Фобос

Уверен, они, эти слова, станут в конце концов моим некрологом.

Который, я уверен, прочтут многие, но он был написан только для твоего взгляда, Герой.

Начну, пожалуй, с твоего погоняла. Мы всем двором начали звать тебя так после очередной драки, в которую я ввязался. Было лето. Хотя нет, уже начало сентября. Мы ведь шли со школы. Я навсегда запомнил дорогу из школы в дом бабушки. Дорога была прямой и короткой, но для меня бесконечно долгой. И всё потому, что на протяжении всего пути я дрался с одноклассниками и шакалами, что к ним присоединялись. Я был полным пацаном даже, можно сказать, толстым. И задиристым. Меня ненавидели и презирали, любили избивать и насмехаться. Так продолжалось в первом, втором и третьем классе, но всё изменилось, когда ты пришел в мой класс из другой школы для слабоумных. Никогда не понимал, почему тебя туда сдали, ты ведь был умнее каждого из нас. Ну да, в тебе были некоторые странности по известной причине, но слабоумным ты точно не был.

Ну и вот, в начале сентября, когда на меня снова напали толпой, ты неожиданно вступился за меня. Двое против десятерых. Ты был худым, слабым пацаном, но дрался отважно, это заметили все: и я, и враги, и зеваки со школы. Тебя били, ты поднимался, тебе угрожали палками – тебе было всё равно. По итогу нас, конечно, страшно побили. У нас обоих хлестала кровь из ноздрей, но проигравшим я себя, впервые за годы, не чувствовал. И я помню тот момент, когда мы уходили оттуда. Ко мне подошел парень, незнакомый мне, похлопал меня по плечу и воскликнул, шутя: «Веня, да у тебя появился свой герой!». Это была шутка, которую никто не воспринял всерьёз, но в следующий раз, когда мы снова дрались за школой, мы почти победили. Поколотили троих парней из класса, помнишь? Именно в тот момент, когда ты повалил на землю Широкого (помнишь его, да?) наши одноклассники и начали скандировать «Герой! Герой! Герой!». Прямо в такт твоим ударам по его роже.

Никогда этого не забуду.

Потом я узнал, почему ты не боялся. Почему лез в драку, даже когда исход был очевидным. Ты, чёрт подери, не умел бояться. Просто не мог себе этого позволить из-за диагноза. Из-за твоего умно названного диагноза. Хотя, должен признать, после стольких лет я не завидую тебе.

Спустя месяц драки сошли на нет и больше я никогда не дрался. Всё благодаря тебе, Герой. Ты спас меня тогда. Захотел спасти теперь. Я снова подвёл тебя, и ты пришел на помощь, но теперь, вижу, зря.

Надо было оставить меня в одиночестве на этой дороге, брат.

Я должен был принять эту участь и быть уничтоженным толпой.

Слышу голоса. Они вернулись. Жаль, столько мыслей осталось. Надеюсь, что скоро будет наша новая встреча, брат.

Вениамин закрыл блокнот и вместе с карандашом засунул в матрас. Он сумел разорвать старую ткань и смог спрятать свои мысли подальше от лишних глаз. Вот если бы брат сумел передать ему нож… всё закончилось бы раньше. Нож – хорошее средство. Универсальное. Способное убить как других, так и тебя.

Дверь открылась. На этот раз их было трое. Новый человек, которого Вениамин раньше не видел, держал в руке камеру. Над объективом мигал огонёк. Идёт запись. Крупный, здоровенный бородач посмотрел на тощую фигуру Вениамина и усмехнулся. Расстегнул ремень, сложил его и со всей силы ударил его по лицу.

Затем ещё удар.

Секунда, и ещё удар.

И так до бесконечности.

Глава 5

На берегу

Следователь областного управления полиции Краснодарского края Вячеслав Листов ехал на заднем сидении такси и хмуро глядел в окно. Все его десять складок скопились на лбу, что бывало крайне редко и при крайнем его недовольстве. Сегодня, в воскресенье, ему позвонили аж домой. С трудом подняв веки, он ответил, потому что номер показался ему знакомым. Голос на том конце воздушного провода заставил Листова подняться с кровати и внимательно слушать, потому что голос принадлежал начальнику областного управления. Звонил он с личного номера, который Листов не записал в прошлый раз, несколько лет назад. Очевидно, дело было крайней важности. Начальник заговорил, а Листов разочаровывался всё больше. Вызвать такси за счет управления и гнать до морского побережья. Пять часов пути под проливным дождём. Но просьба начальника звучала как приказ, поэтому пришлось впихивать свою тяжелую задницу в широкие брюки, рубашку и серый пиджак (пуговицы пришлось буквально натягивать, но застегнуть удалось лишь одну, нижнюю).

