Замогильные записки Пикквикского клуба

– Гм! Еще бы они были неудобны, как скоро здесь живут порядочные люди, – заметил м‑р Рокер. – У нас тут все устроено на широкую ногу, и в этих комнатах, смею вас уверить, живут припеваючи. Это, ведь, Ярмарка.

– Как! – воскликнул м‑р Пикквик. – Неужели вы хотите сказать, что в этих душных и грязных вертепах могут жить существа, одаренные разумною душою?

– A почему ж я не могу этого сказать? – возразил с негодующим изумлением м‑р Рокер. – Что вы тут находите удивительного?

– И вы не шутите, – продолжал м‑р Пикквик. – Вы уверяете серьезно, что в этих трущобах живут люди?

– Не только живут, но умирают очень часто, – отвечал тюремщик. – И было бы вам известно, что удивляться тут нечему, потому что у нас все содержится в исправности, на чистоту, как следует. Комнатки хорошие, не темные, привольные; всякий может жить здесь, сколько ему угодно. И нечему тут удивляться. Да.

Много и еще в этом роде говорил красноречивый тюремщик, считавший, по-видимому, непременной обязанностью вступаться за интересы и честь заведения, где он состоял на действительной службе; но м‑р Пикквик уже не сделал никаких возражений, тем более, что проводник его, одушевленный своим предметом, начал бросать на него весьма сердитые и, в некотором смысле, яростные взгляды. Затем м‑р Рокер, продолжая свой путь, пошел наверх по другой, столько же грязной лестнице, как и спуск в подземелье, о котором сейчас была речь. За ним последовал м‑р Пикквик, сопровождаемый своим верным слугою.

– Вот здесь у нас кафе-ресторан, – сказал м‑р Рокер, останавливаясь перевести дух в другой такой же галлерее. – Там будет еще одна галлерея, a там уж четвертый этаж, и вы будете спать сегодня в смотрительской комнате, вон там, неугодно-ли сюда.

Проговорив все это одним духом, м‑р Рокер пошел опять по ступеням лестницы, ведя за собою м‑ра Пикквика и Самуэля.

Все эти лестницы весьма тускло освещались небольшими узенькими окнами, откуда был вид на тюремную площадь, огражденную высокими кирпичными стенами с железной остроконечной решеткой поверх её. Площадь эта, как сказал м‑р Рокер, назначалась для игры в мяч. Немного подальше, в той части тюрьмы, которая выходила на Фаррингтонскую улицу, была так называемая – Живописная площадь, получившая это название от стен, где изображены были подобия военных людей во весь рост. Эти и другие артистические рисунки, по свидетельству м‑ра Рокера, были произведением какого-то маляра, заключенного и умершего в этой тюрьме за несколько десятков лет назад.

Эти известия выгружались, по-видимому, сами собою из груди словоохотливого тюремщика, и он сообщил их вовсе не с тою целью, чтоб увеличить массу сведений и наблюдений ученого мужа. Пройдя еще одну лестницу, м‑р Рокер пошел быстрыми шагами на противоположный конец узкой галлереи. Здесь он отворил дверь, и перед глазами его спутников открылся апартамент вовсе непривлекательной наружности. Вдоль стен этого номера стояло восемь или девять железных кроватей.

– Вот вам и комната, – сказал м‑р Рокер, остановившись в дверях и бросая на м‑ра Пикквика торжествующий взгляд.

Но на лице м‑ра Пикквика не отразилось, при этом известии, ни малейших следов внутреннего удовольствия, и м‑р Рокер, с досадой отвернув от него взор, сосредоточил все свое внимание на физиономии Самуэля Уэллера, который, вплоть до настоящей минуты хранил упорное и глубокомысленное молчание.

– Вот и комната, молодой человек! – заметил м‑р Рокер.

– Вижу, – отвечал Самуэль, делая ласковый кивок.

– Такой комнаты не найти вам и в Фаррингтонском отеле, – не правда ли? – сказал м‑р Рокер с самодовольною улыбкой.

