Муравей в пустыне

Дмитрий Мясоедов

Муравей в пустыне

Время – ветер, память – песок,

Я – муравей в пустыне,

Куда бы я ни шел – не будет ничего

Вчерашнего сегодня в мире.

1.

Белый мир пуст. Я шел бесконечно долго, не замечая ничего, пока не наткнулся на пень сгоревшего дерева. Занесенный снегом, он был незаметен, и я с размаху ударился ногой. Я, словно проснулся от бесконечного сна. Вначале подумал, что это камень, но раскопав сугроб голыми руками, был сильно удивлен и обрадован черными углями. Взволнованный, огляделся, всматриваясь в белую пустоту.

Яркое солнце до боли слепило глаза, обычно неосмысленно скользящие по ряби сугробов, по их волнистой структуре тонких давно застывших снежных струек, взволнованных когда-то ветром. Когда-то порывистый, ветер вызывал у меня слезы. Это было невероятно давно. Теперь, ветра либо не было вовсе, либо он стал очень маленьким и тихим. Я всматривался то в снег, то в синее небо, пытаясь отыскать что-нибудь другого цвета, или формы. Впереди мне мерещились черные вертикальные линии. Я почти ослеп от белого света, бредя по нему целую вечность. Солнечные гало в моих глазах пульсировали и вращались. Я боялся, что черные пятна могут быть следствием усталости и прожженной сетчатки, но, все же, поворачивая голову в другие стороны, я убеждался, что там их нет.

У меня появилась надежда найти впереди обугленную рощу. Я быстро зашагал по белому полю. Шел я, постоянно оборачиваясь и фокусируя взгляд на чернеющей верхушке пня, боясь потерять ее, ведь это был первый не белый объект на Земле, замеченный мною на протяжении многих столетий, а то и тысячелетий.

Все случилось очень давно и осталось густым неясным туманом в моей памяти. Мир разделился на три: бело-синий – мир неба; белый – мир снега; черный – сгоревший мир прошлого, захороненный под бездонными сугробами. Высоко над новым миром все также светило Солнце, надев на себя девять венков радужного гало. Событие, разделившее До и После я не помню. До – сказочная рутина обычных забот, работы, людей. После – я, идущий без смысла и конца по белой пустыне. Я не умираю от голода и холода, но мучительно чувствую их. Мои ноги царапаются о твердый наст, но я иду босой. Мои глаза режет Солнце, отражаясь от снежного панциря… Просто надолго сомкнуть веки я не могу… Для меня остались два удовольствие, первое – давать отдых глазам, погружая их во мрак, например, закрывая руками или зарываясь в снег, второе – давать пищу скуке, находя что-то кроме белой пустыни. Второе удовольствие я не испытывал бесконечно давно…

В целом, жизнь представляется мне больше мукой, чем радостью. И одна из самых важных свобод – возможность умереть, отобрана у меня. Как я уже отметил, холод и голод не лишали меня жизни, а предметов, чтобы сделать это самому я не находил в снежной пустоте. Каждый шаг сближал меня с этим безликим миром, стирая оставшуюся краску с моего внутреннего космоса. Смерть же превращалась в несбыточную мечту.

Ничего в моем существовании не менялось, даже Солнце никогда не заходило. Его свет был белым, может быть, немного синим. Снег, покрыв и сравняв все вокруг больше не падал. Я шел и не отбрасывал тень. Иногда я видел на снежных барханах будто бы оплавленные гребни, и это наблюдение давала надежду, что снег может таить, открывая новые формы погребенного старого мира. Возможно это так, и торчащий из сугроба пень тому доказательство. А возможно – я просто да этого ходил кругами.

Бесконечно я двигался в поисках чего-то нового. И вот, кажется, я это нашел…

2.

Приближаясь к черным вертикальным линиям, я стал также замечать и горизонтальные полоски, словно объемные мазки черной масляной краски. Все четче и четче вырисовывался остов сгоревшего поселения. Оконтуривались фундаменты отдельных деревянных деревенских домов с торчащими вверх обугленными балками. Это было настолько необычно, что я остановился, не в силах поверить в это. Цвета, тускневшие в моем сознании, оживали под действием одного черного цвета, данного мне реальностью. И это было чудо.

Из неподвижного океана памяти неведомым чудовищем всплывал страх перед новым и неизведанным, волнение, словно я должен был выйти на сцену. А я уже и не надеялся, что испытаю какие-либо чувства, кроме тоски, боли и скуки.

