Смотрящие на небо

– Ты слышал?

Марсик не стал отвечать на этот глупый и просто ненужный вопрос. Конечно он слышал:

–Пятисотка, не меньше…

Койт слегка нажал на мочку уха:

– Коста, где это?

– Откуда мне знать… По двум наружным камерам всё в порядке. Был бы дрон, запустили бы, сориентировались, А так – ничего не вижу… Как там завал?

Мальчишки как раз добежали до первого этажа. Здесь начинался завал из кусков пенобетона, кирпичей и сползших плит. В этом завали был проделан лаз, ведущий наверх, до третьего этажа. Только оттуда можно было выбраться наружу, на засыпанный строительным мусором торец дома.

Лаз вроде был цел. Но мальчишки опасливо глядели в его проём, пытаясь понять, не поедет ли какой блок или плита в сторону, если они начнут выбираться наружу. Они понимали, если вдруг придавит – пиши-пропало, надежды на спасение мизерные.

Убедившись, что все блоки лежат как и прежде они начали карабкаться. Марсик на всякий случай прихватил с собой метровый кусок газовой трубы. Если что, какой-никакой, а рычаг.

Ну вот они и на крыше завала. Но сразу на улицу Койт не полез. Надо было оглядеться. Нет ли внизу патруля хлыстов или, того хуже, синей машины ГУБРа. Потом надо было изловчиться и хоть как-нибудь понаблюдать за небом, нет ли дронов. Койт опять прикоснулся к мочке уха:

– Чего-то совсем тихо, Коста. Даже тёток у третьего подъезда нет. Обычно бабы две, да толкутся…

– Ну чего ты ожидал, грохнуло-то как. Зашкерились по подвалам. Не дрейфь, двигай дальше.

Ребята продолжали наблюдать. На поверхности воздух был прохладен, влажен и свеж. А по загривкам мальчишек, по их затылкам, то сильней, то почти неосязаемо поднимался гораздо более тёплый, тяжёлый, спёртый воздух из недр дома. Из их укрытия хорошо было видно подземный переход станции сабвея . Несмотря на войну единственная ветка метро Чектауна функционировала. Поезда ходили раз в пятнадцать минут. Койт взглянул на часы. Было восемь семнадцать. И тут же, как по команде, из подземного перехода показалось человек десять. Они быстро разошлись в разные стороны, куда кому нужно. Поехали три машины, две в сторону невидимого отсюда проспекта, одна в обратном направлении. Из четвёртого подъезда вышла закутанная в халат худющая тётка и спустила с рук погулять трясущуюся тонконогою шавку размером с крупную крысу. Шавка принялась бегать кругами вокруг хозяйки, периодически присаживаясь и загаживая и без того пожухлую траву. Всё происходящее успокоило Койта. Наружная жизнь, похоже, текла своим чередом.

Марсик слегка шлёпнул Койта по заду:

– Ну давай, ни наручников тебе, ни шокера, а я, пожалуй, назад полезу. Только погоди. Я как внизу из завала вывалюсь тебе свистну, тогда и ступай, Не хочу придавленным сдохнуть.

Марсик как червяк юркнул вниз, буквально через пару минут Койт услышал приглушённый свист, вздохнул и шмыгнул наружу, пробежав метров пять по верхушке завала к плите, что наподобие домика прислонилась к торцу дома. Под прикрытием плиты он быстро переоделся, спрятал будничное тряпьё под камень, в три прыжка оказался на тротуаре, и вот уже по городу идёт законный гимназист шестой гимназии среднего образования славной горняцкой республики.

Глава 2

Чектаун

Нужно сказать, что дети подземелья понимали, что такое учёба, и чем занимаются их ровесники в школе. И Марсик, и Койт умели читать и писать. Читали они оба бегло, хорошо и без запинок, а вот с письмом было иначе. Марсик, хоть корявенько, но вполне разборчиво писал прописными буквами, а вот Койт прописи так и не освоил, предпочитая выводить мелкие, но печатные буквы, и на это была причина.