В ответ на это, м‑р Уэллер весьма замысловато подмигнул и прищурил левый глаз, и это, смотря по обстоятельствам, могло означать, или то, что он совершенно согласен с мнением вопрошающего, или вовсе не согласен, или наконец, что он совсем не думал о таких вещах. Выполнив этот маневр и снова открыв свой глаз, м‑р Уэллер приступил к расспросам относительно той знаменитой койки, которая, по рекомендации м‑ра Рокера, должна была иметь удивительные свойства.

– A вот вам и постель, – сказал м‑р Рокер, указывая на стоявшую в углу железную кровать, покрытую ржавчиной. – При одном взгляде на нее, так и разбирает охота повалиться и всхрапнуть. Лихая койка!

– Я так и думал, – отвечал Самуэль, обозревая этот род мебели с величайшим отвращением. – Не нужно есть и маку, чтобы спать на ней с аппетитом.

– Совсем не нужно, – сказал м‑р Рокер.

Самуэль искоса взглянул на своего господина, желая вероятно уловить на его физиономии впечатление, произведенное зрелищем этого печального и грязного жилища. Великий человек быль совершенно спокоен.

– A эти господа, что спят в этой комнате, джентльмены, я полагаю? – спросил м‑р Уэллер.

– Джентльмены с маковки до пяток, – отвечал м‑р Рокер. – Один из них выпивает в сутки по двенадцати кружек пива и не выпускает трубки изо рта.

– Молодец! – заметил Самуэль.

– Первый номер! – подтвердил тюремщик.

Нисколько не озадаченный этим известием, м‑р Пикквик с улыбкой объявил о своей решимости испытать на себе в эту ночь снотворное влияние чудесной койки.

– Вы можете, сэр, ложиться когда вам угодно, без всякой церемонии, – сказал тюремщик и, слегка кивнув головою, оставил своего арестанта.

М‑р Пикквик и слуга его остались в галлерее. Было жарко, душно и темно. Двери от маленьких каморок по обеим сторонам галлереи были немного приотворены. Прогуливаясь взад и вперед, м‑р Пикквик заглядывал в них с большим участием и любопытством. В одной комнате, через густое облако табачного дыма, разглядел он четверых дюжих молодцов, игравших в засаленную колоду карт за столом, уставленным со всех концов полуопорожненными кружками пива. В соседней каморке сидел одиноко джентльмен степенной наружности, перебирая пачки грязных бумаг, пожелтевших от пыли: он хотел, казалось, при свете сального огарка, писать, чуть ли не в сотый раз, длинную историю своих душевных скорбей и огорчений в назидание какому-нибудь великому человеку, который, по всей вероятности, никогда не станет и читать этого литературного произведения. В третьей комнате виднелось целое семейство: муж, дети и жена; они стлали постель на полу и на стульях, где должны были провести эту ночь младшие члены семьи. В четвертой, пятой, шестой, седьмой и т. д. – шум, толкотня, пиво и табак, стук, брань, смех и карты – тюремная жизнь во всем разгаре.

В самых галлереях, и особенно на ступенях лестницы, виднелись разнообразные джентльмены с более или менее замечательными физиономиями. Одни прохаживались взад и вперед, вероятно потому, что их комнаты унылы и пусты; другие потому, что в комнатах душно и тесно; но большая часть этих господ, томимых внутренним беспокойством, выходили из своих убежищ с единственною целью убить как-нибудь однообразные часы затворнической жизни. Были тут люди из всех сословий, ох земледельца в бумазейной куртке, до промотавшегося эсквайра в шелковом халате с изодранными рукавами; но все они отличались одним и тем-же беспечным видом, и тою беспардонною юркостью, которая составляет особенность тюремной атмосферы. Всего этого невозможно изобразить словами; но тем не менее, вы поймете эту жизнь в одно мгновение ока, лишь только перешагнете за порог долговой тюрьмы и потрудитесь взглянуть на пеструю группу, представлявшуюся теперь наблюдательному взору великого мужа.

– Странно, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, облокотившись на лестничные перила, – из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно придти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.

