Исчезновение графа Воронцова

На том текст и закончился, и Роман Порфирьевич, одолеваемый чарующим любопытством, принялся за новые поиски. Результат не заставил себя ждать. Уже через месяц заинтересованный государь решил спор: в указе, переписанным для Золотника и Воронцова, царь постановил вернуть утраченное имущество, вернуть стрельцов на государеву службу и потребовал от Воронцова объясниться – что происходит в пределах его вотчины. На том текст и кончился.

Но никакого ответа не последовало.

В течении двух лет ни одна книга или указ не упоминали о существовании помещика Воронцова. Ближе к полуночи, когда над окнами библиотеки светила яркая полная луна, Роман Порфирьевич думал оставить своё дело и уйти в свои покои, как вдруг, при описании походов восставших казаков Степана Разина неким царским писарем, он вдруг прочёл прелюбопытную заметку, сказанную вскользь, неохотно и с явным искажением правды. Заметка гласила, что небольшой отряд казаков под предводительством некоего атамана Брагаренко в количестве ста голов вышел к поместьям двух помещиков близ города Муром, «где и сгинул без следа не то в блатах ни то реках буйных, ибо никто больше нигде не видывал не слыхивал ничего об этих казаках»

Тут-то Роман Порфирьевич понял, что не сможет продвинуться дальше, пока не узнает о судьбе отряда бравых казаков, пропавших именно в тех местах, где располагались вотчины враждовавших помещиков три года спустя после истории о воплях, доносившихся со стороны поместья Ивана Воронцова. Он ухватился за эту историю ещё и потому, что о походах других отрядов казаков рассказывалось подробно и описания их поражений были полными и не лишенными красочных эпитетов. Заметка о пробравшихся мимо царских полков отряде, погибшем при невыясненных обстоятельствах, показалась молодому исследователю занятной, и он решил взяться за дело на следующий день со свежей головой.

Но к его огромному разочарованию, следующий день не принёс юному исследователю открытий. Роман Порфирьевич проштудировал весь материал, касающийся последней четверти семнадцатого столетия, но не нашел вообще никаких упоминаний о своих предках. Первая запись, сделанная неким путешественником-монахом, датировалась 1756 г., когда Россия уже успела стать империей. Эта запись заинтересовала его не меньше других, поскольку начиналась такими словами: «о сатанинских обрядах кои видели мы последнего дня апреля сего года на брегу реки Оки близ града Муром…» – прежде, чем приступать к исследованию этой плохо сохранившейся записи, потерявшей некоторые слова и целые предложения, наследник дома Воронцовых решил разузнать больше о городе, так часто упоминаемом в записях. О Муроме, расположенном не так далеко, в нескольких десятках вёрст от поместья. И он правильно понял, что историю многих окрестных городов гораздо проще изучать в больших столичных библиотеках и архивах, куда стекалась вся сама полезная и «неугодная» информация.

Гонимый исследовательским пылом и оказавшийся на пороге открытия, молодой человек приказал готовить лошадей к отъезду в столицу, находящуюся в дне пути, и строго запретил слугам хоть как-то упоминать об этой поездке. Сведения о том, что он вообще был там и на какие невероятные документы наткнулся были приведены Алексеем Алексеевичем Воронцовым, записавший их по памяти уже после исчезновения графа Воронцова из больницы…

Его поездка в Москву началась спустя день и должна была уложиться как раз до возвращения Порфирия Григорьевича с манёвров. Наследнику снарядили тройку лошадей и добрую карету. Вёз его старый ямщик, появившийся во дворе графа Воронцова почти сразу после смерти деда нынешнего наследника. Хоть ямщик был и стар, но всё ещё твёрд умом и вполне надёжен. Роман Порфирьевич отправился в дождливый сумрачный день в дальний путь, не первый и не последний в его короткой и странной жизни.

Прибыв в город, Роман Порфирьевич поселился в каморке дома госпожи Амелии Людвиговны, потомственной русской немки, чьи предки поселились в златоглавой ещё во времена Екатерины Великой. Наследник был знаком с ней, потому что с ней был знаком его отец по каким-то давним студенческим годам. Ему досталась каморка, потому что приезд его был неожиданным – в другом случае хозяйка, знавшая характер будущего графа, «обеспокоились бы о надлежащих покоях», но Романа Порфирьевича всё устраивало. Иногда его эгоизм отходил на второй план. Особенно, когда требовалось утолить нужды любопытного характера.

