Белые и синие

Вблизи этих домов веселье было даже безудержнее, хотя и не чистосердечнее; тот же страх, что вынудил их владельцев и обитателей устроить более пышную иллюминацию, заставил их также более наглядно выразить свою лояльность. Вокруг костров накрыли столы, и аристократы, радуясь, что столь дешево отделались, уставили эти столы разнообразными яствами.

Пишегрю остался на площади с саблей в руке, посреди примерно тысячи человек, чтобы оказать помощь там, где она потребуется; однако серьезных очагов сопротивления уже не осталось, и он, не сходя с места, выслушивал донесения и отдавал распоряжения. Когда он увидел, что его приказ разбить на улицах биваки послужил поводом для народного гулянья, он одобрил это, как уже было сказано, и, передав командование Макдональду, направился в сопровождении Стефана к верхнему городу, где сражение было наиболее жарким.

В тот момент, когда Пишегрю подходил к дому Бауэра (поджог его, повторяем, послужил сигналом к бою), пол верхнего этажа обрушился и в небо взметнулись мириады искр; пол, который был из дерева, как и все остальное, будто попав в катер вулкана, запылал с такой силой, что в этом ослепительном свете, с высоты, где стоял дом, можно было видеть вдали два рукава реки Соубах и на уступах холмов – построенную в боевом порядке прусскую армию, со стыдом и смущением смотревшую на это веселье и иллюминацию.

Пишегрю вернулся в гостиницу в три часа ночи. Бауэр просил как одолжения, чтобы генерал поселился у него, и тот согласился. Для него приготовили самые роскошные апартаменты «Золотого льва», и, в то время как Пишегрю совершал обход города, лестница была украшена флагами, венками и приветствиями; окна столовой были убраны ветвями вечнозеленых деревьев и цветами; наконец, для генерала и его штаба был накрыт стол на двадцать пять персон.

Пишегрю, как мы уже видели на ужине, устроенном для него в Арбуа, проявлял полное равнодушие к подобным торжествам. Но на сей раз было совсем иначе, и он расценивал этот прием как республиканскую трапезу.

Генерал привел с собой представителей местной власти: они не только явились к нему первыми, но также направили жителей Вёрта на братание с армией.

Проводив генерала до дверей гостиницы, Стефан собирался незаметно уйти, но генерал удержал его, взяв за руку.

– Стефан, – сказал он, – я всегда следовал пословице «Счет дружбы не портит». Ну а перед вами я в двойном долгу.

– О, мы скоро рассчитаемся, генерал, – ответил Стефан, – если вы снизойдете к двум просьбам, с которыми я собираюсь к вам обратиться.

– С удовольствием.

– Я попрошу приглашения на ужин.

– Для вас?

– О, генерал, вы ведь знаете, что я всего лишь шпион.

– Для всех, но для меня…

– Пусть я буду самим собой для вас, этого мне достаточно, генерал; для других я останусь тем, чем кажусь. Я не добиваюсь уважения, а стремлюсь только к мести.

– Хорошо; о чем вы еще просите?

– Чтобы вы произнесли тост.

– В честь кого?

– Вы узнаете об этом, когда будете его произносить.

– Но ведь для того, чтобы его сказать, нужно…

– Вот готовый текст.

Пишегрю собирался прочесть эти строки, но Стефан остановил его.

– Вы прочтете его, – сказал он, – когда поднимете бокал. Пишегрю положил бумагу в карман.

– Кого же я должен пригласить?

– Великого гражданина – Проспера Бауэра.

– Хозяина этой гостиницы?

– Да.

– Что же такого великого он сделал?

– Вы узнаете об этом, когда зачитаете тост.

– Ты всегда будешь говорить загадками?

– Именно в загадках секрет моей силы.

– Ты знаешь, что завтра мы будем атаковать неприятеля.

– Нужны ли вам сведения о его позициях?

– Ты, наверное, устал.

– Я никогда не устаю.

– Поступай как знаешь; все, что ты сделаешь, будет хорошо, но только смотри не попадись.

– В котором часу я могу явиться к вам с донесением?

– В любое время. Ты никогда не устаешь, а у меня другое достоинство: я никогда не сплю.

– До свидания, генерал.

– До свидания.