– Вы так думаете? – спросил м‑р Уэллер.

– Как-же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, – отвечал м‑р Пикквик. – Они, очевидно, не думают о своем положении.

– Что правда, то правда, сэр, – заметил м‑р Уэллер, – есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них – вечный праздник. Портер, мячи и карты – чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно была бы только водка да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масляница, как можно пожалуй подумать с первого раза, или, что называется, с бухта барахту, как обыкновенно говорит мой почтенный родитель.

– Справедливо, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, – вполне справедливо.

– На свете все бывает, – продолжал м‑р Уэллер после минутного размышления. – Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.

– Кто же это такой? – спросил м‑р Пикквик.

– Вот уж этого я никак не могу сказать вам, – отвечал Самуэль. – Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.

– Что он сделал?

– A тоже, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай, да и попался в лапы констэблю.

– То есть другими словами: он наделал долгов? – спросил м‑р Пикквик.

– Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, – отвечал Самуэль. Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, a с судебными проторями – четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака с своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в мяч, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот, однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг, ни с того ни с сего, и говорит: – «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». – Знаю, очень знаю, говорит тюремщик, покуривая трубку. – «Вот что, брат Вильям, говорит маленький человек с необыкновенным азартом: – мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа» – Ну, a что будет со мной, если вас прихлопнет паралич? – сказал тюремщик. – «А ничего, говорит грязнолицый человек: – кто-нибудь подымает меня на дороге, и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галлерее Флита“». – И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и по этому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза, и сказал на торжественный манер: – «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что, сказал маленький человек и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед затем он дружески пожал тюремщику руку, и вышел вон из тюрьмы.

– И, разумеется, он не воротился назад? – спросил м‑р Пикквик.

– Нет, сэр, не угадали: – воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извощик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры, маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.

– И по истечении этого времени, он умер, конечно, – перебил м‑р Пикквик.

– Опять вы ошиблись, сэр, – перебил Саму-эль. – Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал, как ни в чем не бывало, и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже, и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота, и уже повернул ключ. – «Постойте, брат Вилльям!» – сказал маленький человек. – Как? это вы, Двадцатый? – спрашивает тюремщик. – «Да, говорит, это я», – отвечает маленький человечек. – Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? – говорит тюремщик, – a я, признаться, думал, что вы давно на своей койке. – «Нет, еще не на койке», – отвечает с улыбкой маленький человечек. – Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, – говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, – в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, как скоро вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга. – Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.

Когда Самуэль кончил свой рассказ, м‑р Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галлерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире, и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». М‑р Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикурнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но м‑р Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.

По долгу справедливости, мы обязаны заметить, что м‑р Пикквик, по уходе Самуэля, почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселою компанией, готовою к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.

В таком расположении духа он повернул опять в ту галлерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галлерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе среди галлереи замешалась, между прочим, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала с своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, м‑р Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие её тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.

М‑р Пикквик не мог более вынести этого зрелища и ушел в свою спальню.

Хотя смотрительская комната, не представлявшая ни малейших удобств в отношении мебели и убранства, была в тысячу раз хуже какого-нибудь лазарета в провинциальной тюрьме, однако ж, в настоящем случае, она имела по крайней мере то неоспоримое достоинство, что в ней не было ни одной живой души, кроме самого м‑ра Пикквика. Он сел в ногах своей маленькой железной постели и, от нечего делать, принялся размышлять, сколько тюремный смотритель выручает в год от сдачи в наймы этой грязной комнаты. рассчитав по пальцам с математическою верностью, что этот апартамент равен по своей годовой цене выручке квартирных денег за целую улицу в каком-нибудь лондонском предместье, м‑р Пикквик углубился в размышление, по каким побуждениям грязная муха, ползущая по его панталонам, вздумала забраться в эту длинную тюрьму, в то время, когда пред ней был выбор самой живописной местности в необозримом воздушном пространстве. Переходя от одного суждения к другому, он пришел мало-помалу к неотразимому заключению, что вышеозначенная муха спятила с ума. Остановившись на этом умозаключении, он начал сознавать с достаточною ясностью, что его сильно клонит ко сну. М‑р Пикквик вынул из кармана свою ночную ермолку с кисточками, надел ее на голову, разделся, лег и тотчас же уснул.