Само собой понятно, сперва сорванцы и думать не думали о каком-то там образовании, но надо отдать должное Косте, который, несмотря на собственный довольно юный возраст, сумел найти ключики к обоим мальчишкам, проявив недюжий педагогический талант.

С Марсиком было проще. Коста буквально на пальцах, загибая их и разгибая в такт доводам, убедил мальчишку, что рано или поздно, но скорее всего рано, его поймают, и если не на консервы, то передадут хозяевам, горнорудной компании. Если он, Марсик то есть, будет необразованным, не умеющем читать, писать и непригодным к обучению, то гнить ему в штольнях или на отвалах. А если он окажется грамотным и начитанным, то судьба у него как пить дать будет другая. Его, конечно, подучат, но даже если и пошлют в шахту, то не иначе как каким-нибудь надсмотрщиком, а скорее всего определят в контору или даже может быть в офис, где он заживёт спокойной и сытой жизнью, где его присмотрит себе красивая девчонка, они поженятся, нарожают детей, а потом и внуки пойдут, и закончит он жизнь не в казённом вонючем доме престарелых, а в маленьком домике на краю Чёрных Холмов, на опушке Великого Леса.

Марсику, понятно, в силу возраста было плевать на красивую девчонку и возможных отпрысков, а вот перспектива сытой и спокойной жизни, и особенно домик на опушке, прельщали вполне. Он принялся учиться с рвением и старанием.

С Койтом было куда сложнее. С самого младенчества он пристрастился к играм на коммуникаторе, бывало часами, забывая про всё и обо всём. Но, как говориться, не было бы счастья, да несчастье помогло. Два с лишним года назад в республике полетела вся коммуникационная сеть, так как имперские дроны разнесли вдребезги все ретрансляторы, а потом запретили и заблокировали все коммуникаторы, оставив населёнию для связи тупые кнопочные мобилы. Дни у Койта стали серыми и бессмысленными. Дабы как-то развлечься, он начал перелистовать хранившиеся у Косты в здоровенном фанерном ящике всевозможные руководства и инструкции по электронике. Коста это заприметил, и тихой сапой начал учить Койта чтению, а мальчишке нравились длинные непонятные слова, но больше всего то, что Коста мог терпеливо, по полчаса и более, пытаться объяснить ему их значение. А вот палочки и крючочки у Койта не задались. Зато он ловко и быстро научился писать мелкими печатными буквами как в инструкциях. Тот ещё принтер, хотя, признаться, читать его записки было куда удобнее каракулей Марсика.

А вот Бобаса Коста ничему не учил. Похоже, он был доволен и тем, что мулат был исполнителен, не капризен, не многословен, не совал нос куда не следует и обладал достаточной для многих дел физической силой.

