень странно, – опять повторил он.

– Шесть? – переспросил я. – Так мне пора собираться. Извините, что нарушаю компанию. Было очень хорошо. – И я встал: я хотел застать своих соседей по номеру, пока они не исчезли куда-нибудь на весь вечер.

– Ну вот еще! – Буш замахал руками. – Посидим, посидим еще! Выпьем! Ах да, вы не пьете. Клавочка, что же вы, наш гость заскучал?

– Генрих Осипович, – я слегка понизил голос, – мне, право, неудобно, у меня свидание, понимаете, я тут познакомился с одной… м-м… девушкой.

Буш уставился на меня. Я скорчил ему физиономию, которая должна была означать, что я продувная бестия. Он, по-моему, даже обрадовался.

– Вас понял. Снимаю все возражения. И вот что: с Суркиным я обязательно поговорю. Сегодня же. А вы завтра зайдете к нему на работу, вот адрес. – Он взял с серванта карандаш и стал писать на бумажке. – Слушайте, а как же вы сегодня с больной ногой на свидание пойдете, а?

Об этом я забыл. Видно, мне придется прихрамывать весь вечер: вдруг еще столкнусь с Бушем. Хотя сегодня он уже, кажется, не выберется из дому.

– Вроде лучше стало, – сказал я и сделал несколько пробных шагов по комнате, припадая на «больную» ногу. – Видите!

– Отлично, – сказал Буш. – Вы ведь спортсмен, Боря? Идемте, я вас провожу.

– Всего хорошего, Клавдия Николаевна, – попрощался я.

– Желаю удачи, – ответила она, не отрываясь от приемника.

Буш открывал двери и пропускал меня вперед. Мы остановились с ним в прихожей, не внутренней, с зеркалом, а там, где была лестница.

– Слушайте, – сказал Генрих Осипович, вертя пуговицу на моей рубашке, – если вам нужны взаймы деньги, то я всегда готов. Я вам очень, очень обязан…

Я случайно поднял глаза вверх. На втором этаже, там, где деревянная лестница кончалась и образовывала балкончик, была приотворена дверь: оттуда на меня кто-то глядел. Я отвел взгляд. Горячо сказал Бушу:

– Конечно! Большое спасибо! Но пока у меня есть.

– И держите со мной связь, одному в чужом городе плохо. Вы в гостинице остановились?

– Да.

– В каком номере?

– В триста пятом.

– Вот это совпадение! – Буш внимательно поглядел на меня, поморгал.

– А что?

– Да ничего… Заходите ко мне почаще. Я бы пригласил вас остановиться у себя, но сами видите… – Он хихикнул. – Да и старик я, какая вам компания!.. Но, может, Клавочка вас развлечет? Заходите!

– Она разве не собирается уезжать? Домой?

– Пока нет. Хочет прийти в себя как-то, позагорать. Вы не думайте, она очень переживает.

«А мне-то зачем врать? – подумал я. – Или ему просто неудобно за нее?»

– Спасибо. Буду заходить.

Я снова мельком взглянул на лестницу: там никого не было. «Суркин похож на сурка, – машинально подумал я. – Интересно, где он был во время убийства?»

Глава 7

Командированный из Саратова

Я вошел в номер уже не такой бодрый, как утром: немного устал. По-прежнему парило. Но теперь над городом зашла краем клубящаяся туча. Через минуту мог брызнуть дождь – погода в Прибалтике меняется всегда внезапно. «Километрах в пяти уже, наверное, льет», – подумал я.

Мне повезло: оба соседа были в комнате. Войтин взбивал помазком в чашке мыльную пену – собирался бриться.

– Я смотрю, вы возвращаетесь к цивилизованной жизни, – заметил я.

– Смотри, смотри, студент, – пригласил Войтин. – Учись. Науки юношей питают.

Марлевые занавески, которые утром летали на сквозняке, были раздернуты и привязаны тесемками к гвоздям в оконной раме. Прикреплять занавески было не в характере моряка. Скорее всего, это сделал второй сосед. Сам он лежал сейчас животом на подоконнике и смотрел на площадь. Я подошел к окну, тоже поглядел и громко сказал:

– Гроза как будто собирается.