Вячеслав ехал и думал, что такого важного случилось близ провинциального южного городка, чтобы начальник просил его «побыстрее» ехать, пообещав два отгула в награду («один – за срочность, второй – за важность»). Интересно. Очень интересно. Листов глядел на мокрые тусклые холмы ещё примерно час, и тот же час размышлял о деле. Но по истечении этого часа он уже ни о чём не думал. Потому что спал.

Сон пролетел мгновенно. Будто внутренний киномеханик резко переключил пластинку. Вячеслав открыл глаза. За окном была глубокая долина, на краю которой виднелась тонкая полоска серого моря. По-прежнему лил дождь. По-прежнему Листову не нравилось сидеть в этой машине и вспоминать о деле. Пластинка, которую включил его личный киномеханик оказалась ещё противнее: ко всему недовольству следователя присоединилась ещё и головная боль, преследовавшая его в пути почти всегда, куда бы он ни ехал. Будь у Листова ещё больше места на лбу, то от его негодования появилась бы новая, одиннадцатая морщина. А так, будто напряжению больше некуда было деваться, оно полилось на таксиста.

– Далеко ещё? – пробурчал круглым голосом Вячеслав.

– Час ещё, дорогой. – приветливо ответил таксист.

– А можно быстрее?

– Ну хочешь здесь высажу, брат.

Листов посмотрел на таксиста, говорившим с типичным армянским акцентом, и раскраснелся. Не от смущения, а от злобы, которую уже не мог выплеснуть. Если бы он что-то сказал таксисту, тот бы реально мог остановиться и больше с места не двинуться. С такими характерами Листов был слишком хорошо знаком. Что ж, не удалось выпустить пар на таксисте, придётся вскипать самому и ждать.

Ждать оставалось не долго, но обозлённый, вспотевший от ярости Вячеслав Листов воспринял последние сорок минут пути как вечную пытку.

Вскоре они выехали с серпантина и оказались между отвесной скалой и дубовым лесом. Сейчас, под серыми тучами, зелёная листва деревьев и кустарника казалась блёклой, стареющей. Дорога стала невыносимой, потому что стала гравийной. Каждый новый метр машина всё больше тряслась. Каждый новый удар камня по корпусу заставлял виски Листова болеть всё сильнее.

Листов смущённо смотрел в скалу, вдоль которой они ехали, поэтому не успел заметить, как таксист резко тормознул. Непристёгнутое тело Листова полетело вперёд, и голова его смачно вонзилась в спинку.

– Прости, брат, менты… – начал оправдываться таксист.

– Заткнись ты! – взревел Листов, оскорблённый судьбой. Он сидел, державшись за переносицу. – Ну… Козел… Я тебя запомнил…

Листов глянул в телефон, надеясь, что они уже на месте. Так и оказалось. Они стояли метрах в ста от адреса, что указал ему начальник. Пляжный проезд 1. Листов глянул вперёд и увидел коллег. Трое гаишников стояли на дороге. Машина позади них перегораживала узкий путь чуть ли не полностью. Один из гаишников приближался к машине.

– Я тебя запомнил… – повторил Листов, открыв дверь.

Он вышел, копошась в кармане в поиске удостоверения. Нашел его среди мелочи и ключей и протянул перед собой.

– Проезд запре… – начал говорить сержант, но остановился, прочитав удостоверение. Он отдал следователю честь, а таксисту махнул рукой. – Здравия желаю. Ждали вас.

Сержант повернулся к коллегам.

– Серёга! Проводи начальника! – молодой гаишник без фирменного зелёного жилета подошел и также отдал честь.

– Таблетка от головы есть? – спросил Листов.

Гаишники переглянулись. Сержант пожал плечами.

– Только коньяк. Конфискат.

Листов махнул рукой и последовал за молодым гаишником. Но не пройдя двух метров от машины остановился, повернулся к сержанту и спросил:

– Плеснёшь малёхоньки?