Первым его пунктом стала большая библиотека Румянцевского музея в доме Пашкова на Воздвиженке. Он прибыл ранним утром, когда изморось туманом покрывала столицу и окутывала макушку усадьбы мокрым туманом. Роман Порфирьевич стоял посреди улицы в полном одиночестве и смотрел в яркие, скрываемые лёгкой влажной дымкой, окна.

Его встретил хранитель музея, старенький угрюмый человек, заранее осведомлённый о прибытии наследника видного графа. Он проводил его по комнатам с высокими потолками и скользким паркетом. Но юноша ничем не заинтересовался – он пришел в музей исключительно ради огромного фонда, собираемого со всех уголков Москвы и окружных городов. Хранитель раскланялся, когда услышал нетерпеливый тон подростка и пригласил его в главный фонд. Роман Порфирьевич очутился в длинном мрачном помещении с высокими стеллажами, забитыми книгами, в котором пахло пылью. Стеллажи простирались из одного конца помещения и уходили в другой, не освещенный угол зала. Хранитель объяснил, как следует обращаться с книгами, какую ответственность за них несёт граф и проч., и проч. Выслушав его вполуха, Роман Порфирьевич направился вдоль стеллажей прямиком к тем годам, когда Россия ещё не была империей и знала лишь второго царя из новой династии Романовых.

Но к концу дня, одурманенный пыльными миазмами наследник глубоко разочаровался в своих изысканиях. Среди тысяч книг, аккуратно собранных по годам, он не нашел тех, которые бы каким-либо образом касались истории Мурома в годы восстания Степана Разина. Не было вообще никаких упоминаний о мятежниках за 1671 г., пропавших близ города, ни упоминаний о споре помещика Золотника и Воронцова, ничего, что могло бы пролить свет на историю семьи молодого человека.

Так и закончился его первый день в осенней Москве.

На второй день поиски снова не принесли никаких плодов, и Роман Порфирьевич решил, что вся его затея провалилась. Холод на улице и сырость в каморке немецкой хозяйке надоели ему, и наследник решил, что закроет второй пункт своей поездки и при любом исходе покинет бывшую столицу на следующий же день, чтобы успеть к возвращению отца.

Этим вторым пунктом стал Московский губернский архив старых дел и один из его фондов в Никольской башне Московского Кремля. Никто бы так просто не пропустил юношу к фондам, так что ему, предприимчивому спесивому человеку, пришлось обратиться к самому князю Сергею Александровичу, генерал-губернатору Москвы, знававшего его отца по общим фабричным делам. Подробности той встречи история умалчивает, поскольку, возможно, молодой человек не добрался до самого князя, но так или иначе, доступ к фонду Роман Порфирьевич всё-таки получил.

Тем же вечером он был в полуразрушенной Никольской башне. Хранитель также провёл краткий экскурс, который мало интересовал подростка, и допустил его к работе с книгами. Молодой наследник сидел в старинном зале башни, где потолки и стены были украшены в старорусском стиле, но большая часть которых была изрядна обрушена и покрывалась трещинами. Из узких-окон бойниц почти не поступал свет и потому юноша, будто монах, сидел в окружении старых книг под светом тусклой керосиновой лампы.

На сей раз его изыскания оказались куда более плодовитыми. Роман Порфирьевич довольно быстро отыскал документы, церковные книги и некоторые дневники за 1671 г. Там, среди множества не интересующих его сведений о восстаниях крестьян и внешней политике, в одном из больших сводов документов, составленных для царя, нашелся длинный пересказ письма, написанного неким голландцем, волею судьбы ставшим свидетелем событий странных и противоестественных, произошедших летом 1671 г. близ Мурома!