Затем, повернувшись к группе людей, стоявших в стороне, пока он разговаривал со Стефаном, генерал поискал глазами хозяина гостиницы «Золотой лев» и, не увидев его, сказал:

– Шарль, сделай одолжение, разыщи нашего хозяина гражданина Проспера Бауэра и попроси его от моего имени оказать мне честь отужинать с нами. Не принимай никаких отказов и не слушай никаких отговорок.

Шарль поклонился и отправился на поиски гражданина Проспера Бауэра.

Пишегрю поднялся по лестнице; все последовали за ним.

Справа от себя он посадил мэра, слева – помощника мэра и оставил напротив свободное место.

Это место было предназначено хозяину гостиницы «Золотой лев».

Наконец появился оробевший и смущенный Бауэр, которого Шарль привел почти силой.

– Генерал, – сказал он, обращаясь к Пишегрю, – я пришел не по вашему приглашению, ибо считаю себя недостойным его, а по вашему приказанию.

– Хорошо, гражданин, – сказал Пишегрю, указывая ему на свободное место напротив себя, – сначала сядьте здесь, а в конце ужина мы сочтемся.

Ужин прошел весело, победители и освобожденные пировали вместе.

Наши славные жители Эльзаса и пруссаки питают друг к другу сильную ненависть. К тому же, с тех пор как два месяца назад пруссаки захватили виссамбурские линии, у эльзасцев появилось множество оснований ненавидеть их еще сильнее.

Теперь эльзасцы надеялись избавиться от пруссаков раз и навсегда. Но четверть века спустя им суждено было снова увидеть этого ненасытного черного орла, который, проглотив треть белокрылого польского орла и целого Ганноверского льва, вдобавок оторвал недавно одну из голов двуглавого австрийского орла.

Ужин был великолепным, лучшие вина Франции и Германии были украшением стола. Наконец подали шампанское, искристое вино, словно созданное для тостов.

И тут генерал вспомнил об обещании, данном им Стефану.

Он встал, взял в одну руку бокал, а другой развернул лист бумаги. Все поднялись вслед за генералом, и в полной тишине он прочитал:

«За выдающегося патриота и великого гражданина Проспера Бауэра, который в одиночку задумал план, вернувший Франции город Вёрт. Он рисковал жизнью, приняв и разместив у себя шестьдесят храбрецов: переодевшись в прусские мундиры, они завладели Агноскими воротами; он первым дал сигнал пятистам патриотам стрелять, открыв из окна огонь по врагу, и он же, наконец, лично поджег свой дом, чтобы удержать пруссаков в верхнем городе и отвлечь их от Агноских ворот, – иными словами, за человека, в один и тот же день поставившего на карту свою жизнь и отдавшего ради победы свое достояние».

В этом месте Пишегрю был вынужден остановиться, так как грянули трижды возобновлявшиеся аплодисменты. Но, когда генерал показал жестом, что еще не дочитал до конца, снова воцарилась тишина, и он продолжал взволнованным голосом:

«Пусть же при свете этого маяка, зажженного самым чистым патриотизмом и самой сыновней преданностью, Франция и другие страны читают на наших победоносных знаменах: „Смерть тиранам!“, „Братство народов!“, „Свобода людей!“ Слава выдающемуся патриоту и великому гражданину Просперу Бауэру!»

Под гром аплодисментов, посреди криков «Ура!» и «Браво!» Пишегрю подошел к Бауэру и расцеловал его от имени Франции.

Три дня спустя «Монитёр» сообщил о взятии Вёрта, и тост Пишегрю был помещен в газете целиком.

То было единственное вознаграждение, которое честный Бауэр согласился принять.

XXXIII. ПРИКАЗ ПО АРМИИ

Как бы мы ни стремились уйти от рассказов об осадах и битвах, теперь мы вынуждены следовать за Гошем и Пишегрю в их триумфальном шествии; впрочем, одной-двух глав будет достаточно, чтобы подойти к концу первой части, которую мы хотим довести до того момента, когда в этом месте повествования противник будет вытеснен за пределы Франции.

К тому же, как мы вскоре увидим, после трех наших побед при Дауэндорфе, Фрошвейлере и Вёрте неприятель сам повернул обратно.

В четыре часа утра Стефан пришел сообщить Пишегрю, что пруссаки, ошеломленные и словно изумленные тем, как их изгнали из Вёрта, оставили свои позиции и отступили через ущелье Вогезов двумя колоннами: одна из них направилась на Драшенброн, а другая – на Лембак.

