Три мушкетера

– На охоту в Виндзор, или в другое место, это все равно. Я это знаю, потому что моя обязанность все знать. По возвращении вашем вы были приняты одною августейшею особой, и я с удовольствием вижу, что вы сохранили вещь, которую она дала вам на память.

Д’Артаньян с живостью повернул перстень бриллиантом вниз, но уже было поздно.

– На другой день после этого у вас был Кавуа, – сказал кардинал. – Он приглашал вас во дворец. Вы не пошли по его приглашению и очень худо сделали.

– Я боялся немилости вашей эминенции.

– За что? За то, что вы исполнили приказание начальства с такою ловкостью и храбростью, с какой не всякий мог бы это сделать? Вы боялись заслужить мою немилость, когда вы заслужили похвалу? Я наказываю тех, которые не повинуются, но не тех, которые так послушны как вы. И в доказательство вспомните тот день, когда я приглашал вас к себе. Не случилось ли чего с вами в тот же самый вечер?

В этот самый вечер случилось похищение госпожи Бонасьё. Д’Артаньян содрогнулся; он вспомнил, что за полчаса она проехала мимо него, увлекаемая, без сомнения, тою же силой, которая похитила ее.

– Наконец, продолжал кардинал, – так как с некоторого времени я ничего не слыхал о вас, то хотел узнать, чем вы занимаетесь? Притом же вы должны быть мне немного благодарны; вы сами, вероятно заметили, что во всех этих случаях вас очень щадили.

Д’Артаньян поклонился с уважением.

– Это делалось, – сказал кардинал, – не только по чувству естественной справедливости, но и из видов, которые я на вас имею.

Удивление д’Артаньяна возрастало.

– Я хотел изложить вам свои планы тогда, когда вы получили мое первое приглашение, но вы не явились. К счастью, ничто не потеряно от этого замедления, и я сообщу вам свой план сегодня. Садитесь против меня, господин д’Артаньян, вы знатный дворянин и потому можете слушать меня сидя.

И кардинал указал ему стул.

Д’Артаньян был так удивлен всем происходившим, что сел только по второму знаку своего собеседника.

– Вы храбры, господин д’Артаньян, – продолжал кардинал; – вы рассудительны, это еще лучше. Я люблю людей с умом и сердцем. Не бойтесь, – сказал он с улыбкой, – людьми с сердцем я называю храбрых; хотя вы очень молоды, и едва вступаете в свет, но у вас есть уже сильные враги; если вы не остережетесь их, они вас погубят.

– Без сомнения, им легко будет это сделать, – отвечал д’Артаньян, – потому что они сильны и имеют помощников, между тем я совершенно один.

– Да, это правда; но, несмотря на то, что вы одни, вы уже много сделали и, без сомнения, сделаете еще больше. При всем том я полагаю, что вам нужно иметь руководителя на избранной вами дороге; если не ошибаюсь, вы приехали в Париж с надеждой разбогатеть.

– В мои годы люди имеют иногда безумные надежды, – сказал д’Артаньян.

– Безумные надежды бывают только у глупцов, а вы человек умный. Что вы скажете, если я предложу вам место прапорщика в моей гвардии и роту после войны. Не правда ли, вы примете это предложение?

– Но,… – сказал смущенный д’Артаньян.

– Как? Вы отказываетесь? – сказал кардинал с удивлением.

– Я служу в гвардии его величества и не имею причин быть недовольным.

– Но, мне кажется, – сказал кардинал, – что мои гвардейцы в то же время гвардейцы короля и кто служит в каком бы то ни было французском полку, тот служит королю.

– Вы меня не так поняли, ваша эминенция.

– Вы хотите иметь предлог к переходу? Понимаю. Предлог есть. Производство, открывающаяся кампания – случай, который я вам представляю, вот предлог для света. Для вас – необходимость в надежном покровительстве, потому что вы должны знать, господин д’Артаньян, что я получил большие жалобы на вас; вы не все дни и ночи посвящаете исключительно службе короля.

Д’Артаньян покраснел.

– Впрочем, – продолжал кардинал, положив руку на кипу бумаг, – вот у меня целая связка бумаг, касающихся вас; но прежде прочтения их я хотел поговорить с вами. Я знаю, что вы человек с характером и служба ваша, при хорошем руководстве, вместо того чтобы вести вас к худому, могла бы принести вам много пользы. Ну, подумайте и решайтесь.