– Браво, браво! Отмахни еще коленцо… раз, два, три – браво, Зефир, браво! Будь я проклят, если ты не рожден для сцены. Раз, два, три. Ура!

Эти энергические восклицания, произнесенные громогласно и сопровождавшиеся весьма неосторожным смехом, пробудили м‑ра Пиквика от той вереницы грез, которая успевает пронестись над спящим за полчаса, хотя он воображает, что вращается в этой фантастической сфере уже три или четыре недели.

Лишь только замолк этот голос, в комнате послышалась такая страшная возня, что даже стекла задребезжали в своих рамах, и постели задрожали. М‑р Пикквик вскочил и несколько минут смотрел с безмолвным изумлением на сцену, открывшуюся перед его глазами.

На полу, среди комнаты, какой-то мужчина в длинном зеленом сюртуке, широких панталонах и серых бумажных чулках, выделывал в присядку замысловатые па национальной матросской пляски, представляя карикатурные образчики грациозности и легкости в движениях, которые были на самом деле столь же нелепы, как его костюм. Другой мужчина, очевидно пьяный, сидел на своей койке на корточках между двумя простынями и употреблял тщетные усилия припомнить мелодию какой-то комической песни; между тем, третий молодец, сидевший также на постели, апплодировал обоим своим товарищам с видом знатока, и поощрял их громогласными восклицаниями, пробудившими м‑ра Пикквика от сна.

Этот последний джентльмен принадлежал к разряду тех удивительных молодцов, которых личность вполне может обнаруживаться только в этих странных местах. В несовершенном виде их можно по временам встречать в трактирах и на постоялых дворах; но полного и самого роскошного расцвета они достигают только в этих искусственных теплицах, устроенных, по-видимому, нарочно для их комфорта.

Это был высокий и дюжий молодчина с оливковым цветом лица, длинными черными волосами и густыми косматыми бакенбардами, ниспадавшими до подбородка. Галстука на шее у него не было, так как он играл весь день в мяч, и через открытый воротник его рубашки виднелись густые волосы, которыми обросла его грудь. На голове он носил бумажный французский колпак, один из тех, которые продаются на толкучем рынке по восемнадцати пенсов за штуку. Колпак украшался длинными арлекинскими кисточками, чудно гармонировавшими с бумазейной курткой этого джентльмена. Его толстые и длинные ноги затягивались в оксфордские панталоны. Штиблеты без пяток и грязные белые чулки довершали весь туалет. Подтяжек на нем не было, и казалось ни одна пуговица не сходилась с петлей. Во всей этой фигуре чрезвычайно дерзкой и нахальной, отражался какой-то особенный род совершенно оригинального молодечества, неподражаемого и неуловимого в своих оттенках.

И этот молодец первый обратил на себя внимание м‑ра Пикквика. Он лукаво подмигнул Зефиру и с комическою важностью просил его не разбудить почтенного старика.

– Да уж старичек, кажется, проснулся, Бот с ним! – сказал Зефир, делая крутой поворот налево кругом, – здравствуйте, сэр! Мое вам глубокое почтение, м‑р Шекспир. Здорова-ли ваша бабушка? Как поживают Мери и Сара? В каком положении ваша прелестная супруга? Примите на себя труд завернуть к ним мой поклон в первый пакет, который вы благоизволите отправить домой. Я бы и сам не прочь отправить к ним свое наиглубочайшее, только оно знаете, сэр, боюсь, что экипаж мой не довезет… колеса изломаются, сэр.

– Зачем ты беспокоишь маститого старца всеми этими учтивостями, Зефир? – сказал шутливым тоном джентльмен в бумазейной куртке. – Разве ты не видишь, что ему хочется выпить? Спроси-ка лучше, что он изволит кушать?