На берегу гулял влажный ветер. Шумели волны. Горизонта не было видно, поскольку серо-голубое небо и морская вода сливались воедино. Далеко справа виднелась синяя тучища. С её стороны и дул ветер. Скоро слабая морось перейдёт в холодный осенний ливень. Пляжный песок уплотнился, превратившись в блёклую версию самого себя. Холодный, рыхлый, противный для ходьбы. Листов делал большие шаги, желая только не испачкать чёрные кожаные туфли. Ничего другого привыкший к кабинетной работе следователь даже не подумал надеть, о чём сильно жалел сейчас, погружаясь в зыбкий песок на пол подошвы.

Впереди, метрах в пяти от границы моря, сновали полицейские. Кто в форме, кто без неё – в такой же деловой, что и Листов. Центром их притяжения была низкая вытянутая палатка из синей плотной ткани. Верёвки, что держали палатку, ослабли и болтались на ветру. Листов невольно вспомнил историю о перевале Дятлова, которая его пугала в детстве. Но сходств было слишком мало – считай одна палатка, – и потому он забыл об этой ассоциации, ещё не дойдя до кромки моря.

Забыл ещё и потому, что ему навстречу вышел высокий, лысый полицейский в форме. Нос острый, что кольнуть может, хитрый лисий взгляд направлен в землю, а не сходящая полуулыбка будто намекает, что её владелец знает больше, чем кажется его собеседнику: многолетняя практика, выработанная на допросах. Погоны водружали четыре капитанские звезды. Похоже, это тот самый капитан, о котором Листову говорили. Местный начальник полиции, Василий Крохин. Он, приблизившись к Листову, улыбнулся и протянул руку.

– Здравствуйте, товарищ майор. – обратился он.

Листов пожал удивительно мягкую рыхлую руку капитана и кивнул.

– Здравия желаю. – произнёс он рассеянно, чувствуя, что боль в висках слабее не стала даже после опрокинутого стаканчика коньяка. – Ну, капитан Крохин, рассказывай, что у вас произошло?

Улыбка с лица капитана исчезла.

– Да… Пройдёмте. – он пропустил майора мимо себя и последовал за ним, рассказывая:

– Двое погибших. Муж и жена. Алексей Ермаков тысяча девятьсот восемьдесят третьего года рождения. И… – они подошли к палатке и остановились, – Екатерина Ермакова, тоже тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Оба скончались примерно в одно время… но причины… не ясны. Поэтому нас так много. Прежде, чем вы заглянете туда, предупреждаю, за шестнадцать лет моего стажа, с времён уставшей речи Ельцина, я не видел ничего подобного. А видел я многое…

– Показывайте уже. – махнул Листов.

Приказав другим полицейским отойти, Крохин подошел к палатке, присел и открыл её. Листов нагнулся, прижав живот к бёдрам и увидел в палатке то, о чём уже никогда не сможет забыть. То, что снова напомнило ему о группе Дятлова.

Супруги лежали друг перед другом в изогнутых позах. Будто они оборонялись от ужасной силы. Мужчина держал руки перед своим лицом, будто закрывая свой взор. У девушки руки просто лежали перед лицом, но можно было смело предположить, что они оказались именно там по той же причине – перед смертью она вскинула их, не желая видеть то, что заставило их лица закоченеть в ужасных гримасах. Рты их были открыты в безмолвном крике, а глаза выпучены, будто перед смертью по телам пронёсся мощный заряд тока…

У Листова сразу разыгралась фантазия. Что привело их в такой ужас? Какое нечто заставило их сердца остановиться, просто показав себя? Или же всё гораздо проще? Листов разогнулся, чувствуя, как в спешке съеденный на завтрак бургер рвётся наружу. Он проглотил слюну и задумался, смотря в пустоту. Что же случилось здесь?

Крохин не сводил с майора взгляда. Никакой улыбки не было. Губы сомкнулись в тонкой плотной линии. Он следил за реакцией областного следователя и ждал вопросов. Молчание продлилось дольше, чем он рассчитывал. Ветер чуть усилился, и Крохин оглянулся. Туча почти накрыла бледные плотные облака. Скоро начнётся ливень.

– Есть… предварительная причина смерти? – спросил Листов, смотря на палатку.

– Да. Шокирующее событие, приведшее к мгновенной остановке сердца.

– Так и звучит?

– Ну… Уточнения будут после вскрытия. – он пожал плечами.

– Господи… Что они могли такое увидеть? А есть какие-то следы на телах?

– Сейчас… – Крохин повернулся к группе людей, что курили слева от них. – Лопатин!

К нему повернулся молодой человек, совсем ещё юноша в полицейской куртке, плотно прилегавшей к мускулистому телу. На лоб падали взъерошенные волосы, на носу лежали очки с тонким стеклом, а правая бровь была подбрита.