– Ваша доброта смущает меня, – отвечал д’Артаньян, – и величие души вашей заставляет меня чувствовать мое ничтожество, но так как вы позволяете мне говорить откровенно…

Д’Артаньян остановился…

– Да, говорите.

– В таком случае я скажу вашей эминенции, что все друзья мои служат в мушкетерах и гвардии короля, а враги мои, по непонятному случаю, служат у вас; и потому если бы я принял ваше предложение, то между вашими людьми я не нашел бы друзей, а прежние товарищи мои худо смотрели бы на мой поступок.

– Может быть, вы боитесь, что я оскорблю ваше самолюбие, предложив вам худшее место, чем вы заслуживаете, – сказал кардинал с презрительною улыбкой.

– Вы слишком добры ко мне; напротив, я думаю, что сделал слишком мало для того чтобы заслужить милость вашу. Скоро начнется осада Ла-Рошели, я буду служить ввиду вашей эминенции, и если счастье поможет мне заслужить при этой осаде внимание ваше и отличиться каким-нибудь блистательным подвигом, тогда, по крайней мере, подвиг этот может оправдать покровительство, которым вы меня осчастливите. Все хорошо, я буду иметь право сделаться вашим слугой; теперь же могут подумать, что я продал себя.

– Тоесть, вы отказываетесь служить мне, – сказал кардинал с досадою, – но без неуважения; оставайтесь же свободным при прежних друзьях и врагах ваших. Я не сержусь на вас; но вы понимаете, что можно защищать и награждать своих друзей, а в отношении к врагам мы ничем не обязаны; но, при всем том, я вам дам совет: остерегайтесь, господин д’Артаньян, потому что с той минуты как я перестану охранять вас, я не дам ни одного обола за жизнь вашу.

– Постараюсь, – отвечал гасконец с благородною уверенностью.

– Вспомните впоследствии, и особенно в ту минуту, когда с вами случится какое-нибудь несчастье, – сказал Ришелье, – что я приглашал вас к себе и сделал все что мог, чтобы с вами не случилось этого несчастья.

– Что бы ни случилось, – сказал д’Артаньян, положа руку на грудь и кланяясь, – я буду вечно признателен вам за то, что сделали для меня в эту минуту.

– Так вы говорите, господин д’Артаньян, что мы увидимся после похода. Я буду следить за вами, потому что буду там, – сказал кардинал, – указывая д’Артаньяну на свое великолепное вооружение, и по возвращении мы сочтемся?

– Ах! Не будьте ко мне немилостивы! – вскричал д’Артаньян. – Останьтесь нейтральным, если вы увидите, что я буду поступать как прилично честному человеку.

– Молодой человек, – сказал Ришелье, – если я найду возможным сказать вам еще когда-нибудь то, что сказал сегодня, то обещаю вам это.

Угрозы не смутили бы д’Артаньяна так, как эти последние слова Ришелье, потому что их следовало принять за предсказание опасности. Кардинал хотел ими предохранить его от какого-нибудь угрожавшего ему несчастья. Он хотел отвечать, но кардинал простился с ним повелительным жестом.

Д’Артаньян вышел; но за дверью он едва не передумал и хотел воротиться.

Но он вообразил себе строгое и важное лицо Атоса; если бы он согласился на предложение кардинала, Атос не подал бы ему руки, Атос отказался бы от него.

Только этот страх и удержал его: до такой степени сильно влияние великого характера на все окружающее его.

Д’Артаньян спустился с лестницы и встретил у ворот Атоса и четырех мушкетеров, ожидавших с беспокойством его возвращения. Д’Артаньян успокоил их одним словом, а Планше побежал предупредить другие посты, что уже не нужно было больше караулить, и что господин его вышел из дворца кардинала цел и невредим.

Придя к Атосу, Арамис и Портос спрашивали о причинах этого странного свидания; но д’Артаньян сказал им только, что Ришелье призывал его за тем, чтобы предложить ему поступить в его гвардию с чином прапорщика, и что он отказался.

– И хорошо сделали, – сказали в один голос Портос и Арамис.

Атос впал в глубокую задумчивость и не сказал ни слова. Но когда они остались вдвоем, он сказал:

– Вы поступили, так как следовало, д’Артаньян, но, может быть, вы и худо сделали.