***

То, что рядом с убежищем находилась шестая гимназия, было настоящим подарком судьбы. Специфика данного учреждения была такова, что процентов девяносто её учеников составляли дети офицеров, прибывавших в Чектаун по своим делам, кто с фронта, кто, наоборот, перед оправкой на фронт, а кто просто челночил между столицей и Чектауном, радуясь тому, что до фронта так и не доехал. В связи с этим дети менялись в классах чуть ли не ежемесячно., поэтому никто толком ни с кем не мог сдружиться, учителя тоже не запоминали потоки учеников, отбывая свою службу казённо и без энтузиазма. Да и сами дети офицеров были сызмальства приучены не раскрывать свои маленькие душонки абы кому придётся, в товарищи никому не навязываться и не спрашивать лишнее. Кроме того, дабы избежать больших потерь, офицеров расквартировывали хаотично по всему городу, рассосредотачивая равномерно по всем районам. Поэтому от шестой гимназии ходило восемь школьных шатлов ко всем окраинам. Шатлы были беспилотные и на монорельсе. Занятия в школе у первой смены начинались в девять, и именно к этому моменту шатлы подъезжали к гимназии, открывали створки дверей и стояли открытыми минут пятнадцать, дабы гарантировано всех выпустить. В этот момент мальчишки из подземелья, наряженные в униформу шестой гимназии, могли беспрепятственно зайти внутрь и поехать куда им нужно, практически как на метро. Это не вызывало ни у кого подозрения, поскольку часто десяток-другой учеников второй смены ночевали в гимназии, делая допоздна уроки, а по утрам наведывались по своим домам, чтобы вернуться ко второй смене, к трём часам по полудню. Но даже в таких случаях Койт отсаживался подальше от своих случайных попутчиков, и пока что никто им не интересовался. Наличие формы шестого лицея спасало и от хлыстов. Они прекрасно знали, кто здесь учится, да и Койт был такого нежного возраста, какой не вызывает у большинства правоохранителей каких либо подозрений. Но если что, то в правом рукаве формы Койта был спрятан длинный заточенный гвоздь. Многолетняя жизнь по подвалам и ночлежкам сделала своё дело. Убивать Койт никого бы не стал, но полоснуть по рёбрам или распороть руку он может за милую душу. Кровякой его не испугать.

Что касается самого Чектауна, то это был один из старейших городов на Терра-три, а может быть и даже самый старый. Если нормальные города начинали расти из центра, расползаясь как спрут, то Чектаун, наоборот, вырос, когда разбросанные на полях заводы и фермы сливались друг с дружкой, хаотично разрастаясь без какого-либо плана. Только совсем недавно, лет двадцать назад, правительство города решило хоть как-то упорядочить застройку, проложило крест-накрест шесть проспектов, посносив напечатанные принтерами бараки и лачуги и застроив центр города красивыми домами.

Сразу за разваленным подъездом, через узкий расчищенный проезд, стояло именно одно такое из зданий, напечатанное принтером. Оно было двухэтажным, омерзительно серым, окна и двери мало того что выбиты, но даже их обломки почему-то исчезли в непонятном направлении. Скорее всего, это здание было казённым, так как у парадного входа на стене была светлая площадка от висевшей когда-то вывески. Койт пару раз из любопытства заходил внутрь, задирал голову и смотрел на сквозную дырищу с первого этажа вплоть до крыши. Самое интересное, что следов взрыва вокруг не было, как будто великан поднял с земли булыжничек размером с джип, да и пробил от скуки домишко.

За этим серым домом, опять же через переулок, стоял старый яблоневый сад. Отсюда уже были хорошо слышны проезжавшие по проспекту машины. Сад занимал гектар или чуть поболее. Почки на яблонях набухли, из них показались зелёные шильца листочков, но до цветения было ещё далековато. Времена года на Терре-три, по крайней мере на широте Чектвуна, были смазанными, нечёткими. Местная природа вообще на них не реагировала, а земная, инопланетная, воспринимал новое место произрастания порой совершенно непредсказуемо, то цветя без перерыва, то вовсе отказываясь плодоносить. Но яблоневый сад упрямо зацветал каждую террианскую весну. Койт помнил, что прошлой весной сад цвёл умопомрачительно, и в глубине его он увидел маленькие домики из которых с жужжанием вылетали их миниатюрные обитатели и кружили вокруг цветов. Он сказал об этом Косте, и тот вроде даже как обрадовался и объяснил Койту, что домики называются ульями, что живут в них насекомые пчёлы, что они жалятся больно и их лучше не беспокоить, и что осенью, похоже, они все поедят яблок. Так оно и случилось. К осени ветки деревьев клонились к земле от разноцветных плодов. Некоторые были зелёные и кислые, а некоторые красные и сладкие. Подъездные тётки и бабки с утра до заката паслись в саду, подбирая упавшие и низковисевшие яблоки, но наступала ночь, и ребята пакетами таскали в убежище те плоды, что висели на самых макушках крон. А потом Бобас приволок откуда-то пудовый мешок сахара, они наварили варенье и ели его месяца три. Но однажды ПВО Чектауна сбило шальной имперский зажигательный дрон, он рухнул в глубине сада и во мгновение ока спалил домики пасеки. Коста сказал тогда, что теперь, наверное, не видать им больше яблок, так как местные твари с цветами незнакомы и в опылители не годятся, разве что какой-нибудь шальной рой сбежал с пасеки и умудрился пережить зиму где-нибудь в развалинах. Койт прошёл сад насквозь, но пчёл не заметил.

