Неядерная весна

Дмитрий Артёмов

Неядерная весна

ПРОЛОГ

Над открывшейся дверью бункера автоматически зажёгся белый плафон. Свет почти слепил открывшего массивную дверь человека. Гул фильтровентиляционной установки мерно разрывал тишину. Он же будил беспокойство. Ожидание, подобно голодному псу, глодало последние нервы – давала знать о себе бессонница и нервотрёпки последних двух недель. Но ещё сильнее давило осознание сказанного посапывавшим на кровати, за бетонной стенкой, седоватым мужчиной лет пятидесяти.

«Запомните, капитан – у нас всего три дня…». За этими тремя днями стояла не только судьба человека, открывшего дверь из бункера. За ним были его люди, данный ему, двумя неделями ранее приказ, конкретика исполнения которого уже давно расплылась, но и возникала неопределённость мира, который зыбко установился над бункером последние четыре года.

Восьмой год на войне… Именно восьмой – с 1941-го, с прорыва по немецким тылам из Августовских лесов, тогда, в июне, когда молодой лейтенант, начальник пограничной заставы по приказу коменданта участка, переданного с раненым посыльным, при десятке израненных бойцов оставлял за спиной пепелище от заставы на старом польском фольварке и тела двадцати двух не похороненных подчинённых и оставшиеся под развалинами семьи младшего политрука и старшины заставы…

Сейчас же была весна 1949-го. Мир с привкусом пороха давил на нервы, но ещё больше давила неизвестность постылого «завтра», перед которым уже был Монблан из покойников, засады, погони, поступки с оттенком предательства и постоянный цейтнот.

«Ждать и гоняться – это самое мерзкое в нашей работе» – подумал он.

Тамбур бункера выходил в канализацию, чудовищно хотелось закурить, руки уже начали шарить по карманам британского офицерского кителя. Однако не сильно уже пышущий здоровьем худощавый тридцатилетний мужчина понимал, что за затхлостью канализации и водостоков, наличием газовых труб и отсутствием извечного атрибута человеческого жилья и дерьма – крыс, тут курить-то не безопасно, метан – газ коварный, а крысы чувствуют его лучше человека и бегут от опасности. Да и кто знает – уж больно ретиво вцепились «хвостом» те ребятишки в чёрной форме без знаков различия, устроив два дня назад беспорядочную стрельбу, при отходе двух выпрыгнувших из окна дома у железнодорожной станции мужчин, перенацелившись на якобы случайно оказавшийся рядом патруль американской военной полиции. Может и впрямь «хвост» не сброшен и ждут, падальщики, на выходе здесь, да с дымошашками с отравой?

Оставалось одно – уйти в давящие воспоминания последних дней. Не он открыл начало дьявольской «пляске смерти», начавшейся в конце солнечного апреля 1949 года в лесах Германии, в американской оккупационной зоне. Но ему этот буйный и разухабистый праздник было уготовлено заканчивать.

Как там говорил Ларри – бросить всё при паспортах и деньгах и раствориться посреди Европы по новым жизням? «И дорог же ценник откупа у тебя, парень» – по лицу пробежала ухмылка.

Этому парню, производному от почившего в бозе «третьего рейха», простительно – наглый, хамоватый пацан из гитлерюгенда, ничего не видевший кроме полунищего и полуфеодального «нового порядка» в «двенадцатилетнем рейхе», разбомбленных городских кварталов, американских солдат в прицеле паршивых фольксштурмовских «штурмгеверов» и послевоенной разрухи, желавший жадно пить, есть, да беспардонно и грубо ласкать женский пол без разбора. Бесшабашность тоже проходит, как и «выбор настоящего немца» – ох уж этот чёртов хозяин пивной, как ведь завернул тогда. Стереотипы и желания тоже меняются как вещи, женщины и возраст в паспортах и удостоверениях.