Д’Артаньян вздохнул, потому что эти слова согласовались с тайным голосом сердца его, предсказывавшим ему, что его ожидают большие несчастья.

Следующий день прошел в приготовлениях к отъезду, д’Артаньян пошел проститься с де Тревилем.

Все думали, что гвардия расстанется с мушкетерами только на короткое время, потому что король в этот самый день присутствовал в парламенте, и предполагал по этому только случаю ехать на другой день, Де Тревиль спросил д’Артаньяна, не нужно ли ему чего, но д’Артаньян отвечал с гордостью, что у него есть все нужное.

Ночью собрались все товарищи из роты гвардейцев Дезессара и мушкетеры де Тревиля, которые были в дружбе. Они расставались в надежде увидеться тогда, когда будет угодно Богу. Ночь была самая шумная, как только можно себе представить, потому что в подобных случаях грустное настроение духа побеждается только крайнею веселостью.

На другой день, при первом звуке труб, друзья расстались; мушкетеры побежали в отель де Тревиля, гвардейцы к Дезессару. Каждый из капитанов повел свою роту в Лувр, где король делал смотр.

Король был печален и как будто болен, что немного смягчало его гордый вид. Действительно, накануне в парламенте сделалась с ним лихорадка. Но он все-таки решился выехать в тот же вечер, и, несмотря на предостережения врачей, хотел сделать осмотр, надеясь этим усилием победить начинавшую развиваться болезнь.

После смотра одни гвардейцы отправились в дорогу, мушкетеры же должны были сопровождать короля, почему Портос в великолепной обмундировке своей мог еще сходить на Медвежью улицу.

Прокурорша видела его в новом мундире, на прекрасной лошади. Она так любила Портоса, что не могла пропустить случая повидаться с ним; она сделала ему знак, чтобы он зашел к ней. Портос был великолепен; шпоры его гремели, латы блестели, шпага ударяла его по ногам. В этот раз писаря не расположены были смеяться: Портос казался им страшным.

Мушкетер зашел к господину Кокнару, которого маленькие серые глаза заблестели от досады при виде двоюродного брата в таком блестящем костюме. Только одно утешало его: все говорили, что поход будет трудный, и он надеялся, что Портос будет убит.

Портос простился с Кокнаром, который пожелал ему всякого благополучия; что же касается до мадам Кокнар, то она не могла удержаться от слез; но горесть ее не подала повода ни к каким дурным толкам, потому что все знали привязанность ее к родственникам, за которых она часто имела горячие споры с мужем.

Но настоящее прощанье происходило в комнате мадам Кокнар: оно было трогательно.

Пока прокурорша могла следить глазами за своим любовником, она махала ему платком, высунувшись из окна, как будто хотела броситься из него. Портос принимал все эти знаки расположения, как человек, привыкший к подобным изъявлениям нежности. Только при повороте на другую улицу он приподнял шляпу и махал ею в знак прощания.

Арамис написал длинное письмо.

К кому? Об этом никто не знал.

В соседней комнате ожидала его Кетти, которая должна была в тот же вечер ехать в Тур.

Атос допивал маленькими глотками последнюю бутылку испанского вина.

В это время д’Артаньян проезжал по улице со своею ротой. Подъезжая к предместью Св. Антония, он оглянулся и весело посмотрел на Бастилию; но так как он смотрел только на Бастилию, то не заметил миледи, ехавшую на лошади и указывавшую на него двум людям подозрительной наружности, которые тотчас же подошли к рядам, чтобы рассмотреть его. На вопросительный взгляд их миледи ответила знаком, что это он. Потом, уверенная, что они не могли ошибиться при исполнении ее приказаний, она ударила хлыстом лошадь и исчезла.

Эти два человека пошли за ротой и при выходе из предместья Св. Антония сели на приготовленных для них лошадей, которых в ожидании их держал слуга без ливреи.

XI. Осада Ла-Рошели

Осада Ла-Рошели была одним из важнейших политических событий царствования Людовика XIII и одним из великих военных подвигов кардинала. А потому любопытно и даже необходимо сказать о ней несколько слов; притом многие подробности этой осады находятся в такой тесной связи с повествуемой нами историей, что мы не можем пропустить их.

Политические виды кардинала, когда он предпринял эту осаду, были значительны. Сначала изложим их, а потом перейдем к частным видам, которые, может быть, не менее первых побудили кардинала предпринять ее.