Я стоял, рассматривая неподвижное пепелище. Ничто не выдавало присутствия движения и жизни. Снег лежал внутри домов и нигде не был оплавлен. Это означало, что деревня могла сгореть вместе, или еще до перерождения старого мира. Тут, в подвалах я мог найти древние артефакты, инструменты, а главное – карты. Если бы у меня была карта и компас, то голод моей скуки, может быть, меньше терзал меня.

Да, а если я вдруг найду нож, или ружье – то смогу перерезать вены, и узнать, течет ли в моих жилах кровь, или выстрелить себе в голову. Конечно, я не собираюсь делать это сразу, особенно теперь, после такой находки, но все же это даст мне свободу.

Я подходил к пожарищу, опасаясь сам не зная чего. Самое страшное, наверное, чего я боялся – встретиться с таким же, как я. Я еще страшнее – если он увяжется за мной. Я встречал как-то призрака на своем пути. Он обезумел, но в безумии делал то же, что и я – шел в поисках нового. Внутри его был только снег, и снаружи он был цвета снега и точно также отражал лучи солнца. Увидев меня, он не смог ничего выразить, кроме восторга от того, что ему интересно наблюдать за движением моего тела и глаз. Мы шли вместе несколько веков, прежде, чем я смог с ним расстаться. К тому моменту, мой спутник полностью перестал говорить и выражать эмоции. Он всегда шел сзади, и когда я поворачивался, то не всегда различал его на фоне снежной пустыни…

Если то место, где я сейчас оказался, действительно существует, то оно неизбежно притягивает к себе пилигримов. Это место должно быть святым, для всех кто бесконечно долго видит одну и ту же картину, двух полупространств, белого и синего под незаходящим светилом. И было бы большой удачей, найти его первым и быть здесь одному. Если, конечно, я вообще не один в этом мире.

3.

Обняв первый столб, я прислонился к нему лбом и долго-долго смотрел на черные чешуйки обгоревшего дерева. Как отдыхали в это время мои глаза! Как радовалась кожа прикосновению шершавых углей!

Я трогал пальцами неровную поверхность обугленной балки, во всех трещинах которой застыл иней, и радовался золе, покрывающей мои пальцы. Я увидел что-то новое! И эти новые предметы наполняли меня новыми мыслями. Я старался вспомнить: жил я в городе, или деревне. Вспомнить я не мог. Также как искал, и не мог найти в своей памяти ответ на вопрос: видел ли я огонь?

Первый раз за свою жизнь в новом мире я понимал, что не знаю, с чего начать. По привычке просто шел. Держа путь по остову деревни, я лишь смотрел по сторонам, разглядывая сгоревшие постройки, которые вызывали одинаковый интерес. И все же, я не давал себя волю подходить к ним, вначале решив осмотреть все.

Я насчитал около сорока домов, довольно широко расставленных друг от друга, раму грузовика и несколько кузовов легковых машин. Все в копоти и черное. Обожженное железо автомобилей было где-то даже рыжим. Я не сомневался, что большая часть деревни может быть скрыта под глубокими сугробами, а обнажается только часть, расположенная на возвышенности. Таким образом, если бы я нашел, например, лопату, то смог бы занять себя вековыми раскопками.

Рассматривая черные подошвы домов, в первую очередь, я думал о подвалах. Потом, если вдруг ничего не найду, – буду искать во дворах и вдоль улиц. Какая-нибудь лопата мне точно попадется. Или ведро в колодце, или таз, чашка, да что угодно, чем можно копать. В конце концов, могу оторвать лист железа от машины, или рыть обломком дерева. Возможность рыть даст мне возможность увидеть скрытые части деревни и увеличить шанс найти помещения, не погубленные огнем.

Я удивлялся сам себе: как быстро мои мысли возвращались от бесконечного затмения к мелочам, от неосязаемого – к обыденным предметам. Все что абстрактными образами крутилось в моем голове приобретало форму. «Ну, что же, пока начинать», – подумал я и направился к ближайшему дому.

Одиноко, немного в стороне от фундамента, стояло бетонное крыльцо, черное, лишенное крыши, но у основания – практически целое. От комнат его разделяла полоска снега. Я подошел туда, где-когда-то сени переходили в хату. Слова вспоминались, будто когда-то я жил в деревне. Балки дверного портала здесь, как и крыльцо, сохранились практически целыми, лишь обуглились снаружи. Слова, описывающие устройства дома и быть сами собой всплывали в памяти. Это было так естественно, и я начал взаправду верить, в то, что жил здесь, или в этих краях раньше.