Ещё более тревожил невысокий горбоносый худощавый парнишка с лагерным клеймом у правого запястья, лет двадцати пяти на вид, но с двумя глубокими вертикальными морщинами скорбящего старика над верхними уголками рта, крепко во сне обнимающий немецкую винтовку G-43 c оптическим прицелом. Слишком не прост он казался – как он смог уйти живым из катакомб варшавского гетто весной 1943-го, попасть в застенки гестапо, и, почему-то, оказаться в бараках Освенцима? И вовсе даже не в лагере близ тупиковой польской станции Треблинка, куда сгоняли нескончаемым потоком эшелоны из товарных вагонов, соблазнив единовременным пайком, людей-теней из гетто. После войны, зачем-то, еврейский мальчишка, мешающий в кучу малу в разговоре немецкий, польский и идиш, едет в Палестину, а затем столь же неожиданно уезжает в Европу. В Палестине сейчас буквально идёт открытая война третий год – будто назло затухающему величию Британии и мечущимся после колониального ярма арабам возник Израиль, как государство мечущийся от левых к правым. Слишком парень поднаторел во владении ножом и винтовкой и явно не здесь, в гессенской подворотне – это очевидно. И забросили его явно с хорошими оперативными позициями – не сам он по себе работает. Но никак было не понять битому русскому офицеру мотивов молодого «кацетника»1 с замашками матёрого оперативника, безропотно и упрямо пошедшего за ним. Слишком страшен был в своём неистовстве этот тщедушный «человек войны». На минуту подумалось – «дашь ты ещё шороху, альраун с винтовкой, но ведь надо пытаться жить как люди».

В дальней комнате, у радиостанции, стройно храпели на ящиках и мешках два ещё более старых солдата, лет под сорок. Один в тёмном камуфляже, подложив под голову берет, второй в британской солдатской униформе, отшвырнув «головной тазик» в угол.

Один из них бессовестно врал, потому что приучен был врать и улыбаться тремя войнами и кучей сменившихся то ли «отцов-командиров», то ли вербовщиков-костоломов, то ли «психологией загнанной крысы», когда крысе в отпоре от более крупного хищника терять нечего и остаётся последнее средство – бросок на нападающего.

Второй врал, потому что боялся уже собственной тени. Боялся того клейма выродка, которое повисло над ним после Нюрнберга в 1946-м. Потом его взяли в оборот другие, ещё более страшные подонки, в противно безликой чёрной форме. И он, подобно мечущемуся после гражданской жизни новобранцу, «умер снова», отбросив от себя прежнее – безликие личные номера «товарищей по оружию», клички вместо имён, переброски к местам боевых операций чуть-ли не с завязанными глазами… И затхлый мрак протяжённого подземелья, который он оставил под треск автоматных очередей за спиной. Но привыкший, как старый солдат, верить командиру, этот решил для себя теперь – всё или ничего. Одни чёрные петлицы сменялись другими, жестокость и кровь стали давящей обыденностью за десять лет, но «женевского греха» стрельбы в безоружного за ним не было, как он говорил. Поверить бы такому… А других, «чистых» людей, в распоряжении сейчас и не водилось.

Карие глаза мужчины, стоящего в проёме дверей, ехидно сузились. Не верил он в сложившуюся логику ситуации. Да и Петрович сколько упрекал, когда уходили от преследования, что обратной дороги с такой ситуацией не будет. Доигрались в шпионов…

«Хороша у меня компания – отборные хитрецы и негодяи, вперемешку с кадровыми разведчиками. А начиналось всё с этой смазливой стервочки, которая на поверку стоила роты подготовленных мужиков. Дошла ли? Ведь продаст, дур-р-ра – какая уж вера кадровому офицеру разведслужбы супостата, да по нынешним, скудным временам «суперкрепостей» с циклопами на парашютах, ровняющими до состояния безжизненной пустыни целые громадные города?».

Глянув на желтоватый корпус наручных немецких часов, он зло сплюнул. Как в Москве, ещё в пограничном училище, выработался этот дурацкий «сержантский подъём» за 15-20 минут до общей побудки, да с пробуждением за полчаса, так он и не изменил себе.

Обернувшись, он через пару шагов свернул влево, в спальное помещение-кубрик на четверых. Толкнул рукой спину в британском кителе офицера-парашютиста.

– Larry, weck die Jungs auf. Bald nach oben2 – тихо сказал он, расталкивая «белокурую бестию», лет двадцати от роду.

В ответ отборная швабская ругань и весьма содержательный по смыслу монолог:

– Капитан, завязывай с этим сборищем фризских пастухов! Заканчиваем и разбегаемся к чёртовой матери!