После сада стояла высотка, которая начиналась на улице убежища, а торцом выходила уже на проспект. Этот дом был одним из тех немногих, что пытались жить на пятый год войны так, будто войны-то и не было вовсе. Честно говоря, весь Чектаун первые три года конфликта на Чёрных Холмах пыжился жить всему назло весело, богато и деловито. Да, были первые три страшных дня бомбёжек, но всё быстро расчистили и залатали, подтянули зенитки и ПВО, оборонялись и сбивали дроны с остервенением. Но накал борьбы постепенно угасал. Люди по мере приближения фронта исчезали из города. Кого-то прикопала имперская артиллерия и они расширили и без того бескрайнее кладбище, кто-то сбежал от войны в Великий Лес. Люди побогаче улизнули в Столицу, а то и вовсе на далёкие южные Дикие Острова Тёплого Океана. Коммунальные службы редели. Завалы росли. В город стекались ручейки бродяг и беспризорников. Хлысты и Государственное Управление Безопасности Республики, то бишь губры, становились злее и наглее. Но пока что ещё были очаги прежней жизни. И высотка, мимо которой проходил Койт, была одним из таких очагов.

Первыми учреждениями высотки были кафе-наливайка и парикмахерская. Вход у них был общий. Прямо из холла пойдёшь – попадёшь в кафе через дверь вертушку, а левая дверь, в цирюльню, была всегда открыта в холл – ей не давало закрыться вечно полное несвежей водой ведро. В кафешке сменяли друг дружку две молодые девчонки. Они с тоской глядели на улицу и улыбались даже Койту. Койт, несмотря на то, что был маленький, вызывал у них определённые надежды на обогащение, поскольку они считали, что он офицерский сынок, а, значит, наверняка при жетонах и вполне может зайти и заказать недёшёвый нынче сок или даже чашечку лате. Но даже если бы Койт и захотел сока, и мог бы его оплатить, он не в жизнь бы не сделал этого. И вот почему. В парикмахерской народ неистово избавляла от волос здоровенная немолодая тётка в замусоленном переднике. У тётки этой была объёмная причёска в завитушках. И вот эта тётка, тряся своей гривой, буквально набрасывалась на оцепеневшую в кресле жертву, и по всему объёму парикмахерской начинали лететь ошмётки волос. Иногда Койт, на минутку задержавшись у витрины, даже удивлялся, откуда берётся столько разбросанных волосяных прядей, ведь у подстригаемого тёткой человека зачастую ну никак не может быть столько волос. Будто она их специально незаметно доставала из кармана и расшвыривала по сторонам, показывая, каких усилий стоит ей работа. И ещё Койт представлял, что вот однажды, предположим, захочет он сока, зайдёт к девушке в кафе, нальёт она ему стакан, он отхлебнёт, а из глубины напитка вдруг всплывёт на поверхность волосяная прядь навроде тех, что тётка рядом разбрасывала по полу. И эту картинку Койт представлял так реалистично, что у него возникал приступ тошноты, и он спешил дальше пройти мимо дома.