Я с большой радостью заметил железные петли и торчащий из них длинный ржавый гвоздь. Я потянул и, практически без усилия, вынул его. Вслед за ним вниз посыпался пепел и коррозийный песок. Гвоздь, длиной с указательный палец. Я смотрел на него и не мог поверить, что теперь у меня есть вещь. Я понял, что могу носить его с собой, и это вызывало радость.

Идя по черному отпечатку дома, не съеденному пожаром, я представлял себе, как выглядели эти комнаты, когда стояли стены. Представлял, какая тут была мебель, видя обгоревшие днища шкафов и ножки стульев. Там, где, видимо, была кухня, я нашел осколки посуды и прогоревшие ложки, вилки и кухонные ножи. Когда я попытался взять их, то расслаиваясь, они рассыпались в прах. Это была ржавчина и зола.

В одной из комнат стояла черная от копоти железная кровать на пружинах. Тут должно быть, была спальня. Я лег на нее лицом вниз. Раздался скрежет. Пружины прогнулись, некоторые лопнули. Поза казалось и привычной и необычной. Сколько я шел, а не чувствую усталость? Деформированные пружины кое-где кололись, в тех местах, где видимо, не совсем истерлись мои нервы, и лежать долго я не мог.

Это была последняя комната в доме. Я пошел смотреть другие дома. Обойдя еще три, я понял, что кроме гвоздей ничего интересного не нахожу.

– Это деревня, и тут должны быть подвалы и инструмент. Наверное, они под слоем золы, – сказал я сам себе, – где бы я хранил топор в деревенском доме? Думаю, что на крыльце, в кладовке, или сарае.

Найдя комнату, похожую на кладовку, я заметил на полу толстый слой замерзшей трухи и копоти. Я отломал кусок доски от стены и начал ей скрести копоть, на полу, смерзшую со снегом в том месте, где она образовывала самый большой холмик. И действительно, вскоре я нашел два молотка без ручек и стамеску. Затем я продолжил поиски в тех местах, которые считал остовами сараев. Я нашел топоры, без топорищ, лопаты и тяпки без ручек. Самой большой удачей и самой ценной находкой стала кувалда, чей молот был сварен намертво с полой железной рукоятью. Она была немного тяжеловата для меня, но являлась полноценным инструментом. И оружием…

Все свои находки я не мог унести, поэтому стал их оставлять, где находил. При мне постоянно оставались только гвоздь, кувалда и, насаженная на ее ручку, чтобы было удобнее нести, штыковая лопата. Самое целое, из того, что я здесь откопал.

4.

Я не терял надежду найти полноценные целые вещи в подвале одного из домов. Вот только дверь в подземелье мне еще не встречалась. Я искал лазы в подвалы на месте кухонь, но как я ни копал – никаких отверстий вниз не находил. Только старый хлам и пыль под обугленными половицами. Кое-где я проламывал кувалдой пол, в надежде найти подвал, но в этом деле не достиг успеха. Тут я вспомнил, что в некоторых деревнях делают «выходы» – погреба, вынесенные из дома и вырытые глубоко в землю. Как правило, над ними формируют земляной вал.

Я осмотрелся. Справа, недалеко от меня, возвышался небольшой холм. Мне сопутствовала удача, потому что подойдя к нему, я заметил обгоревшую дверь. На ней висел ржавый и закопчённый амбарный замок. Скоба, которую он смыкал, еле держалась. Я без труда сбил ее вместе с замком одним ударом кувалды.

Стук от удара и железный звон, и замок упал вниз.

– Ну, что же? – сказал я себе и распахнул дверь.

Я открыл ее быстрым рывком, и она, слетая с петель, упала на снег, торцом разрезая белую массу. Впереди на лестницу давным-давно обвалилась крыша, и пройти дальше было нельзя. Темнота, томящаяся между обрушенных балок, была прекрасна и притягательна. Внутри пожар не коснулся погреба.

Казалось, что мрак за обвалом ожил. Это были неуловимые звуки, неуловимы движения, к которым я быстро привык. Лишь самое их начало, изменившее тишине и безжизненному покою осталось в памяти. Это подсознательно вызывало тревогу, но несмотря на это, я с удовольствием смотрел в темный проем, заполненный узорами разрухи. То ли пыль, то ли снег, спадая с потолка, немного искажали пространство у конца полосы света.