Роман Порфирьевич, не веря своему счастью, огляделся по сторонам. Поблизости никого не было: хранитель сидел в соседнем помещении. А за окном тем временем сгущалась вечерняя тьма… Набравшись смелости, граф взялся за изучения пересказа. Выяснилось, что письмо было изъято у голландца осенью того же года и отобрано у него для уничтожения, но перед этим, по личному поручению царя, текст следовало переписать и сохранить для его библиотеки. Переписчик, оставшийся неизвестным, в самом начале указывает, что не верил бы «немцу», поскольку он иноверец, а иноверцам ни в коем случае верить нельзя. Тем не менее автор не может пойти против воли царя, заинтересованного в произошедшем, и не может не переписать письмо (позднее Роман Порфирьевич понял, что это была, скорее, дневниковая запись для личного пользования) слово в слово. Не веря своему счастью, Роман Порфирьевич принялся за чтение, не видя, как тускнеет огонь в его лампе.

Глава 4

Письмо, переписанное Романом Порфирьевичем в тот же вечер, дано в кратком пересказе и выполнено на современный манер.

Иноземец, имя которого намеренно не упоминается у переписчика, был голландцем, обосновавшимся в Москве в ту пору, когда она была столицей и голландцы с англичанами господствовали на внутренних рынках как «Московии», так и многих других стран. Тот голландец, человек средних лет, но при этом консерватор поболе многих стариков, хорошо знал русский язык и был почитаемым гостем во всех купеческих и боярских домах столицы и окрестных городов даже несмотря на то, что зачастую эти же купцы и чиновники смеялись над голландцем, да и над всеми европейцами в целом. Голландец это замечал, но не придавал значения, считая, что это не более чем проявление комплексов провинциалов, сочетавшее в себе подхалимство, зависть и ненависть.

Но понемногу жизнь среди наших людей стала утомлять иноземца. Он хотел бы вернуться домой, однако, не мог вернуться по той простой причине, что не заработал столько, сколько ему требовалось (мимоходом говорится, что голландец мечтал о собственной галере), поэтому, будучи человеком широких интересов, способных принести прибыль, голландец посетил все ремесленные центры, прилегавшие к столице. Кроме всех прочих городов, в последнюю очередь посетил он и Муром, центр оружейного производства. Голландец, пришедший в восторг от некоторых саблей, заказал себе именную и, пока местные кузницы трудились для него, голландец решил обосноваться в городе.

Он успел обзавестись некоторыми связями, нашел себе приличное жильё у боярина П-ва и открыл на местной ярмарке лавчонку с ювелирными изделиями. Вскоре о предприимчивом голландце узнал местный воевода, который сразу же пригласил гостя к себе на ужин. Голландец пришел, был встречен хлебом-солью и приглашен за длинный, богатый стол, но вскоре он понял, что был для воеводы и его бояр чем-то по типу циркового медведя, говорившем на человечьем языке. Он делал вид, что не понимает острот и глупых шуток в свою сторону и под закат собирался было уходить, как вдруг из пустой болтовни, нить которой он давно потерял, донёсся до него один тезис, вызвавший в нём некоторый интерес.

Как-то невольно, окольными путями, речь между двумя незнакомыми голландцу боярами зашла о западном образе жизни и о том, что даже здесь, в глухомани, нашелся приверженец западных традиций и образа жизни! Голландец сразу включился в их разговор и слушал о неком барине, чьё поместье странного вида расположилось прямо посреди болот и лесов близ приграничной реки. Говорили, будто у него не дом, а настоящий замок, что живут в нём странные разноголосые люди и разносились оттуда иногда странные, невразумительные голоса, разлетающиеся по ветру на много вёрст. Заинтригованный голландец вступил в разговор, стараясь выяснить, что в том барине такого «западного». Ему объяснили, что тот много раз бывал за границей, хорошо знает немецкий язык и, кроме того, построил свой дом в «ихнем» стиле и ни единой иконы в доме не хранит. После этих слов чиновники перекрестились и зареклись не упоминать больше о странном барине. Голландец только и вызнал, где находится его поместье, после чего никто за столом не говорил о нём.

В ту ночь голландец почти не спал и думал о затерянном в лесах доме без икон, в котором властвует боярин-западник. Изрядно тосковавший по всему западному, по родному немецкому языку (его мать была немкой, отец – голландцем), он решился вдруг посетить поместье барина.

На следующий день иноземец снова явился к воеводе и попросил, чтобы тот предупредил боярина-западника о своём визите. От него же голландец узнал имя боярина. Иван Михайлович Воронцов.