– Я! – крикнул он настолько громко, насколько это было возможно с сигаретой в зубах.

– Иди сюда!

Борис Лопатин подошел, выкинул сигарету и уставился на Крохина равнодушным взглядом человека, сотню раз видевшего внутренности погибших людей. Разных полов и возрастов.

– Ты тела осмотрел?

– Осмотрел. – бурчал судмедэксперт.

– Ты что-нибудь нашел?

– Ничего. Вообще.

– Свободен.

Лопатин пошел обратно к молчаливой компании коллег, а Крохин перевёл взгляд на Листова. Как оказалось, майор уже был мало заинтересован как трупами, так и капитаном. Он смотрел на высокого полицейского, стоявшего в стороне от всех. Стоял в лёгкой куртке с надписью «Полиция» на спине и высоких берцах. Полицейский стоял далеко впереди и осматривал песок. Или нечто, лежавшее на песке.

– Что за тип там у вас?

– А, я забыл вам сказать. Вы будете проходить у нас как старший следователь, а этот как помощник. Он – следователь из провинции, его отправили к нам неделю назад. Вот, решили его делом занять. А то работы почти не находилось.

Его новый коллега всё так же изучал песок, что не слишком нравилось Листову. Внимательный товарищ может всю кровь свернуть. Хотя, и от него могла быть польза.

– Ладно… А вы что думаете? Насчёт этих смертей. – вдруг он обратился к Крохину, как-то слишком торопясь.

– Я… Не знаю… – рассеяно мямлил капитан.

– А мне кажется, что всё очень и очень ясно. Двое супругов, а судя по одежде, палатке и месту их дислокации – вдали от людей, – это богатые бездельники, которые просто переборщили с наркотой…

– Но мы не нашли ещё ничего подобного… – перебил его Крохин, о чём пожалел – майор посмотрел на него нетерпеливым, грозным взглядом.

– Если вы не нашли пакетиков, остатков кокоса или шприцы, это ещё ничего не значит. – Листов махнул рукой. – Пойдём-ка лучше с помощником пообщаемся.

Листов зашагал к провинциальному следаку, а Крохин, опустив руки, побрёл за ним. Капитану часто доставалась работа, которую он не хотел выполнять. На этот раз ему придётся бегать за следователем из области и стараться, чтобы ему везде всегда было комфортно. По существу само дело даже не так важно – оно как-нибудь потом само собой решиться, но вот следить за начальством – святое. Ведь, если не выполнишь прихоти, того и гляди, нажалуется в областном управлении и всё, секир-голова. Ещё и в лучшем случае. Без головы стало бы проще жить, чем без премии.

Наверное, спиной ощутив приближение полицейских, новый следователь обернулся и, в ужасе раскрыв глаза, крикнул, вскинув руку:

– Стойте! Стойте, прошу вас!

Майор и капитан, не ожидавшие от салаги такой наглости, остановились и оба уставились на него. Майор раскраснелся, словно помидор. Он смотрел на следака с рытвинами на лице и с грязными, взъерошенными волосами, смотрел и знал, кому предоставит разгребать всю эту «срань».

Следователь подошел к ним.

– Вы извините… Здесь просто следы… Они идут от палатки к холму и наоборот.

Полицейские посмотрели на песок и действительно увидели плотный ряд следов от широких ботинок. Но Листову это было неинтересно. Он поднял взгляд и рявкнул:

– И что? Здесь пол пляжа в следах!

Следователь чуть потупился, подумал, что сказать и вдруг, к недоуменью коллег, протянул майору руку.

– Я думаю, мы не с того начали, товарищ?..

Листов сразу пожал ему руку. Не стоит портить отношения с тем, кто будет выполнять за тебя всю работу.

– …майор. Майор Вячеслав Листов. Будем знакомы… – Листов вспомнил, что не знает имени и даже звание следака и смутился. – Извини, как тебя?

– Младший лейтенант Бродский. Илья Бродский.

Глава 6

Дальние дали

Илья проснулся с головной болью, пусть даже и не пил вчера. Боль возникла по вине долбанного горба на шее. Пол жизни он сутулился и долго не занимался здоровьем. Под конец обучения в академии Илья взялся за ум, но уже многое упустил. Горб наверняка ему уже никогда не убрать. Хотя, эта боль никогда не сравниться с болью при похмелье. Разница огромна, как разница между сверлением головы и лёгким её покалыванием.