После кафе-парикмахерской была дверь в подъезд с двумя глазками камер. Койт проскакивал её на всей скорости. Дальше было два больших окна. Они были всегда освещены и всегда занавешены плотными серыми горизонтальными жалюзями. Как не пытался Койт разглядеть, что там внутри, ничего не получалось. Ещё совсем недавно Койт накручивал себя, придумывая, что за этими жалюзями филиал консервного завода, и сюда местные хлысты притаскивают на утилизацию зазевавшихся беспризорников, но однажды он вдруг осознал глупость данного предположения, тем более что из этих занавешенных окон никогда не доносились чудовищные крики терзаемых жертв, ни прочие звуки, которые, по его разумению, должны были сопровождать деятельность живодёрни.

А дальше начиналась сказка. Это был магазин электроники. Совершенно очевидно, что в нынешние времена он был безнадёжно закрыт. Но за ним кто-то ухаживал. Койт так и ни разу не увидел хозяина этого волшебного мира, но судя по тому, что витрины магазина были всегда чисто вымыты, этот волшебник существовал. Самое главное, что за стеклом витрины функционировали два больших телевизора, подключённых, без вариантов, к кабельным каналам. На первом по ходу экране транслировался бесконечный новостной марафон. Сменяли друг друга дикторы, сюжеты, в основном про войну. Но звука не было, о чём там речь было непонятно, и поэтому Койту совершенно не интересно. А вот на втором экране… Койт взглянул на часы, было половина девятого. Сейчас начнётся…

И вот оно – Том и Джерри. Придурковатый кот, напоминавший всех хлыстов вместе взятых, и ловкий мелкий Джерри – это же он, Койт, ну ни дать, ни взять. Этот телевизор показывал древнючие земные мультфильмы. И наплевать, сколько веков назад их нарисовали. И звук тут был не нужен. Койт каждый раз впадал в оцепенение, глядя на экран. Оцепенение полное, гипнотическое. В эти минуты он ничего не замечал вокруг. Даже если бы к нему подошёл хлыст, он всё равно не оторвал бы взгляд от экрана, запросто променяв свою жизнь на беготню мышонка. Хорошо, что этот мультик показывали всего десять минут, а потом на экран выползали неприятной внешности дядьки, которые начинали глупо кривляться. Это кривляние было для Койта омерзительно ещё тем, что, как бы они не раскрашивали морды яркими красками, но было понятно, что это далеко не молодые люди, которые ну никак не могли так глупо себя вести. Койт рассказывал о них Косте, и Коста объяснил ему, что это клоуны, и что кривляться – это их профессия, и что люди веселятся, глядя на них, но Койту почему-то весело не было.

И вот Койт оказался на проспекте. Ему предстояло завернуть направо, дойти до подземного перехода, перейти на другую сторону проспекта, пройти под арку во двор-колодец, через другую арку выйти из него и очутиться прямо напротив площадки остановки гимназических шатлов. Было без пятнадцати девять. Время достаточно.

Воль проспекта стенами стояли высотки. Ветер разгонялся в их ряду как в ущелье, продувая неплотную одёжку Койта. Из носа мальчишки потекло. Он слизнул докатившуюся до верхней губы капельку, и дёрнулся рукой, чтобы по привычке вытереть нос рукавом, но осёкся, опустил руку. Вспомнилось, что Коста грозился в случае намеренного загрязнения формы едой, глиной или соплями, заставит виновника самому стирать её хозяйственным мылом, причём именно в холодной воде, чтобы краски не линяли. Койт быстро скинул с плечей рюкзачок. В его боковом отделении лежали салфетки, с десяток не более, старинный ключик, непойми от чего, и маленькое круглое зеркальце в потёртом пластиковом обрамлении. Всё это, кроме одной салфетки, перекачивало в правый карман куртки. Приведя себя в порядок, Койт, дойдя до входа в подземный переход, метко бросил катушек салфетки в урну. Почти как культурный человек.