(на этом месте Роман Порфирьевич сделал первую свою ремарку. “Вот оно!” – гласила радостная, дважды подчёркнутая фраза)

Прождав сутки, голландец получил разрешение боярина Воронцова на посещение его дома – тот рад был встрече с человеком западной культуры, – но потребовал, чтобы он прибыл не позднее заката. Доставивший письмо посыльный, грязный испуганный подросток лет пятнадцати, не смог объяснить просьбу боярина и убежал. Решив свои дела и закрыв лавку, вызнав о своей сабле, которую вот-вот должны были сделать, иноземец собрал небольшие пожитки для житья, вскочил на лошадь, и помчался наперегонки с заходящим солнцем к дому Воронцова.

Несмотря на то, что молодой посыльный барина дал голландцу подробную схему маршрута, иноземец быстро заблудился средь одинаковых лесов, лугов и болот. Только когда солнце уже коснулось вершин елей на далёком востоке, голландец вышел к узкой дороге меж густых тёмных елей. Он направился дальше. Лес и не проходимая топь по обеим сторонам дороги вызывали в полумраке странные образы и жуткие воспоминания о древних славянских легендах о леших, кикиморах и водяных. Казалось, эти места, с мёртвыми деревьями, тёмной водой и мерзкой тиной, были домом для древних чудовищ, затаившихся в глубине болот. Наконец, впереди показались тусклые огни, чей свет рассеивался во влажной дымке. Приблизившись к ним, голландец увидел ворота и длинный, разрезающий лес частокол, уходивший во тьму. Под воротами стояли стрельцы, бородатые неотёсанные мужики с теми же испуганными глазами, которые иноземец приметил у молодого посланника. Стрельцы остановили его, голландец показал грамоту от боярина Воронцова, и охранники, переглянувшись, открыли перед ним ворота.

В этот самый миг последний тусклый луч солнца, проглядывавший сквозь облезшие ветки елей, скрылся за горизонтом.

За воротами раскинулась деревня, окруженная светом факелов. Никакого замка голландец не разглядел. Он направился вдоль главной улицы, не замечая ни людей, ни животных. Его кобыла занервничала, замотала головой и остановилась посреди улицы. Голландец дёрнул вожжи, но лошадь не двинулась с места. Тогда иноземец слез и потянул животное за собой, но и таким образом лошадь не шевельнулась. Смущённый произошедшим, голландец бросил уздцы и пошел вдоль домов к чёрному силуэту высокого дома.

Оказалось, что все слова о странности особняка Воронцова были преуменьшены. Дом был сделан из тёмного материала, что позволяло дому скрываться в ночной мгле. Голландец разглядел только стены под дрожащим светом факелов. Дом, словно древний замок, был окружен глубоким рвом с тёмной болотной водой. Перед воротами лежал подъёмный мост. Ещё иностранец успел отметить жуткую тишину: не слышалось пение ночных птиц или треск веток. В ночи раздавался только мерный треск факелов.

Вдруг, все его размышления прервал скрежет открывающихся ворот. Они поднялись, и голландец увидел высокую тучную фигуру, стоявшую под светом восходящей луны. Стояла тишина, которую иноземец, почему-то, боялся нарушить. Фигура стояла молча и неподвижно. Тогда-то иноземец и решил сделать первый шаг:

– Доброй ночи, – говорил он с акцентом (в тексте, очевидно, он специально ставил ударения в тех местах, где делал ошибки в речи, чтобы позднее их исправить). – Мне жаль, что я не сумель выполнить вашу просбу…

Но не договорил он до конца свою мысль, как высокая фигура развернулась и направилась вглубь двора. Иноземец, оглянувшись, понял, что деваться ему некуда и зашагал вслед боярину. Оказавшись под длинным арочным тоннелем, ведущим в «замок», он услышал, как позади работают механизмы закрывающихся ворот.

Стуча каблуками по гранитному покрытию двора, голландец вышел к высокому работающему фонтану. Тёмная вода лилась с его вершины и скапливалась в бассейне. Иноземец огляделся, и под светом луны разглядел вытянутые окна-бойницы, смотревшие на него из чёрных стен. Вдруг прогремел тяжелый кашель, разнёсшийся по квадратному двору. Голландец обернулся и увидел ту же самую фигуру, но уже у дверей, ведущих в дом.