Илья долго лежал и тупо смотрел на странный розовый потолок своей квартирки. Когда он спросил у хозяина, какого, собственно, чёрта здесь розовый потолок, тот уверил его, что когда-то он был светло-оранжевым. Мол, а я тут причем? На том разговор и закончили.

Надо покурить и вдохнуть свежего воздуха. Да, хорошая идея.

Он вышел на балкон и открыл окно. На удивление, погода радовала глаз. Расцветало утро. Солнце ещё не поднялось над многоэтажкой перед домом Ильи, но оно озаряло небеса приятным голубовато-розовым светом. Илья глубоко вздохнул, чувствуя, как бежит воздух по коридорам внутри головы и пробегает в огромное мозговое помещение. Пачка сигарет лежала рядом на перилах. Он вытащил одну, сжал фильтр – тот хрустнул, – и поджёг сигарету. Приятный, вкусный дым побежал к лёгким, затем ещё и ещё порция. Свежий воздух в голове и сигаретный дым в лёгких помогли. Болезненная пульсация в голове стихла и сошла на нет.

Достав вторую сигарету, Илья задумался, как проведёт эту субботу и решил, что как обычно. Типичная суббота следователя Ильи Бродского начиналась с ничегонеделанья или прочтения новой порции Достоевского. Илья называл это инъекцией достоевщины, чтоб после прочтения отложить книгу, посмотреть на холодильник иль в потолок и понять, что в жизни не так уж всё и плохо. Потом он обедал, мог снова почитать до передозировки, а затем поехать на другой конец города к отцу – бывшему полицейскому, который последние пять лет жил один, без жены. Без матери Ильи. Её поглотил рак, когда Илья закончил первый курс полицейской академии, из-за чего второй курс помнил уже слишком плохо. Иногда он вспоминает о ней, но боль возникает настолько сильная, что никакие светлые воспоминания не могут эту боль притупить. Они делают её ещё острее.

После посиделок с отцом и нескольких партий в шахматах, каждую из которой Илья выиграет, он поедет в бар и нажрётся. Так было почти каждую субботу, и эта не должна стать исключением.

Он бросил сигарету на половине и вернулся в квартиру.

Илья взялся за чтение и просидел за ним до обеда. Времени даже не заметил. Читал «Униженных и оскорблённых», пусть и любил «Преступление и наказание» – именно благодаря этому роману он знал один из постулатов работы в полиции. Достаточно лишь стимулировать совесть подозреваемого, и подозреваемый может не выдержать и сознаться в чём угодно, лишь бы мерзкий пискливый голос совести затих. Произвести этот стимул можно по-разному. Например, как Порфирий Петрович, постоянно напрягать человека и человек, того и гляди, не выдержит и сдастся. Есть и другие способы, всё зависит от людей. Но бывают, правда, люди, у которых нет ни совести, ни разума. А только инстинкт, безумие…

Илья сидел на диване, прислонившись к стене и вдруг потерял нить текста. Глаза остановились, все движения прекратились. Хватка рук ослабла, и тяжелая книга легла ему на ноги. Он смотрел в одну точку, не ощущая дрожь челюсти. Задрожала и рука. Поток его мыслей, приведший к безумным преступникам, снова вернул его на год назад и спровоцировал очередной ступор.

Так, в безмолвии, он просидел следующие полчаса.

Из небытия его вытащила музыка. Будто из глубин океана, она поднималась к поверхности, и сначала напоминала бессвязный гул, но затем поток нот и голосов сплёлся в нечто единое, знакомое. Наконец, когда тряска закончилась, Илья смог повернуть голову к источнику музыки. Играли Aerosmith, «Dream on», которую Илья ставил на важные звонки. Вспомнив об этом, он схватил телефон и ответил, даже не рассмотрев имя контакта.

– Да!

– Я б тебе сказал рифму! – раздался смеющийся голос. – Чего не отвечал-то, внук поэта?

Внук поэта – любимое прозвище у начальника Ильи, капитана полиции Андрея Замятина. Что интересно, у последнего тоже было шутливое прозвище – внук утописта, которое его сильно раздражало. Во-первых, потому что он так же не был родственником оригинала, а во-вторых, потому что тот Замятин всё-таки написал антиутопию, которую Андрей очень любил (ненавидя при этом «1984»). Но для прозвища слово «антиутопист» слишком громоздкое и глупое. Поэтому называли так, как называли. Наверное, Замятин потому и был рад такому сотруднику как Илья. Теперь и он имел право насмехаться над чьей-то излишне поэтичной фамилией.