Как только Вёрт оказался в нашей власти, Пишегрю отправил одного из своих адъютантов к Гошу, чтобы известить его о благоприятном исходе дня, а также предупредить о том, что на следующий день в пять часов утра он предпримет вылазку тремя колоннами и атакует пруссаков с фронта; в то же время он призывал Гоша выйти из окопов и, выступив в сторону Гёрсдорфа, ударить по неприятелю с фланга.

Отступление пруссаков делало этот маневр бесполезным; разбуженный Думерк вскочил в седло и помчался к Гошу с приказом оттеснить неприятеля как можно дальше, в то время как Пишегрю обрушится на Агно и отвоюет город.

Однако, когда Пишегрю въезжал с передовым отрядом колонны на Шпахбахскую возвышенность, он увидел гонца, присланного к нему мэром Агно со следующим известием: когда гарнизон Агно узнал о троекратной победе, которая окончательно отгородила его от корпуса Ходжа и Вурмзера, он покинул город ночью, прошел через лес, добрался до Суфленема и переправился через Рейн напротив форта Вобан.

Пишегрю выделил для захвата Агно тысячу человек под командованием Либера; затем, повернув обратно, он проехал через Вёрт, свернул на дорогу, ведущую в Прушдорф, и в тот же вечер заночевал в Лобзаме.

Стефану было поручено известить Гоша об этом неожиданном возвращении, а также просить его поспешить, чтобы отвоевать вместе с Пишегрю виссамбурские линии.

Дорога являла собой зрелище переселения народов, наподобие того, что происходило во времена гуннов, вандалов или бургундов. Австрийцы, вынужденные покинуть позицию на реке Модер, отступили на виссамбурские линии, расположенные перед рекой Лаутер, где они намеревались дать сражение; во главе их стоял маршал Вурмзер.

Пруссаки поступили так же; пройдя во главе с Ходжем вверх по течению Зауэрбаха, они переправились через реку в Лембаке и соединились в Виссамбуре с австрийцами.

Любопытно, что обе эти быстро отступавшие армии увлекли за собой эмигрантов и знатных эльзасцев, сопровождавших войска вместе с семьями, а теперь бежавших вслед за ними. Дороги были забиты повозками, экипажами и лошадьми, создававшими невообразимые заторы; наши солдаты, пробивавшиеся сквозь толпу, казалось, не замечали, что их окружают враждебно настроенные люди, которые, когда наши обгоняли их, видимо, вновь устремлялись за отступавшей армией.

Пишегрю и Гош также соединились в Рото; тут же они услышали оглушительные крики «Да здравствует Республика!»; ряды солдат расступились, и перед ними предстали депутаты Сен-Жюст и Леба.

Они приехали, решив, что неприятель придает чрезвычайно большое значение этим линиям и поэтому их присутствие, возможно, благотворно скажется на духе солдат.

Оба народных представителя и их свита смешались с офицерами штаба генералов, осыпая их похвалами за три сражения, столь быстро и всецело очистившие дорогу от неприятеля.

Шарль одним из первых узнал депутата департамента Эны и воскликнул:

– А! Это гражданин Сен-Жюст!

Пишегрю наклонился к его уху и со смехом сказал:

– Не говори ему о шапке.

– О! Даже не подумаю, – промолвил Шарль, – после того как он рассказал мне, что он приказал расстрелять своего лучшего друга, я настороже.

– И правильно делаешь.

Сен-Жюст подошел к Пишегрю и поздравил его, сказав несколько коротких отрывистых фраз.

Затем он узнал Шарля и обратился к нему:

– А, ты выбирал между тогой и оружием и, оказывается, сделал выбор в пользу последнего. Береги его, гражданин Пишегрю, он порядочный мальчик и обещает стать порядочным мужчиной – это такая редкость.

Затем он отозвал Пишегрю в сторону и сказал:

– Мои осведомители доложили, и я этому не поверил, что ты встречался в Дауэндорфе с посланцем бывшего принца де Конде; я не поверил ни единому их слову.

– Тем не менее это правда, гражданин Сен-Жюст.

– Зачем он явился?

– Чтобы склонить меня к измене.

– Каковы были его предложения?

– Понятия не имею, моя трубка погасла во время нашего разговора, и я снова разжег ее с помощью письма принца де Конде, не удосужившись его прочесть.

– Ты приказал расстрелять посланца?

– Я не стал этого делать.

– Почему же?

– Если бы он умер, он не смог бы рассказать принцу, что я сделал с его предложением.