Он следовал за хозяином дома по гранитным ступеням винтовой лестницы, ведущей в одну из башен «замка» и никак не мог разглядеть лицо высокого барина.

– Вы прибыли не в самое подходящее время суток… – гремел бас Воронцова, говоривший на чистом немецком.

– Прошу меня простить, ваше сиятельство, заблудился средь лесов. – Голландец заметно нервничал и чувствовал, что жалеет о прибытии в жуткий чёрный особняк.

– Я понимаю вас…

Наконец, они оказались в просторной комнате, где стояла кровать с высоким балдахином, сделанная подстать европейскому стилю.

– Это ваши покои… – проговорил барин, подошедший к окну-бойнице. – Располагайтесь. Завтра мы обсудим с вами последние новости мятежа казака Разина…

Он глубоко и тяжело дышал, будто бы с трудом. Голландец вошел в покои и осмотрелся получше. Не находя чего бы то ни было странного и чувствуя себя почти как дома, в Европе, он в некоторой степени успокоился и отвлёкся. В тот же миг, когда он зажег лампу близ полок со старинными книгами на немецком и французских языках, двери в его покои закрылась, и голландец обнаружил, что хозяин дома сбежал.

Тут же он понял, что так и не увидел лицо барина.

Как бы иноземец не хотел уснуть в ту ночь, он не сумел этого сделать. Он лежал на кровати и слушал, как гуляет под потолком ветер, как скрепят доски на чердаке и как сквозняк производил странные звуки, гуляющие по винтовой лестнице, чертовски похожие на шаркающие шаги. Ко всему прочему, приходилось терпеть мерзкий, проникающий сквозь толстые одеяла, холод.

Но по какому-то невероятному совпадению, все звуки, и холод, и ветер, всё это прогнал первый же луч восходящего солнца. Голландец встал, подошел к окну и разглядел под ним оживающую в туманной дымке деревню. Из печных труб вырывался свежий дымок, а белую гладь тумана рассекали проснувшиеся жители, которых иноземец вчера не видел. Свою лошадь, на том месте, где она была, он не разглядел.

Раздался стук в дверь и бодрый голос, который не был иностранцем узнан.

– Дорогой мой гость, открывайте! – звучал веселый мужской голос, говоривший на немецком.

Голландец открыл дверь и увидел улыбчивого высокого барина с румяными щеками и голубыми глазами, с ухоженной щетиной и белыми прямыми зубами. На нем сидел длинный расписной подпоясанный кафтан с отворотами на рукавах и воротником, открытым на груди. Рукава же его кафтана почти доставали до тёмного холодного пола.

– Здравствуй, гость мой заграничный! – Воронцов сжал руки изумлённого голландца выше локтей. – Ну наконец-то с кем-то поговорю по душам!

– Мы вчера с вами… – начал было голландец, как вдруг барин его перебил:

– Всё знаю! Всё знаю, дорогой мой, не обращай внимание! Это моя куриная слепота и нервозность голову дурит! Злой я и желчный по ночам! Забудь и пожалуй за мной к столу!

Они спустились в главные помещения замка. Голландец, пока шел за болтливым барином, примечал высокие арочные своды коридоров, европейские картины, сделанные подражателями Босха, Рембрандта и религиозных сюжетов Рафаэля.

Когда они зашли в столовую, голландец ещё более убедился, что оказался в типичном немецком замке Богемии. Вдоль длинной столовой стояли доспехи рыцарей Тевтонского ордена, старые доспехи русских воинов и польских крылатых гусар. Стулья, камин, люстра, почти каждая мелочь в зале имели готическую роспись и острые шпили. Казалось, боярин Воронцов был даже не любителем, а ревностным фанатиком готической западной архитектуры. И, кроме всего прочего, иноземец действительно до сих пор не увидел ни одной православной иконы.

Наконец сели и заговорили.

Болтали о пустяках, связанных с восстанием Степана Разина, о бесконечных войнах в Европе, о торговле, о Новом Свете, и прочих вещах, которые Роман Порфирьевич не удостоил упоминания, поскольку его заинтересовал иной момент. Голландец писал, что был поражен, узнав, что барину не так давно исполнился шестьдесят один год. Зная, как выглядят в этом возрасте другие русские (и не только русские) люди, он спросил у моложавого барина, как ему удается поддерживать молодость. Тот, смеясь, ответил просто: лесной воздух, несметное богатство и почти полное затворничество.