Это святое место, потому что глаза здесь отдыхают и им есть на что смотреть. Если я найду целый погреб, то он станет для меня, чем-то вроде клуатра, или часовни. Впрочем, когда до меня донесся запах, идущий снизу, я сразу перестал считать это место святым. Это был смрад веками немытого тела. Видимо аромат какой-то плесени, поселившейся во мраке и сырости. Плесень молча растет, может быть светится без движения…

– Пусть постоит открытым, надеюсь, немного проветрится, – прошептал я вслух.

И все-таки, мне все больше казалось, что гул, состоящий из бесконечного потока шуршания, нарастал. Я понимал, что он идет из темноты за завалом.

Солнце снова ослепило меня, когда я отошел от черного проема. С опущенной головой я ждал, пока девять его гало не уйдут из моих глаз. После я отправился искать такие выходы у соседних домов, уже издалека замечая маленькие холмики, покрытые снегом…

Бессвязный шум снова усилился, когда я подошел к двери следующего выхода.

– Что же это? Темнота так звенит в моих ушах?

Большой деревянный цилиндр подпирал эту дверь, она была не заперта. Этот рукотворный пень врос в сугроб, и я сразу не смог его сдвинуть. Стал бить кувалдой по бокам, чтобы расшатать. После десяти гулких ударов, эхом звеневших в морозном воздухе, он начал шататься. Я навалился всем телом, и отбросил его в сторону. Дверь приоткрылась. Одновременно усилился шум.

Я распахнул дверь – внизу в конце косой лестницы было заметно явное движение, одновременно где-то сбоку на железное ведро упала подкова. Акустика камерного пространства усилила удар. Мои уши отвыкли от любых звуков, кроме ветра, и слышать звуки бьющегося железа было все равно, что открыть глаза после сна. Я замер. Я растерялся, не в силах различить детали, потеряв привычку улавливать движущиеся объекты. Движение не прекращалось, а я всматривался в изменяющую форму темноту. Через звон стоявший в ушах мне стало казаться, что я слышу голоса.

Снизу что-то то вжималось во мрак, то обратно подползало к свету, словно не умещаясь внутри. Успокоившись, я стал различать человеческие руки и ноги. Их было много. Замерев, не в состоянии уйти, я наблюдал, как это нечто ощупывает лестницу. С огромным отвращением, я понимал, что двигалось множество человеческих тел. Слипшихся, или сросшихся, сплетенных между собой руками и ногами. Их головы были опущены вниз, и глаза тоже, я был рад этому, представляя искаженные муками грязные лица.

Потом я понял, что они говорят между собой. Похоже, им нравилось видеть свет, хотя он тоже ослеплял их. Им нравился поток свежего воздуха, спускающийся в их смрад. Я, почувствовав запах, восходящий вдоль лестницы – это был невыносимый запах векового пота, жира, испражнений, и я отпрянул от двери, словно задыхаясь. Непроизвольно я раскашлялся.

– Кто-то там есть! – послышались снизу голоса.

– Они пришли убить нас!

Сопровождаемый потоком подобных воплей, клубок человеческих тел все-таки скрылся во мраке. Когда я снова заглянул в проем двери, то внизу виднелись только грязные доски пола. Стало тише, но гул все равно оставался.

Я остался в дверном проеме. Я не решался спускаться, из-за страха перед неведомым монстром и был не в силах уйти, из-за страха перед возвращением к вечному белому полю. Если я уйду отсюда, то меня снова ждет забвение.

Кувалда придавала вес моей уверенности. Я спустился на три ступеньки. Стараясь привыкнуть к оглушающему запаху, остановился. На стене был крюк, державшийся на полугнилых досках, на котором висел мешок, пыльный и наполненный бечевками, рядом висели ножницы. Я взял и то и другое. Теперь у меня был мешок! Я мог складывать в него много мелочей.

Доски стен и опоры, удерживающие крышу, давно бы сгнили, если бы не холод, пробравшийся сюда. Иней, капельки и струйки льда, казалось пронизывали дерево насквозь. Стены и ступени когда-то были половинами крепких дубовых бревен.

Я сделал еще несколько шагов вниз. До меня стал доноситься шепот:

– Кто-то спускается сюда!