Убежать бы… А куда? Потом будет слепящее зарево поутру и сбивающий с ног вихрь ударной волны, а через несколько часов безмолвия преисподней будет стоять грохот артиллерийской канонады, рёв бронированных чудовищ, противный свист серебристо-стальных птиц на головой, будто нечаянно роняющих смерть из когтей. Не наигрался ты, мальчишечка – мне врёшь, а сам воплощения этого ада желаешь. А завтра может просто не быть ничего. И тебя в том числе. Святая простота…

ГЛАВА ПЕРВАЯ. КАПИТАН (АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВ).

Ехидство офицера по кадрам в штабе дивизии во Вроцлаве откровенно вызывало бешенство. Седоватый, добирающий выслугу к медали «За боевые заслуги», майор весело щурился:

– Из цивилизации, мать её, Европы, в закарпатскую грязь и нищету поедешь! Не всё по курортам отдых! Не обижайся, старик, но там действительно беднее местных церковных мышей люди живут. Да и не нравится мне такая ротация – украдут тебя между делом кадровики из МВД и МГБ, да с твоими-то заслугами, да и при тамошней оперативной обстановке.

Приказом по кадрам меня отправляли во Львов, в распоряжение начальника разведки ПрикВО на какие-то курсы переподготовки. Конспирация, мать вашу – через штаокр, без конкретики направления обучения. Знакомые штучки…

Размеренно-педантичная жизнь офицера штаба по разведке, в дивизии в Северной группе войск, с выработанной за два года бессонницей, с мотаниями между занятиями и полевыми выходами в ротах, штабными совещаниями за полночь, безобразием вводных на дивизионных учениях, с редкими вечерами отдыха в Доме офицеров, перемежающихся неуклюжим разучиванием «па» танца- «польки» с местными красавицами, всё-таки дала «под дых».

И так до этого хватило двухгодичного полуголодного жития и обучения в Академии имени Фрунзе. Не мог ничего поделать со своим отсутствием усидчивости в громадных аудиториях и библиотеках академии, оживая только на командирских занятиях. Раздражали среди преподавателей седоватые полковники из штабных, мало представляющие реалии войсковой разведки, как казалось нам. Единственная отдушина для самообразования почему-то нашлась в занятиях по немецкому и английскому языку – кафедранты не корчили из себя командармов и не страдали комплексами не воевавших «рядовых-необученных», хотя хамства от недалёких им доставалось. С почти материнской добротой, преподаватель нашего потока по немецкому, Вера Францевна, уверенно завлекала нас в чары классической немецкой литературы – Шиллер, Гёте, Гейне. При этом постоянно, рефреном, ей произносилось – «работая на направлении, надо любить направление, несмотря на личное восприятие».

Слишком бурлила в нас ещё прошедшая война, вставали по ночам в кошмарах друзья, шалил в словах и делах молодой максимализм, позвякивая орденами, хватаясь за сердце, да за голову, посреди занятий – доканывали молодых старлеев и капитанов, с добрыми иконостасами из орденов Красной Звезды, Боевого Красного Знамени, Александра Невского, старые раны.

Но учиться всё же надо было – вне армии я себя не представлял. Единственное, что за четыре года войны вызывало животный ужас – воспоминания об июне сорок первого. Гибель на моих руках ивановского парня, младшего политрука Сеньки Харламова, который за двадцать минут до своей гибели бился в истерике над телами жены и дочери, после налёта «юнкерсов», вставала во снах почти все четыре года, хотя вихрь войны кружил меня потом в более страшном танце – мы с лихвой хлебнули сквозь позор отступления ад боёв под Борисовом и Лепелем, когда наша сводная группа из вчерашних окруженцев охотилась на немецкие разведпатрули и агентов-парашютистов, застав разгар Смоленского сражения. Потом ранение, госпиталь…

А потом кадровики Главного Управления погранвойск НКВД выкинули фортель, изменивший судьбу молодого лейтенанта. Куда они смотрели, когда перебрасывали личные дела из ведомства в ведомство? Слишком многое тогда было необъяснимо в общем бардаке. После госпиталя, в сентябре 1941 года, группу из десяти средних командиров по приказу Главного управления кадров РККА откомандировали в Москву, в распоряжение 5-го управления Красной армии3. И оказались мы в спецшколе разведки, с пунктом дислокации в городе N, под началом майора Степана Михайловича Михалёва.