Из числа важных городов, данных Генрихом VI гугенотам, оставался только Ла-Рошель. Следовало разрушить это последнее убежище кальвинистов, это опасное гнездо, в котором беспрерывно зарождались то внутренние возмущения, то внешние войны.

Недовольные испанцы, англичане, итальянцы искали приключений всех наций, люди разных сект сбегались при первом призыве под знамена протестантов и образовали обширное общество, отрасли которого распространялись по всем концам Европы.

Ла-Рошель приобрела еще большее значение, когда пали другие города кальвинистов, и была очагом раздоров и честолюбия. Притом гавань ее оставалась единственным прибрежным местом, через которое англичане имели свободный доступ во Францию и, заперев его для Англии, нашей вечной неприятельницы, кардинал довершил бы дело Иоанны д’Арк и герцога де Гиза.

Бассомпьер был в одно время и протестантом по убеждению, католиком по званию командора Ордена Св. Духа; немец по рождению и француз по сердцу. Он был начальником отдельного отряда при осаде Ла-Рошели, и говорил в присутствии многих других протестантских вельмож:

– Вы увидите, господа, что мы будем так глупы, что возьмем Ла-Рошель.

И Бассомпьер был прав: во время канонады острова Ре предвидел атаку Севенн; взятие Ла-Рошели было предисловием Нантского эдикта.

Но мы сказали, что вместе с обширными видами министра, принадлежащими истории, летописец обязан изложить и мелкие виды влюбленного человека и ревнивого соперника.

Ришелье, как всем известно, был влюблен в королеву; была ли эта любовь просто политическим расчетом или одною из тех глубоких страстей, какие Анна Австрийская внушала всем окружавшим ее, положительно неизвестно; но, во всяком случае, из предшедших событий этой истории видно, что Бокингем одержал над ним верх и в двух или трех случаях; особенно в деле о бриллиантовых наконечниках, жестоко одурачил его, благодаря преданности трех мушкетеров и храбрости д’Артаньяна.

Ришелье хотелось не только освободить Францию от неприятеля, но и отомстить сопернику. Он желал отомстить блистательно и вполне достойно человека, державшего в своих руках силы целого королевства.

Ришелье знал, что сражаясь с Англией, он сражался с Бокингемом, что торжествуя над Англией, он торжествовал над Бокингемом, наконец, что унижая Англию в глазах Европы, он унижал Бокингема в глазах королевы.

Бокингем, со своей стороны, ставя выше всего честь Англии, был руководим совершенно одинаковыми с кардиналом интересами; Бокингем также искал частного мщения; он ни под каким предлогом не мог возвратиться во Францию как посланник, и потому хотел войти туда победителем.

Из этого следует, что настоящая ставка партии, которую разыгрывали два могущественных королевства для прихоти двух влюбленных, была благосклонность Анны Австрийской.

Первые успехи были на стороне Бокингема; подошедши неожиданно к острову Ре с 90 кораблями и 20-ю тысячами войска, он напал врасплох на графа де Туорака, начальствовавшего над этим островом и после кровопролитного сражения, сделал высадку.

Скажем мимоходом, что в этом сражении погиб барон де Шанталь; он оставил после себя дочь сироту, полутора года. Эта маленькая девочка была впоследствии г-жа де Севинье.

Граф де Туорак отступил с гарнизоном в крепость Св. Мартина и оставил сотню людей в маленьком форте, называвшемся Ла-Пре.

Это происшествие ускорило решимость кардинала; между тем, как ни король, ни он еще не приняли начальства над осадой Ла-Рошели, которая была уже решена, он послал туда брата короля для предварительных распоряжений и велел стянуть туда все войска, которыми мог располагать. Друг наш д’Артаньян состоял в этом передовом отряде.

Король, как мы уже сказали, предполагал тотчас после заседания в парламенте ехать за войском, но, окончив его 23 июня, он почувствовал лихорадку; несмотря на то, он отправился; дорогой ему сделалось хуже, и он принужден был остановиться в Виллеруа.

Где останавливался король, останавливались и мушкетеры: поэтому д’Артаньян, служивший в гвардии, был на время разлучен с добрыми друзьями своими Атосом, Портосом и Арамисом; разлука эта была ему неприятна, и внушила бы еще больше беспокойства, если бы он знал, какими опасностями был окружен.