Из перехода неожиданно донеслась музыка. Койт начал спускаться вдоль дальней стенки, где была проложена колея для тележек. Он знал, что находится там, под землёй, но музыки оттуда ещё никогда не слышал. Он знал, что по левой стенке идёт ряд заброшенных палаток, кроме одной, центральной, где сидел толстый дед, около которого крутился больной на голову мальчишка лет пятнадцати. Эти двое чинили всё что угодно, от ботинок до кнопочных мобил. Напротив этой палатки всегда стояла табуретка, и лежал большой лист пенопласта, такой же, как у ребят в убежище. Хозяина табуретки и этого листа Койт ещё ни разу не видел. Больше в переходе ничего интересного не было, разве что в самом последнем павильоне за стёклами были прикреплены картинки с видами Диких Островов. Вероятно, там когда-то продавали билеты на эти острова. Проходя мимо этих картинок, Койт не останавливался, а просто слегка притормаживал, мечтая однажды увидеть эти пейзажи вживую.

Переходов Койт не то чтобы опасался, но недолюбливал, так как там можно было нарваться на хлыстов, тусовавшихся во время дождя, или потому что в переходах было сподручнее прижать какого-нибудь бедолагу к стенке. Для этого у Койта было зеркальце. Он вытащил его и протянул руку, так, чтобы видеть переход, будучи самому невидимым. Навстречу шла пожилая тётка, таща за руку еле успевавшую перебирать ногами маленькую девчонку. А посередине, на табуретке, сидел бродяга в камуфляже. Перед ним стояла пустая высокая консервная банка, в руках он держал инструмент, раскрытый футляр от которого лежал на пенопласте. Таких инструментов Койт ещё ни разу не видел. Две пластиковые коробки с кнопками, соединённые собранной в складки тряпкой. Изгибы тряпки были металлизированы. Штаны у музыканта были засучены, чтобы все видели два карбоновых протеза, что заканчивались разной обувкой. Правый протез упирался в рыжий кроссовок с синими шнурками, завязанными бабочкой, а левый – в чёрный, без шнурков вовсе. Засмотревшись на бродягу, мальчик не сразу услышал шаги за спиной. Он обернулся и, глаза в глаза, столкнулся взглядом с офицером, который порхающей походкой спрыгивал вниз через пары ступенек. Офицер остановился. Взор его перенёсся на ладонь Койта, сжимавшую зеркальце, потом снова пронзительно в глаза мальчика. Койт быстро сунул руку обратно в карман. Зеркальце упало на его дно, а в ладошку и дальше, посерёдке между пальцами, сполз заточенный гвоздь из рукава. Койт испугался. Дико захотелось отлить, так, что низ живота заболел, и предательская капелька намочила трусы.

– Здавствуйте… – произнёс Койт с максимально возможной любезностью и даже умудрился натянуто улыбнуться.

Было видно, что офицер набрал в грудь воздух, чтобы произнести нечто важное, но тут из глубины перехода громыхнули аккорды, да так, что взрослый даже слегка вздрогнул. Офицер глянул в сумрак. В эту секунду Койт понял, что про него уже забыли. Офицер полетел навстречу бродяге, а гвоздик в кармане снова поднялся в рукав. Дойдя до инвалида, офицер что-то быстро сказал. Бродяга хотел было встать, но военный опустил ему на плечо руку, оставив его сидеть на табуретке. Громко звякнула консервная банка от тяжёлого дорогого жетона.

Офицер поскакал на выход, на ту сторону проспекта. Койт, дождавшись его ухода, тоже пошёл вперёд. Музыкант раздвинул складки ткани и снова начал их сжимать, наполняя тоннель музыкой. Койт догадался, что звуки издаёт вырывающийся наружу воздух, и ему подумалось, что надо не забыть спросить у Косты, как этот инструмент называется. А старый солдат закрыл глаза, слегка наклонился над инструментом и запел низким, почти утробнам голосом.

– А на фига переживать о том, что будет.