– Пишегрю, не таилась ли какая-то задняя мысль за твоим великодушным поступком?

– Да, конечно, мысль о том, чтобы на следующий день разбить неприятеля во Фрошвейлере, через день взять Вёрт и прорвать сегодня виссамбурские линии.

– Значит, вы с Гошем готовы идти на врага?

– Мы всегда готовы, гражданин депутат, особенно, когда ты удостаиваешь нас своим обществом.

– Тогда – вперед! – сказал Сен-Жюст и послал Леба к Гошу с приказом начать наступление.

Бой барабанов и звуки труб послышались по всему фронту армии, которая двинулась вперед.

Судьбе было угодно, чтобы в тот же день, 26 декабря, австрийцы и пруссаки решили возобновить наступление; таким образом, поднявшись на вершину холма, французская армия неожиданно увидела, что войска неприятеля стоят в боевом порядке перед холмом – от Виссамбура до Рейна.

Эта позиция была пригодна для наступления, но не для обороны; в последнем случае появлялась опасность, что войска французов угодят в пучину Лаутера.

Двинувшись на противника, Пишегрю и Гош увидели, что его авангард движется на них.

Предполагая, что главный удар в сражении будет нанесен по центру, генералы сосредоточили в этом месте тридцать пять тысяч человек, в то время как три дивизии Мозельской армии наступали на правый фланг противника через ущелье Вогезов и две дивизии под командованием адъютанта генерала Брольи шли в атаку через Лаутербург. Молодому адъютанту (ему было от силы двадцать шесть-двадцать семь лет) предстояло в тот день получить боевое крещение в Рейнской армии; его звали Антуан Дезе.

Внезапно Сен-Жюст и Леба, один из которых находился на фронте армии Пишегрю, а другой – на фронте армии Гоша, услышали окрик «Стой!».

Они находились на расстоянии пушечного выстрела от неприятеля, и было ясно, что не пройдет и получаса, как обе армии сойдутся в рукопашной.

– Гражданин Пишегрю, – сказал Сен-Жюст, в то время как Леба говорил то же самое Гошу, – передай, чтобы все офицеры явились по приказу: я должен кое-что сообщить им перед боем.

– Явиться всем офицерам! – вскричал Пишегрю.

Бригадные генералы, полковники, адъютанты и капитаны подхватили этот возглас, и он пронесся эхом по всей линии фронта.

Тотчас же офицеры всех чинов, включая младших лейтенантов, вышли из строя и столпились вокруг Сен-Жюста и Пишегрю, образовав огромный круг в центре и на правом крыле, а также вокруг Гоша и Леба на левом крыле.

Во время этого перемещения лишь офицеры пришли в движение, а солдаты остались неподвижными, продолжалось минут десять.

Пруссаки и австрийцы все приближались; уже послышались звуки барабанов и труб, игравших сигнал к атаке.

Сен-Жюст достал из кармана газету – это был «Монитёр».

– Граждане, – сказал он резким голосом, обладавшим такой силой, что его было слышно на расстоянии пятисот шагов, – я решил, прежде чем вы перейдете к рукопашной, сообщить вам хорошую новость.

– Какую? Какую? – хором вскричали офицеры.

В тот же миг загрохотала батарея неприятеля, снаряды принялись сеять смерть в рядах французов.

Одному из офицеров оторвало голову ядром, и он упал к ногам Сен-Жюста; но, тот словно не замечая этого, продолжал ровным голосом:

– Англичане изгнаны из Тулона – презренного города!

Трехцветный флаг реет над его стенами. Вот, – продолжал он, – «Монитёр», в котором не только помещено официальное сообщение, но и приводятся подробности; я прочитал бы их вам, если бы мы не находились под огнем неприятеля.

– Читай, – сказал Пишегрю.

– Читай, гражданин народный представитель, читай! – вскричали все офицеры.

Солдаты, в рядах которых после первого выстрела осталось несколько борозд, нетерпеливо поглядывали в сторону офицеров.

Раздался второй залп, и тотчас же второй железный смерч пронесся со свистом.

В рядах образовались новые пустоты.

– Сомкните ряды! – приказал Пишегрю солдатам.

– Сомкните ряды! – повторили офицеры. Пустоты исчезли.

Под одним из кавалеристов посреди круга упала замертво лошадь: в нее угодила картечь.

Кавалерист выбрался из стремян и приблизился к Сен-Жюсту, чтобы лучше слышать.