Мы, как искренние защитники Родины, строчили рапорты «прошу послать на фронт», а лысый, с казацкими усами майор с тремя орденами Боевого Красного Знамени, беззастенчиво рвал рапорты в клочья. «Война будет идти долго, и вас готовят для того, чтобы она скорее кончилась!».

А готовили, что называется, на износ. Занятия по шестнадцать часов в сутки, марш-броски учебных разведгрупп по болотам с развертыванием КВ-радиостанций, лыжные кроссы со стрельбами и учебным минированием «на последнем вздохе», на фоне одышки с кровью от напряжения, воспринимались как должное. Спасало то, что до службы я с мальчишеских лет ходил и бегал на лыжах по заснеженным ярославским и вологодским лесам. Часть из нас была непосредственно в войсках во время финской кампании, и эти командиры воспринимали сие усердие лукаво – дескать, больно ретиво нас готовят для уровня ротных в разведроты и лыжбаты. В разгаре была битва за Москву, а мы всё гоняли по лесам тридцатикилометровые лыжные кроссы с выходами на радиосвязь и уходом от преследования.

Меня, за какие-то грехи (а ведь вверенная мне группа дважды на учебных выходах устраивала засады на идущий по следам «хвост», за что я получал разносы от Михалёва), в феврале 1942 года оставили инструктором для подготовки разведдиверсионных групп – уже наращивались усилия разведки Западного фронта, ввиду сложного положения на ржевском и вяземском направлениях…

Ох уж этот Михалёв? Ни его ли рука опять?

…В самом начале марта 1949-го я прибыл во Львов. Проторчав, как водится, три дня в гарнизонной гостинице, ибо штабы мирного времени тяжелы на подъём с определением офицерской судьбы, я явился пред очи начальства.

– Ну что капитан, в обойме опытно-неудобных прибыло! – сказал с хитриной в голосе старший офицер разведуправления округа, подполковник Кириченко. Группу офицеров-фронтовиков, да ещё и с опытом инструкторской работы в войсках, либо службы в разведорганах объединений не ниже общевойсковой армии, собирали по всем Вооружённым Силам, а учитывая твой боевой опыт, не грех за тебя войну устроить!

Вот шельма, опять недомолвки, как с майором во Вроцлаве… Мягко стелете, стервецы, да жёстко спать.

– Значит так – продолжил Кириченко – сегодня сбор в 14-00 в штабе округа. Поедете в составе группы из пятнадцати офицеров. Предупреждаю – о расположении учебного центра вы знать не будете, вам даже в дороге за брезент машины глядеть запрещено! Удостоверение личности офицера будет изъято! Никто не будет знать вашего имени и фронтовых заслуг! Ваша условная кличка на период обучения – «Грач»!

Снова тайны… Ну что ж делать – привыкли…

Слякотным днём перед дежурным по штабу округа толкалась угрюмая толпа из битых фронтом и судьбой тридцатилетних мужиков в шинелях и при чемоданах.

Прогромыхав массивными дубовыми дверями в фойе штаба вошёл сухопарый майор в шитой на заказ фуражке с пехотным околышем и ладно подогнанной шинели, при портупее, при вычищенных хромовых «дерьмодавах».

Стать выдавала фронтовика, но начал он сурово, как с курсантами. Как знакомо…

–Товарищи офицеры! Поступая в моё распоряжение, запомните – на период обучения у вас нет ничего. Ни званий, ни орденов, ни имени, ни фронтового прошлого. До окончания обучения к каждому из вас я буду обращаться «товарищ курсант», вы будете обращаться ко мне «товарищ преподаватель». Никаких обращений при общении между собой по именам! В ходу только клички, присвоенные вам командованием, они же радиопозывные. При несоблюдении данного правила немедленно будет доложено командованию учебного центра и виновный понесёт дисциплинарное взыскание!

Далее последовало построение с выходом из строя справа налево по номерам. Строевая машина в лице майора всё так же жёстко и строго вызывала из строя, будто рентгеном просвечивая каждого. Это был не ехида-особист – этот народ был ещё более колюч – но успокаивало с высоты опыта, что перед нами Офицер с большой буквы, а не самодур.

У штаба нас ждала процессия – «Студебеккер» с брезентом над кузовом, да кортеж из двух «доджей» с автоматчиками. Зная о сложной специфике округа и борьбе с бандами националистов, народ безмолвствовал.