Сосед выпрямился. Он был аккуратен, волосы гладко причесаны и, кажется, смазаны бриллиантином, в очках (он стоял так, что в стеклах отражалось грозовое небо и глаз не было видно), среднего роста. Он сказал тихим голосом:

– Очень вероятно.

И представился, слегка поклонившись:

– Пухальский, Николай Гаврилович.

Он был четвертым из тех, что пока интересовали меня.

– Ich begrüße Sie in diesem schönen Haus. Ich heiße Boris Waraxin, – шутливо сказал я. Просто так сказал. Потому что вряд ли он мог быть причастным к событиям 44-го года: ему тогда было 19 лет.

Он слегка удивился. Поднял жиденькие брови над золотой оправой.

– Sehr angenehm, Herr Waraxin, – ответил он.

– Verzeihen Sie, daß ich deutsch spreche… Das ist nur ein Versuch… Im nächsten Jahr habe ich Staatsexamen, und mir fehlt Praxis.

– Praxis ist das wichtigste für die Sprach – beherrschung.

– Ну и произношеньице у вас, позавидовать можно, – после маленькой паузы сказал я. – Настоящий берлинский диалект!

– Я служил после войны в Берлине, – по-прежнему тихо сказал он.

– А воевали?

– Чуть-чуть, в конце войны.

– Наверное, училище кончали? – догадался я.

– Нет, я был до сорок четвертого года на оккупированной территории.

Это мы знали сами: из его анкеты, затребованной из Саратова. В армию он попал на Карпатах (из тех мест, кстати, был родом Тарас Михайлович Ищенко), а что делал Пухальский до этого, в настоящее время проверялось. Меня интересовал ряд вопросов, которые я бы охотно задал своим соседям по номеру. Например: откуда в кармане убитого взялся черный слон, – он не давал мне покоя. И один из них должен был знать это. Но трудность нашей работы состоит в том, что прямые вопросы не имеют смысла, пока он не обнаружен. До этого они чаще всего приносят вред. Кто враг, кто друг, было пока неясно. Значит, будем ходить вокруг да около.

– Партизанили, наверное? – спросил я с уважением.

– Нет.

– По годам не вышли?

– Нет.

Я спросил: почему же тогда? Он сказал, что я странный человек и что если б я был под немцами («…а вам просто повезло во многих отношениях, в том числе и в смысле возраста»), то не задавал бы таких вопросов. Там все было по-разному, и далеко не все участвовали в борьбе. Он покашлял в кулак.

– Значит, труса праздновали! – брякнул я.

Я хотел вызвать его на спор, потому что в споре не только рождается истина, но и познается собеседник. Кроме того, мне показалось, что тихому Пухальскому по закону контрастов должны нравиться настойчивые люди. А я хотел понравиться ему.

Но он вроде согласился со мной.

– Возможно. Меня, например, насильно мобилизовали тогда в полицию, я несколько месяцев служил, а потом бежал.

– К нашим?

– В другой район.

– Так надо было к партизанам бежать! – гнул я свою линию.

Но он снова поддакнул:

– Наверное, надо было.

А Войтин молчал. Хотя, мне казалось, он должен был вмешаться в этот разговор. Он сосредоточенно водил бритвой по щеке, не отрывая глаз от зеркала. В комнате было еще светло, но бриться стало труднее. Он молча прошел через всю комнату и включил верхний свет, – в черном пластмассовом приемничке на столе, который все время что-то бубнил, раздался короткий сухой треск. Войтин вернулся к зеркалу.

– А вы бы ушли? – вдруг спросил меня Пухальский.

– Куда?

– В лес к партизанам?

Я немного подумал.

– Да. Хотя… – я еще помедлил, – вообще-то вы правы: тогда, наверное, все было гораздо сложнее, чем кажется сейчас.

– Вот видите, – тихо сказал Пухальский.

Мне вдруг показалось, что он совсем не такой вялый, а, наоборот, твердый, упрямый человек. Он вынул гребешок и причесался, хотя в этом не было никакой надобности – просто привычный жест. Он, судя по всему, следил за своей внешностью.

Приемничек на столе захрипел, и кто-то красивым голосом запел «Сережку с Малой Бронной».