– Он идет добить нас!

– Нужно уходить отсюда!

– Кто здесь? – не выдержал я, – я не собираюсь нападать, если вы не будете агрессивны.

– Он говорит с нами!

– Он лжет!

– Он приносит холод и свет!

Я отметил про себя, что внизу было действительно теплее.

– Тише, он нас слышит и понимает, о чем мы говорим!

– Кто вы, живущие во мраке? Подойдите к краю лестницы, и посмотрим, давайте, друг на друга, – произнес я.

Вместо того, чтобы ответить мне, невидимый монстр стал двигаться прочь от лестницы, что я понял по быстрому топоту ног. Я слышал этот удаляющийся звук, и он казался несоразмерным с объемом погреба, который я представлял. Словно тут был не погреб для банок с соленьями и картошки, а целый авиационный ангар.

Я ждал довольно долго, пока звук совсем не затих. Затем набрался смелости и спустился по шаткой лестнице, опираясь на деревянные перила, прибитые к положенным дубовым балкам на вырубленные в земле ступени. Добрался до края, света. Дальше, куда солнце не заходило, была кромешная тьма. Не видно было ничего, и мне нечем было осветить этот мрак. Тут мне улыбнулась удача – у промерзлой деревянной стены стояли несколько заготовленных черенков то ли для лопаты, то ли для вил. Я протянул руку и выхватил один.

Стон ветра, уходящего вглубь черного пространства, терялся где-то в бесконечности. Я чувствовал, что стою на сквозняке. Передо мной был словно край дня, за которым такой же необъятный мир, как наверху.

Я замер, не чувствуя усталости, смотря на черную и несуществующую стену. Даже, если я шагну за нее, я не найду и не увижу ничего. Но здесь солнце не жгло мои глаза и снег не обжигал мои ноги. Это было счастьем. И здесь, в этой деревне, я снова чувствовал. Тревогу, надежду, а теперь и тоску. И я снова стал обожествлять это место.

5.

Зайти глубже во мрак я так и не решился. Большее чего боялся – стать частью этой сросшейся людской массы. Отдохнув, сидя на пару ступеней ниже входа, обдуваемый душным смрадом, но зато скрытый от прямых солнечных лучей, я вскоре поднялся наверх, чтобы продолжить осмотр деревни. Дверь решил оставить открытой, чтобы быть уверенным, что монстр не будет ждать меня сразу за ней, если я вернусь сюда еще раз.

Я осмотрел найденный в погребе черенок и, удивляясь, что дерево еще не потеряло прочность. Затем прикрепил с помощью закопченных гвоздей к нему свою лопату. Выглядело не очень надежно, однако лопата почти не шаталась.

Запретный плод сладок. Теперь, когда я нашел погреба, а они оказались недоступны для меня, мной овладело еще большее желание изучить их. Я выдохнул и окинул взором пожарище деревни. Черные угли как проталины на серебряном снегу. Даль белела. Солнце все также обжигало глаза. Подняв их на него, я видел все те же не меняющиеся гало.

Вечность, прошедшая до этого в бессмысленном пути, сейчас казалась одним мгновением. Я был полностью увлечен мыслями о подвале, монстре. Все это будоражило и давало неясную надежду. Наверное, надежду на перемены. Сложно сказать, где лучше провести остаток вечности, в чистом поле, где ничего нет, и ничего не беспокоит, или здесь, где есть многое. И это многое, я уверен, надоест мне лет через тысячу. Если говорить о вечной жизни – то лучше, чтобы это был лес и любовь. Только лес не снежный, а зеленый. С другой стороны, может быть лучше и закончить этот путь? Тем более что у меня есть теперь ножницы и гвозди.

Кругом этой деревни я видел лишь безмолвное белое поле. Оно молчало сегодня, и ветер не дул. А был ли вообще когда-нибудь ветер? Переставая дышать, я слышал все тот же неясный гул. Теперь я понимал – это переговариваются склеенные люди. Я брел вглубь деревни и слушал. То, что гул доносился с разных сторон и был слышен отовсюду, наводило на мысль, что под землей роится целая колония таких монстров.

У одного дома гул становился ощутимо сильнее. Стены тут были практически целыми, так как сложены они были из серого кирпича, сейчас покрытого слоем копоти. Судя по всему, дом был новее остальных, и в пристройке угадывался гараж. Крыша и, возможно, второй этаж обвалились, когда сгорели деревянные перекрытия.