Сопоставив в головах адрес штаба и основные дороги из города, мы быстро поняли, что везут нас куда-то на юго-восток, в сторону Тернополя.

Двое из курсантов – капитаны «Аист» и «Бекас» – начали ударяться в воспоминания. У ребят была богатая биография. Весной 1944-го на Правобережной Украине, в разгар наступления 1-го Украинского фронта на Тернополь, Черновцы и Проскуров, была такая же грязь и слякоть. «Аист» был командиром разведвзвода на ленд-лизовских БТРах в 6-м гвардейском мехкорпусе, «Бекас» командовал мотоциклетной ротой в 25-м танковом корпусе. Роту «Бекаса» из-за грязи на дорогах и потерь в матчасти посадили танковым десантом на броню, прокатив лихим и отчаянным рейдом по немецким тылам. Других вариантов задействования разведчиков, кроме действий подвижными отрядами на танках там просто не было.

За шутками и прибаутками прошло пять часов. С шоссе выехали на просёлки, ещё через два часа лесной дороги колонна упёрлась в казённые ворота КПП со звёздами на створках.

Чертыхаясь, наше героическое воинство вытряхнулось на слякотный плац. Строевая машина вновь повторила львовское построение.

Заведомо зная обычный разведчицкий трёп, майор спрашивает:

– Товарищи курсанты, где находится наша воинская часть?

Ребята настолько надоели своим трёпом, что я обратился к майору:

– Судя по скорости колонны и направлению маршрута…Каменец-Подольский?

Строевая машина лукаво улыбнулась:

– Ответ неверный. Товарищ курсант, так вы знаете, где находится наша воинская часть?

–Никак нет!

– Отлично! Группа, напра-а-а-в-о! В расположение шагом марш! – скомандовал майор.

Лукавство майора было явной частью проверки мужиков. Полтора десятка офицеров в тот же вечер разбили на группы – «тройки». Мне достались эти двое, с местным колоритом – «Аист» и «Бекас».

Разбивка имела отработанную за годы войны схему, применявшуюся в диверсионно-разведывательных группах ГРУ и абвера4 – командир группы, боевик-маршрутник с навыками снайпера и радист. В зависимости от темы занятия, задач полевого выхода, роли в группах менялись.

Причина столь основательного подхода по знакомой атмосфере военного времени и выяснилась утром, на первом занятии в классе…в 6 утра. Не вдаваясь в игру в наскучившую балалайку политзанятий и военно-политической обстановки, инструкторы с ходу перешли на доведение оперативной обстановки против зон ответственности Групп советских оккупационных войск в Германии и Австрии, вариантов оперативного развёртывания американских и британских войск на направлениях ударов против соединений Советской Армии.

В направлении стыка советской, американской и британской оккупационных зон, в районе Гессен-Кассель, в предполагаемой полосе наступления 8-й гвардейской армии, командование решило развернуть сеть агентуры, явок, узлов связи, задействовать сеть работающих в американской и британской зонах нелегалов…

В разгаре и так была катавасия с «воздушным мостом» в Западный Берлин, но что-то опять подталкивало к войне вчерашних союзников…

Уже не задавая лишнего трёпа, группы убыли на занятия на стрельбища и учебные поля. Прыть старых фронтовиков на «тропе разведчика», стрельбище и минном городке быстро задала тонус всему процессу. Опять изнурение себя по 16-18 часов в сутки, но пугала неизвестность. Неужели опять 41-й?

На третьи сутки приснился Сенька Харламов с криком «За что?». Проснувшись и сдернув с себя казённое байковое одеяло, одевшись, я вышел на мокрый плац.

Тянуло прелью букового леса. За плечо тронул кто-то. За спиной стоял майор.