Сен-Жюст прочел:

«28 фримера II года единой и неделимой Республики,

одиннадцать часов вечера.

Гражданин Дюгомье – Национальному конвенту.

Граждане депутаты,

Тулон в наших руках. Вчера мы взяли форт Мюльграв и Малый Гибралтар. Сегодня утром англичане покинули форты и подожгли французский флот и военный порт. Горит склад мачтового леса, сожжены двадцать военных кораблей, из них – одиннадцать линейных кораблей и шесть фрегатов, пятнадцать кораблей захвачены, тридцать восемь спасены.

В десять часов вечера полковник Червони прибыл на место.

Завтра я сообщу вам больше подробностей. Да здравствует Республика!»

– Да здравствует Республика! – вскричали офицеры.

– Да здравствует Республика! – подхватил центр и весь правый фланг. Прозвучала третья канонада, и далеко не один возглас «Да здравствует Республика!» был прерван на полуслове.

– Ну, а теперь, – продолжал Сен-Жюст, – вот письмо нашего коллеги Барраса, которому поручено наказать город Тулон; оно также адресовано Национальному конвенту.

«Граждане депутаты,

большая часть подлых тулонцев погрузилась на корабли Худа и Сиднея Смита, и, следовательно, народное правосудие не свершится должным образом; но, к счастью, дома не смогли сойти со своих фундаментов; город остался на месте, дабы возмездие Республики сровняло его с землей, подобно другим проклятым городам, от которых не осталось ни следа. Сначала поступило предложение взорвать город с помощью мин, однако было опасно поджигать склады и арсенал. Тогда было решено, что все каменщики шести окрестных округов получат приказ срочно явиться со своим рабочим инструментом для быстрого и полного разрушения города. Армия из двенадцати тысяч каменщиков живо сделает свое дело, и через две недели Тулон должен исчезнуть с лица земли.

Завтра начнутся расстрелы, они будут продолжаться до тех пор, пока не останется ни одного предателя!

Привет и братство! Да здравствует Республика!»

Неприятель продолжал наступать; слышался бой барабанов, раздавались раскаты труб, и время от времени ветер доносил звуки военных маршей.

Вскоре все потонуло в грохоте пушек; град картечи обрушился на ряды французов и особенно на офицерский корпус.

Видя, что ряды несколько расстроились, Пишегрю приподнялся в стременах и вскричал:

– Держать равнение!

– Держать равнение! – подхватили офицеры. Ряды выровнялись.

– К ноге! – приказал Пишегрю.

Послышался стук десяти тысяч прикладов: все они одновременно ударились о землю.

– Теперь, – продолжал Сен-Жюст, в голосе которого не слышалось ни малейшего волнения, – вот сообщение из военного министерства; оно адресовано мне, но я должен передать его генералам Гошу и Пишегрю:

«Гражданин депутат!

Я получил это письмо от гражданина Дютея-младшего:

«Тулон – во власти Республики; подлость и вероломство ее врагов не знает предела; артиллерия была бесподобной, именно ей мы обязаны победой; нет ни единого солдата, который не проявил бы героизма; офицеры подавали им в этом пример; у меня не хватает слов, чтобы рассказать тебе о доблести полковника Бонапарта. Масса знаний, бездна ума и много храбрости – вот далеко не полный перечень достоинств этого редкого офицера; именно ты, министр, должен беречь его во имя славы Республики…»

Я произвел полковника Бонапарта в бригадные генералы и прошу тебя предложить Гошу и Пишегрю объявить ему благодарность в приказе по Рейнской армии. Той же чести будет удостоен смельчак, что первым преодолеет виссамбурские линии, когда мне сообщат его имя».

– Вы слышите, граждане, – сказал Пишегрю, – полковнику Бонапарту объявляется благодарность в приказе по армии! Пусть каждый возвращается на свои позиции и сообщит это имя солдатам! Теперь, когда англичане разбиты, настал черед пруссаков и австрийцев! Вперед! Да здравствует Республика!

Имя Бонапарта, недавно ставшее известным, но уже овеянное славой, пронеслось по всем рядам; вслед за ним из сорока тысяч уст грянул оглушительный крик «Да здравствует Республика!»; барабаны забили сигнал к атаке, трубы загремели, музыканты заиграли «Марсельезу», и вся армия, которую столь долго удерживали, единым фронтом бросилась навстречу неприятелю.