Не выпуская из рук кувалду, я вошел внутрь, перешагнув обгорелый край стены. Внутри был настоящие баррикады: завалы из битого кирпича, палок и углей. Я старался двигаться тихо, чтобы не заявлять о своем присутствие подземному монстру. Пока я пробирался по дому, перелезая через груды камней, гул нарастал и достиг наибольшей силы у двери в гараж. Это была тяжелая металлическая глыба, лишь немного оплавленная после пожара. Я плавно нажал на ручку – дверь оказалась запертой на ключ.

Я вернулся назад и зашел в гараж через руины со стороны улицы. Тут стена сильно раскрошилась и ее можно было просто переступить. Идти бесшумно не получалось, потому что скрипел прессованный снег и то тут, то там, хрустел под ногами битый кирпич. В углу, у противоположной стены, там, где располагалась закрытая дверь, я заметил крышку люка, ведущего вниз. Медленно, стараясь не скрипеть по снегу и золе, я подошел к нему.

Шепот. Явный и бессвязный шепот. Отдельные слова казались различимыми, но их сочетания – бессмысленными. Это еще один обезумевший от вечности призрак?

Под слоем пепла я нащупал ручку люка – металлическую скобу. Аккуратно расчистил ее. Я оперся одной рукой на пол, сложенный когда-то из белого кафеля, при этом в этой же руке я не разжимал кувалды. Другой рукой взялся за ручку. Немного разжал ладонь, затем снова сжал, пытаясь привыкнуть к ее форме. Рывком, дернув люк, я, открывая его, одновременно встал. Я удивился, что люк открылся сразу, но, видимо мне помогли гидравлические пружины. Столб света упал вниз и на несколько секунд оглушил скопление тел внизу. Я успел рассмотреть позвоночники на спинах, влажные волосы на головах, смотрящих вниз.

Снова до меня донесся смрад и многоголосие:

– Они хотят убить нас. Они хотят снова сжечь нас!

– Снова! Сжечь! Снова!

Это было невыносимо.

–Я один! И я не собираюсь вас убивать! – заорал я.

Склеенные люди не слышали меня. Они, безобразно изгибая свои тела, пытались куда-то двигаться, но видимо им что-то мешало, скорее всего теснота. Они дергались в стороны и продолжали бессвязно бормотать о том, что я пришел их убить. Я не мог до них докричаться.

Вскоре, они начали уставать. Казалось, они застряли. В хаосе этих тел и суматохе, которой они были охвачены, я видел, что их движения не слажены, следовательно, они не обладали одним разумом. Они спорили между собой, доводы некоторых, казались мне здравыми. Тут были и мужчины и женщины. Вид последних, несмотря на ужас всей картины и стоящий вокруг запах, возбуждал во мне давно забытые чувства, которые вместе сливались в неясную симпатию.

Я сидел у края люка и просто ждал. Свет беспристрастно падал вниз, сломанная крыша ему не мешала. Счет времени я не вел, но с его течением они успокаивались и, наконец, затихли совсем. Остался только гул бессвязного бормотания.

– Я все еще здесь. Видите, я не тронул вас.

И их паника началась по новой…

Возможно, так бы продолжалось бесконечное число раз, но их настроение начало меняться – они начали замерзать.

– Может быть, попросить его закрыть дверь, – услышал я здравую мысль.

– Нет! Мы не будем его ни о чем просить.

– И, что? Так и замерзнем?

– Вы боитесь холода? – спросил я.

– Да, – ответили несколько голосов.

– Не отвечайте ему, – начало возражать большинство.

– Давайте, я сейчас закрою этот люк и вернусь позже. Давайте, когда я вернусь, попробуем поговорить.

Не надеясь услышать внятный ответ, я тут же захлопнул крышку люка.

Коротая время, я пошел бесцельно кружить по деревне…

Сгоревшие вечность назад дома сильно не отличались друг от друга. Они напоминали могилы на кладбище. Только родственники могут найти свою, а для остального различия кроются лишь в подписях. Размером и назначением выделялось два строения: одно, имевшее большой капитальный фундамент, из осыпающегося бетона, возможно – магазин; второе – кирпичная основа восьмиугольной формы, углубленная в землю, видимо остававшееся от водонапорной башни. Подойдя, я увидел остатки краснокирпичной стены и торчащую в центре трубу.