– Извините, товарищ капитан… Снова отключился. – говорил Илья сонно, будто проснувшись.

– Отключился, в смысле «то самое» или спал?

– То самое.

– Ну и хорошо. – пауза. – Ну, точнее… Не хорошо, конечно, но у меня хорошие новости!

Илья молчал.

– Помнишь, ты спрашивал меня о командировке к моему армейскому сослуживцу в Карто? – Карто был городом на побережье Чёрного моря, в пяти часах от Краснодара, а бывший сослуживец Замятина был тамошним начальником РУВД по фамилии Крохин.

– Ну помню.

– Отлично! У него там появилась вакансия помощника следователя, так что я собираюсь отправить тебя в командировку к нему. Что скажешь?

– Я скажу, что просил об этом в июне, когда море теплое, а не в конце октября, когда там много шансов кое-что отморозить.

– Не от меня зависело, ты знаешь.

Конечно, не от него, но какой смысл ехать на море, когда оно настолько неприветливо, что готово охладить пыл любого, кто в него полезет? Кроме моржей с приличным стажем, разумеется. Но, с другой стороны, это отличная возможность сбежать от грустной омской осени и немного забыться, бегая на побегушках. По правде, Илья устал от ответственности, что легла на него год назад с получением звания. И он хотел снова погрузиться в мир «Есть!» и «Так точно!», а не самому отдавать приказы. Но надо было подумать. Всё-таки край далёкий.

– А я могу подумать?

– Можешь! Но только до завтра! И принять правильное решение!

– А какое правильное?

– Согласиться. Билеты уже куплены. Утро понедельника.

– Вот как… – Илья не удивился. – Ладно… Всё равно подумаю. На самолёте?

– Ещё чего! Поездом. В плацкарте. Два дня пути с хвостом. Ну ничего! В Карто устроишься, как начальник «СК»! – следственный комитет или СК он произнес одним полным «ска», но Илья уже знал его манеру проговаривать сокращения одним звуком и всё понял.

– Ладно! Билеты…

– На корпоративной почте. Ну всё, не могу больше трепаться! Хороших выходных и поездки! – Не дождавшись ответа, Замятин бросил трубку. Илья снова не удивился.

Похоже, вечер придется организовать иначе. Попить вдоволь не удастся, потому как если завтра слечь с похмельем, то не получится собраться в дорогу. Замятин не успел ничего сказать о сроках и, если он не перезванивает, значит сам не может сказать, сколько продлиться командировка. Две недели или месяц – не понятно. Значит, придётся собирать вещи с умом и на трезвую голову. Жаль. Илья привык к субботним попойкам и не хотел от них избавляться. Но на этот раз избавится. Он ведь не тряпка. У него ведь есть сила духа.

Он поднял глаза и увидел часы над гарнитуром. Они показывали три часа дня. Значит нужно бежать к отцу. Илья отложил книгу, сбежал в маленькую ванную, где умыл лицо, вернулся, открыл шкаф и оделся в лёгкий повседневный льняной костюм. Сверху накинул чёрную куртку и коричневый бархатный шарф. Всё проделал в какие-то две минуты. Затем включил телефон и, пока надевал ботинки, вызвал такси. Хоть заначка и заканчивалась, такси он ещё мог себе позволить.

К дому отца он доехал быстро. Пробок ещё не было, повезло. Как-то раз Илья ехал в автобусе (что очень любил – для Ильи автобус – это место концентрации русского менталитета) и попал в пробку. Настолько длинной и неподвижной пробки он никогда больше не видел. Простояв десять минут в набитом «килькой» автобусе, Илья вышел и добрался до участка пешком. А пробка так и не сдвинулась.

Он вышел из машины на пустынную улицу в центре города. Такие улицы чаше всего встречаются в изнанке больших проспектов и оживляются только тогда, когда на крупных улицах возникают пробки. Дом отца был из красного кирпича – приличный, красивый, внутри чистый. Илья поднёс кнопку к домофону. Тот зазвенел, и Илья вошел.

Пробежался до третьего этажа. Отец никогда не был доволен этой высотой. «Если в старости жить не захочется, – иногда говорил он шутя, – то с окна не выпрыгнуть, потому что близко. А если ноги болеть будут, то высоко подниматься. Ну что за жизнь!». Илья обожал его иронию.