Без всяких приключений приехал он в лагерь, расположенный перед Ла-Рошелью, около десятого сентября 1627 года.

Все было в том же положении: герцог Бокингем и англичане, завладев островом, продолжали осаждать крепость Св. Мартина и форт Ла-Пре, но без успеха; враждебные действия против Ла-Рошели начались за два или три дня перед тем по поводу укрепления, построенного герцогом Ангулемским близ самого города.

Гвардейцы под командою Дезессара расположились во Францисканском монастыре.

Д’Артаньян, занятый мыслью поступить в мушкетеры, мало дружился со своими товарищами; он больше оставался один и предавался размышлениям.

Мысли его были не отрадны; с тех пор как он приехал в Париж, в продолжение двух лет он постоянно вмешивался в общественные дела; собственные же его дела не подвигались вперед, ни в отношении любовных интриг, ни в приобретении богатства.

Единственная женщина, которую он любил, была мадам Бонасьё; она исчезла, и он не мог узнать, что с ней сделалось.

Он, бедняк, сделался врагом кардинала, то есть человека, перед которым дрожали самые сильные люди королевства, начиная с короля.

Этот человек мог уничтожить его, но он этого не сделал. Прозорливому уму д’Артаньяна это снисхождение подавало надежду на лучшую будущность.

Притом он приобрел еще врага, хотя не такого опасного, по его мнению, но все-таки он сознавал инстинктивно, что нельзя им пренебрегать: этот враг была миледи.

Взамен всего этого он приобрел покровительство королевы, но покровительство ее в то время навлекало еще больше гонений, а она очень мало могла защитить от них: примером тому служат Шале и мадам Бонасьё.

Самый верный выигрыш его при этом состоял в бриллианте в пять или шесть тысяч ливров, который он носил на руке, хотя д’Артаньян и решился хранить этот бриллиант, чтобы при случае посредством его иметь доступ к королеве; но в настоящее время он имел не больше ценности как булыжники, валявшиеся под ногами его.

Д’Артаньян размышлял об этом, прогуливаясь один по красивой дороге, которая вела из лагеря в деревню Ангутен; в задумчивости он ушел дальше, чем предполагал, а день склонялся уже к вечеру, как вдруг при последних лучах солнца ему показалось, что вблизи за плетнем блеснуло дуло ружья.

Д’Артаньян имел зоркий глаз и быстрое соображение; он понял, что ружье не могло попасть туда само собой, и что человек, державший его, прятался за забором не с добрым намерением. Он решился бежать, но в то же время увидел за камнем по другой стороне дороги дуло другого ружья.

Очевидно, что была засада.

Д’Артаньян взглянул на первое ружье, и с некоторым беспокойством заметил, что оно опускалось по направлению к нему, но лишь только дуло ружья остановилось неподвижно, он бросился на землю. В то же время раздался выстрел, и он слышал, как пуля пролетела со свистом над его головой.

Нельзя было терять времени; д’Артаньян вскочил, и в ту же минуту пуля из другого ружья разбросала булыжник на том самом месте, где он лежал.

Д’Артаньян не любил храбриться без пользы как люди, которые ищут смерти для того чтоб о них сказали, что они не отступили ни на шаг; притом же д’Артаньян попал в западню, и храбрость была бы неуместна.

«Если будет третий выстрел, я погиб!», – думал он, и побежал со всех ног к лагерю. Гасконцы славятся легкостью на бегу; но как ни быстро было его бегство, однако первый выстреливший успел снова зарядить ружье и выстрелил так удачно, что пуля пробила шляпу д’Артаньяна и отбросила ее за десять шагов от него.

Так как у д’Артаньяна не было другой шляпы, то он на бегу поднял прежнюю, прибежал на квартиру, усталый и бледный, молча сел и задумался.

Можно было предполагать три различные причины этого происшествия.

Первая, и самая естественная, – засада со стороны жителей Ла-Рошели, которые не потеряли бы случая убить одного из гвардейцев его величества, потому что все-таки у них было бы одним врагом меньше, и сверх того у этого врага мог бы быть в кармане туго набитый кошелек.

Д’Артаньян взял шляпу, рассмотрел дыру, пробитую пулей, и покачал головой. Пуля была не ружейная, а из пищали; верность выстрела уже прежде навела его на мысль, что выстрел был сделан не из обыкновенного оружия; итак, засада была не военная, потому что пуля не калиберная.