XXXIV. ГЛАВА, КОТОРАЯ, В СУЩНОСТИ СОСТАВЛЯЕТ ОДНО ЦЕЛОЕ СО СЛЕДУЮЩЕЙ

Цель кампании – вернуть виссамбурские линии – была достигнута; с интервалом в десять дней на юге и на севере, в Тулоне и Ландау, неприятель был отброшен за пределы Франции; следовательно, теперь можно было дать солдатам отдых, в котором они столь сильно нуждались; кроме того, в Кайзерлаутерне, Гермерсгейме и Ландау имелись склады сукна, обуви, запасы продовольствия и фуража; на одном только складе Кайзерлаутерна нашлось тысяча шерстяных одеял.

Настало время выполнить обещания, которые Пишегрю дал каждому солдату. Расчеты Эстева были закончены; двадцать пять тысяч франков, предназначенные для эндрского батальона, хранились у генерала, и к этой сумме добавились еще две тысячи четыреста франков – стоимость захваченных пушек.

Это была огромная сумма в двадцать семь тысяч четыреста франков золотом; в ту пору, когда в обращении находилось шесть миллиардов ассигнатов, стоимость луидора в ассигнатах составляла семьсот двенадцать франков.

Пишегрю приказал привести Фаро и двух солдат, сопровождавших его всякий раз, когда он обращался к генералу от имени своего батальона.

Все трое явились – Фаро с нашивками старшего сержанта и один из солдат с капральскими галунами, которые он успел получить со времени первой встречи с генералом.

– Вот и я, мой генерал, а вот двое моих товарищей: капрал Грозей и егерь Венсан.

– Добро пожаловать все трое.

– Вы очень добры, мой генерал, – ответил Фаро, как обычно подергивая шеей.

– Вам известно, что сумма в двадцать пять тысяч франков была предназначена вдовам и сиротам убитых эндрского батальона.

– Да, мой генерал, – ответил Фаро.

– К упомянутой сумме батальон добавил еще тысячу двести франков.

– Да, мой генерал, подтверждением служит то, что один дурачок по имени Фаро, который нес деньги в своем носовом платке, выронил их от радости, узнав, что произведен в старшие сержанты.

– Обещаешь ли ты за него, что он больше такого не сделает?

– Слово старшего сержанта, мой генерал, даже если вы сделаете его полковником.

– До этого пока не дошло.

– Тем хуже, мой генерал.

– И все же я дам тебе повышение.

– Мне?

– Да.

– Опять?

– Я назначаю тебя казначеем.

– Вместо гражданина Эстева? – спросил Фаро с присущим ему движением головы. – Спасибо, генерал, это хорошее место.

– Нет, не совсем, – сказал Пишегрю, улыбаясь этой братской вольности в обращении, на которой держится сила армии, вольности, распространившейся в нашей армии благодаря Революции.

– Тем хуже, тем хуже, – повторил Фаро.

– Я назначаю тебя казначеем в департаменте Эндр; в твоем распоряжении будет сумма в размере свыше двадцати семи тысяч четырехсот франков; одним словом, я поручаю тебе и двум твоим товарищам, в награду за удовольствие, которое вы доставили мне своим поведением, распределить эту сумму между перечисленными здесь семьями.

Генерал показал Фаро список, составленный фурьерами.

– Ах, генерал, – промолвил Фаро, – вот так награда! Как жаль, что разжаловали Господа Бога.

– Почему же?

– Да потому, что благодаря молитвам всех этих добрых людей мы отправились бы прямиком в рай.

– Хорошо, – сказал Пишегрю, – возможно, что к тому времени, когда вы решите туда отправиться, Господь Бог будет восстановлен на престоле. Теперь скажи, как вы намерены добираться в те края?

– Куда, генерал?

– В Эндр; чтобы туда попасть, надо миновать немало департаментов.

– Пешком, генерал. Нам потребуется время, только и всего.

– Это я и хотел от вас услышать, золотые сердца! Держите кошелек на общие расходы; в нем девятьсот франков, по триста франков на каждого.

– С этим мы пошли бы хоть на край света.

– Только вам не следовало бы останавливаться через каждое льё, чтобы выпить рюмочку.

– Мы не будем останавливаться.

– Ни разу?

– Ни разу! Я возьму с собой Богиню Разума.

– В таком случае надо добавить еще триста франков для Богини Разума; держи, вот чек, подписанный гражданином Эстевом.