Позавтракав, Воронцов сообщил, что лошадь голландца оставлена в конюшне, а его вещи перенесены в башню. Иноземец поблагодарил Воронцова и сказал, что не задержится у него надолго. Воронцов сделал вид, что этот факт его расстроил, но иностранец видел, что боярин лукавит.

Оказавшись на улице, перед лицом тёмного особняка Воронцова, голландец немало удивился, увидев, что готический стиль перемешан с русским зодчеством. Высокие шпили особняка, торчащие вдоль всей крыши, словно зубцы короны, увенчивали крошечные чёрные «луковицы» и перевёрнутые кресты на них, которые голландец сразу отнёс к распятию святого Петра. Но такого рода кресты он не видывал ни в Европе, ни в Новом Свете, ни в России. Стены украшала роспись, свойственная новым русским каменным теремам, но, в отличие от других представителей русского зодчества, в особняке боярина Воронцова не нашлось никаких ярких красок. Только тёмный камень, будто бы специально покрашенный в чёрную краску.

Оставив размышления о странном доме, в котором окна-бойницы были как с внешней, так и с внутренней стороны замка (будто барин думал, что придётся держать оборону против врага, который вдруг окажется внутри его двора), голландец направился вдоль деревушки, окружавшей ров перед «замком». Люди никак не смутили иноземца. Типичные крестьяне, находившиеся в рабском положении, они работали на участках, обрабатывали землю и даже будто бы не удивлялись иноземному гостю.

Голландец вернулся в дом и посетил добротную конюшню, поднялся в свои покои в одной из двух массивных башен, расположенных в задней части дома. Там он изучил книги боярина, показавшиеся ему совершенно неинтересными и будто бы случайно собранными (например, Августин Блаженный, Вергилий и алхимик Бореллий стояли в одном ряду). Ближе к вечеру иноземец увидел на горизонте огромную чёрную тучу, приближавшуюся к тёмному дому Воронцова, и начал собираться к ужину.

В столовой он и боярин Воронцов снова радовали друг друга длительной беседой, но вдруг, когда слуги (какие-то странные узкоглазые люди с красными лицами, которых иноземец никогда не видел) зажгли свечи, боярин вдруг прервал трапезу.

– Простите меня, дорогой, но я вынужден просить вас не выходить из своих покоев до тех пор, пока не взойдёт солнце. Не удивляйтесь. Жизнь среди болот с одной стороны приятна, но с другой – имеет свои трудности. Одной такой трудностью являются болотные миазмы, выделяющиеся ночью, в пору влажную и тёмную. Миазмы заполняют первый этаж и могут проникнуть на второй, поэтому наши с вами покои расположены в верхушках двух башен.

Голландец удивился, потому что в прошлую ночь никаких миазмов не ощутил.

– Ибо не имеют они запаха, – сказал боярин с улыбкой. – Я провёл вас в покои очень быстро, вы не успели их ощутить.

Иностранец почтительно кивнул и решил поверить барину на слово.

В ту ночь он спал, не замечая ни холода, ни ветра.

И даже шорохи на лестнице и скрип дверей не потревожили его сон.

Проснувшись, голландец услышал барабанящий по холодному камню ливень. Он был такой силы, что иноземец невольно вспомнил о ливнях, заливавших луга близ Нила. Но переведя взгляд на дверь своей комнаты, голландец сразу забыл о дожде. Потому дверь была открыта нараспашку.

А он ведь запирал её на массивный засов.

Он быстро собрал свои вещи, намереваясь покинуть хозяина, не уважающего личные границы гостя. Но собрав немногочисленный скарб свой в сумку, голландец понял, что первым дело заставит Воронцова объясниться, как это подобает дворянину западного образца. Потому первым делом он направился на поиски хозяина.

Но он не нашел его. Не нашел в пустующей столовой, не нашел в пустующем кабинете. Не нашел и в огромной библиотеке, где висел чей-то портрет (какого-то то барина с седыми волосами и бородой, нижняя часть которого отсутствовала, потому как сгорела – голландец не успел задаться вопросом, зачем оставлять испорченный портрет). Наконец, он вышел на улицу, под грозный ливень.