Запалят свечи , поцелуют молча в лоб.

В ладони вложат образки, и нам на груди

Медали кинут и положат в тесный гроб.

Он открыл глаза и заиграл гораздо громче, практически горланя. Койт остановился напротив.

– А на фига нам воевать за эту волю.

Мы этой воли не видали ни фига.

Идёт-гремит вперёд броня по чисту полю.

Мы на броне сидим, стреляем во врага.

А на фига мы проливаем реки крови.

Живым нам жизнью насладиться не дадут.

И охреневшие от страха и от боли

Мы прём толпой на вражий долбанный редут.

А на фига, скажи браток, они припёрлись.

Мы своего им ни черта не отдадим.

А смерть – фигня, о нас потом напишут повесть.

А будим живы, фигли нам, детей родим.

В левом кармане курточки у Койта лежал самый дешёвый, маленький жетон. Этот жетон попал к нему вместе с формой, очевидно принадлежа её бывшему владельцу . Когда пару раз Коста всё-таки заставлял стирать одёжку, Койт вынимал его и снова клал на место. И вот теперь, похоже, пришёл черёд с ним расстаться. Мелкий жетончик тихо звякнул по дну консервной банки. Бродяга поднял на мальчика глаза, и Койт понял, что он вовсе не такой старый, просто грязный и седой. И пахло от него перегаром. И, наверное, раньше он приходил в переход позже, ближе к вечеру, отлежавшись в своём убежище и протрезвев, поэтому Койт его ни разу и не видел. А теперь вот, наверняка, солдату некуда стало уходить, и он ночевал здесь же , на куске пенопласта.

– Ты кто? – спросил солдат, но Койт уже бежал прочь, на секунду задержав взгляд на плакатах с Дикими Островами. Картинки были на месте.

***

Койту нужно было срочно кое-куда забежать. Встреча с офицером давала о себе знать. Мальчишка нырнул под арку в квадратный колодец двора. Каждая стенка колодца представляла собой два подъезда жилого дома. Впрочем, жилым можно было назвать его с натяжкой. За весь год Койт так и не встретил здесь ни одной живой души, кроме вездесущих крыс и игнорирующих их тощих кошек. Дверь подъезда номер два как всегда была открыта настежь. Камера над входом была залеплена зелёной жвачкой. Сделал это не Койт. Койт опасался камер, не приближался к ним и на такой вандализм был неспособен. В подъезде широкая правая лестница вела наверх, к площадке с тремя квартирами, оборудованными серьёзной внешностью дверями, а левая лесенка уводила в полуподвал. Там справа была щитовая, о чём предупреждали молния и череп, а слева ещё одна дверка, обитая оцинковкой, снабжённая деревянной ручкой и совершенно нелепым архаичным замком, стягивавшим скобой ущки на двери и на косяке. Койт нашёл эту дверь полгода назад, холодной зимой. Он стоял, шмыгал носом, понимая, что открыть квартирку ну никак не получится. Случайно левая подошва его утлой обувки нащупала бугорок. Койт откинул коврик у двери и поднял ключ. С тех пор он стал частым посетителем этих апартаментов.

Квартирка состояла из коридора, кухонки, малюсенькой комнаты и санузла. В кухонке было много посуды. Кое-что Койт перетащил в убежище. В комнате не было совершенно ничего, кроме полки с несколькими книгами. Точнее, книг было десять. Все они были пронумерованы, и на всех указан автор: Жюль Верн. И были эти книги старые-престарые, до желтизны листов и запаха плесени от страниц. Книги эти Койт читал всю зиму, периодически наведываясь к Косте спросить значение того или иного слова. Коста поначалу искренне удивлялся, откуда он брал эти термины, но Койт не говорил. В конце концов Коста обнаружил перенесённую в убежище его библиотеку, полистал пару томов, произнёс, мол теперь понятно, и потерял к койтовой находке интерес.