– Первых своих погибших вспоминаешь? Не надо – забудь, тебя нет вчерашнего…

Обиды на эти слова не было. Старая истина нервного существования не изменится, ибо как там, у древних греков – «нет ничего нового под солнцем»…

Как и зимой сорок первого-сорок второго всё встало на повторяемый круг вводных данных с видоизменениями в отрабатываемом театре военных действий – «физо» на полосе разведчика с отработкой маскировки, занятия в классе на макетах местности Германии и Австрии, горохом сыпались вводные, менялись роли в группах и новые вводные сыпались вновь. Как и в академии, мы заново сдавали зачёты по оперативному страноведению и иностранным армиям. Проверяли с комиссией преподавателей и разговорный немецкий язык. Английский же, почему-то, проверяли на уровне примитивных разговорных фраз и перевода боевых документов, шло изучение образцов документов, находящихся в обороте в оккупационных зонах. Тут даже наметился отсев – выбыла одна группа, ибо мужички разговаривали только на немецком. Каждый день отрабатывалась радиосвязь, приёмы шифрования и кодографии, приёмы связи на кочующую рацию и при работе на убывающей волне… Каждый день, последовательно шли стрельбы – от пистолета до станкового пулемёта, гранатометание, метание ножей. Рукопашный бой сводился до приёмов обезоруживания и удушения. Причём майор категорически настаивал на ограниченном применении оружия.

– Надежнее всего целевая стрельба из винтовки на открытом пространстве, но это не ваш профиль. Ближний бой с пистолетом-пулемётом – слишком много шума и провал задания обеспечен. В городе надёжнее пистолеты и патроны к ним только ходовых марок. Не раздражайте местную полицию избыточным количеством ликвидированных лиц – со времён Гитлера там всё те же, криминалисты сразу определяют использование оружия армейского образца и уж тем более автоматического, а это озлобляет полицию уже военную и идёт повальный розыск. Мордобой и поножовщина хороши не более чем для пьяной конспирации – тот же нож даст подозрение на уголовника, а не на разведчика, но нужно, чтобы обезоруженный «клиент» был максимально обработан на предмет информации, добивание же допустимо в крайнем случае…

Вроде и избитое, но я привык действовать на войне. Здесь, в случае с направлением курса переподготовки, действие определяло пока ещё мирное предполье – игрушечные городки и прилепившиеся к ним деревни с хуторами, коими набита Германия.

Наше «старичьё» весело втянулось в учебный процесс. Начали баловаться разведпоиском на машинах по набору установочных данных и радиопеленгов, благо многие так действовали ещё в 1942-45-м годах. Пошли полевые выходы с бросками на сорок километров по лесам и выходом на связь, уход от «хвостов». Но уже давило местное – чаще находили бандсхроны, давали в эфир координаты схронов оперативно-боевым группам МВД-МГБ.

Будто не сговариваясь, майор всё чаще проверял с группами виды и типы тайников. Затем шли разборы. Вспомнилось старое партизанское – «лес страшен тем, что усыпляет». Во мне сыграло ретивое – начали отрабатывать противодействие «хвостам» из засад, отсечением снайперским и пулемётным огнём. Майор вскоре стал выдавать задания группам поиска на выявление засад по следовой обстановке. Пошло и «горячо любимое» -работа с собаками – помогали пограничники.

Мы не заметили, как прошло полтора месяца… В середине апреля, среди ночи, на плацу заорал ревун тревоги…

…Их убили в предутренних сумерках, у лесной дороги. Сгоревший ЗИС – «захар» был завален взрывом на правый борт, вокруг распластано лежали четыре тела. Страшно было то, что два тела были когда-то красивыми женщинами. Поднимая глаза вверх, ты видел более страшное – на чёрном буке, повешенную на верёвке – «шворке» раздетую женщину, метрах в пятидесяти, в сторону леса. Повсюду были следы сопротивления, сорванная одежда…

Шла чекистско-войсковая операция по выявлению и ликвидации нацбандитов. Накануне бандеровцы спалили сельсовет, взорвали МТС5. Но убийство председателя сельсовета, водителя, сержанта-милиционера и учительниц, ехавших из Каменца, озлобило нас до предела. Все группы центра были брошены на разведпоиск, совместно с местной милицией и оперативным полком внутренних войск.

Мне достался в помощники колоритного вида местный начальник милиции. Старший лейтенант в годах, за сорок, с обвислыми усами и запорожским оселедцем на голове под милицейской фуражкой выглядел и смешно, и грозно.

Квадратом поиска нам определили бывшее польское село с пятью хуторами. Старлей, зло сплёвывая сквозь зубы с цигаркой, тараторил со злостью в голосе.

– Погане це місце. У тридцять дев'ятому році тут польське село було, так вони в Польщу під Гітлера не пішли, тут залишилися. Колгосп у них був, все як у людей – великий млин, школа, лікарня. А в сорок другому якісь тварі з лісу прийшли, та постріляли всіх6.