– Ах, да, ведь вот оно, совсем из ума вышло, – отвечал Зефир. – Прошу извинить, сэр. Чего вам угодно выкушать с нами? Портвейну, сэр, или хересу, как вы думаете? Элю, по-моему мнению, было бы всего лучше, или может быть вы предпочитаете портер? Позвольте мне удостоиться счастья повесить вашу ермолку, сэр.

С этими словами Зефир быстро сорвал ермолку с головы м‑ра Пикквика и в одно мгновение ока нахлобучил ее на глаза пьяного джентльмена, который все еще продолжал мурлыкать комическую песню на самый печальный лад, воображая, вероятно, что он увеселяет многочисленную публику.

Схватить насильным образом ермолку с чужой головы и нахлобучить ее на глаза неизвестного джентльмена грязной наружности – подвиг, конечно, чрезвычайно остроумный сам по себе, но тем не менее, в практическом отношении, шутки этого рода крайне неудобны: так, по крайней мере, смотрел на это дело м‑р Пикквик. Не говоря дурного слова, он диким вепрем выскочил из постели, мгновенно поразил Зефира в грудь, оттолкнул его к стене, и затем, овладев ермолкой, стал в оборонительное положение среди комнаты.

– Ну, чорт вас побери! – сказал м‑р Пикквик, задыхаясь от досады и внутреннего волнения. – Двое на одного, ну, выходите!

И, сделав этот бесстрашный вызов, достойный джентльмен начал размахивать своими сжатыми кулаками таким образом, что антагонисты его должны были увидеть в нем одного из самых опытных боксеров.

Было ли то обнаружение необыкновенной храбрости со стороны м‑ра Пикквика, или многосложный и хитрый способ, употребленный им для того, чтоб выюркнуть из постели и наброситься всею массою на джентльмена, выплясывавшего матросский танец, только противники его остолбенели и обомлели. М‑р Пикквик был почти убежден, что в эту ночь произойдет убийство в стенах Флита; но предчувствие его не оправдалось. Зефир и товарищ его с бумазейной куртке простояли несколько минут в безмолвном изумлении, вытаращив глаза друг на друга, и, наконец, разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха.

– Ай-же да козырь! Вот это по нашенски, старик! Люблю дружка за смелый обычай, – сказал Зефир. – Прыгайте опять в постель, не то как раз схватите ломоту в поясницу: пол демонски холодный. Надеюсь, между нами не будет затаенной вражды? – заключил великодушный джентльмен, протягивая свою огромную лапу с желтыми пальцами, весьма похожими на те, которые парят иногда над дверью перчаточного магазина.

– Конечно, не будет, – сказал м‑р Пикквик с большою поспешностью.

Теперь, когда прошел первый пыл гнева, великий человек почувствовал, что кровь начинает мало-помалу холодеть в его потрясенном организме.

– Удостоите ли вы меня чести познакомиться с вами, сэр? – сказал джентльмен в бумазейной куртке, протягивая свою правую руку.

– С большим удовольствием, сэр, – отвечал м‑р Пикквик.

Последовало продолжительное и торжественное рукопожатие.

– Имя мое Смангль, сэр, – сказал бумазейный джентльмен.

– О! – сказал м‑р Пикквик, усаживаясь опять на своей постели.

– A меня зовут Мивинс, – сказал джентльмен в грязных чулках.

– Очень рад слышать это, – отвечал м‑р Пикквик.

– Гм! – прокашлянул м‑р Смангль.

– Что вы сказали, сэр? – спросил м‑р Пикквик.

– Нет, сэр, я ничего не сказал, – отвечал м‑р Смангль.

– Стало быть, мне так послышалось?

– Стало быть.

Все это было очень мило и деликатно, и чтобы утвердить новое знакомство на дружественном основании, м‑р Смангль принялся, в сильных выражениях, уверять м‑ра Пикквика, что он почувствовал к нему глубочайшее уважение с первого взгляда.

– Вы попали сюда через ловушку, сэр? – спросил м‑р Смангль.