Это могло быть следствием немилости кардинала. Еще в ту самую минуту, когда он заметил дуло ружья, он мысленно удивлялся великодушию кардинала в отношении к нему. Но кардинал редко прибегал к подобным средствам с людьми, которых мог уничтожить одним словом.

Это могло быть мщение миледи.

Это было всего вероятнее.

Он напрасно старался припомнить черты лица, или платье убийц; он убежал от них так быстро, что не успел ничего заметить.

«Ах! Добрые друзья мои, где вы? И как вы мне нужны!» – подумал д’Артаньян.

Д’Артаньян провел ночь очень дурно; три или четыре раза он вдруг просыпался; ему представлялось, что кто-то подходит к его кровати, чтоб убить его. Но ночь прошла без приключений.

Д’Артаньян не сомневался, что если убийцам не удалось достигнуть цели в первый раз, то попытка может повториться.

Он пробыл весь день дома, оправдываясь перед самим собою тем, что погода была ненастная.

На другой день в 9 часов ударили тревогу. Герцог Орлеанский объезжал посты. Гвардейцы выстроились, и д’Артаньян занял свое место между товарищами.

Герцог проехал по рядам; потом все старшие офицеры подошли к нему, между прочими и капитан гвардии Дезессар.

Минуту спустя, Д’Артаньяну показалось, что Дезессар делал ему знак, чтоб он подошел к нему; он ожидал нового знака своего начальника, опасаясь, не ошибся ли он, но знак повторился; он вышел из рядов и подошел выслушать приказание.

– Герцог вызывает желающих принять на себя опасное поручение, которое сделает честь тем, кто его исполнит, и я предупреждаю вас, чтобы вы были готовы.

– Благодарю, капитан! – отвечал д’Артаньян, ничего столько не желавший как отличиться в глазах главнокомандующего.

Действительно, ла-рошельцы сделали ночью вылазку и овладели снова бастионом, взятым два дня тому назад королевскою армией; надо было сделать отчаянную рекогносцировку, чтоб узнать, как армия охраняла этот бастион.

Несколько минут спустя герцог сказал:

– Мне нужно три или четыре волонтера под руководством надежного человека для исполнения этого поручения.

– Что касается до надежного человека, ваше высочество, он у меня готов, – сказал Дезессар, указывая на д’Артаньяна; – четыре же или пять волонтеров всегда найдутся.

– Вызываются четверо желающих идти со мною на смерть! – сказал д’Артаньян, поднимая шпагу.

Двое товарищей из гвардейцев тотчас изъявили согласие; к ним присоедились два солдата, и требуемое число людей было готово; д’Артаньян отказал всем остальным, не желая нарушить право тех, кто первые вызвались.

Неизвестно было, вышли ли ла-рошельцы из бастиона после взятия его, или оставили в нем гарнизон; чтоб убедиться в этом, нужно было осмотреть вблизи означенное место.

Д’Артаньян отправился с четырьмя товарищами, следуя по траншее; гвардейцы шли рядом с ним, а солдаты позади.

Они подошли таким образом на расстояние ста шагов от бастиона, укрываясь за ретраншементами. Тогда д’Артаньян обернулся и заметил, что два солдата исчезли.

Он думал, что они струсили и отстали и продолжал идти вперед.

При повороте контрескарпа они очутились в шестидесяти шагах от бастиона.

Никого не было видно, и бастион казался покинутым.

Эти отчаянные смельчаки рассуждали, идти ли им дальше, как вдруг облако дыма опоясало стену бастиона, и дюжина пуль просвистала около д’Артаньяна и двух его товарищей.

Они узнали то, что им было нужно; бастион был охраняем. Оставаться дольше в этом опасном месте было бы бесполезно и неблагоразумно; д’Артаньян и двое гвардейцев начали отступление, походившее па бегство.

Подходя к углу траншеи, которая могла служить им защитой, один из гвардейцев упал, пораженный пулею в грудь. Другой, оставшийся невредимым, продолжал путь к лагерю.

Д’Артаньян не хотел покинуть своего товарища; он наклонился, чтобы поднять его и помочь ему дойти до лагеря; но в эту минуту раздалось два выстрела; одна пуля пробила голову раненому гвардейцу, а другая ударилась в камень, пролетев в двух дюймах от д’Артаньяна.