Домби и сын

– Извините, я, право, не знаю, что дѣлать съ барыней!

– Какъ, что?

– Да сама не знаю, что съ ней сдѣлалось, – отвѣчала испуганная Флоуерсъ, – такія гримасы дѣлаетъ!

Эдиѳь поспѣшила съ ней въ комнату матери. Клеопатра была въ полномъ убранствѣ, въ брилліантахъ, въ короткихъ рукавахъ, раздушенная, съ поддѣльными локонами и зубами и другими суррогатами молодости; но паралича обмануть ей этимъ не удалось; онъ узналъ въ ней свою собственность и поразилъ ее передъ зеркаломъ, гдѣ она и лежала, какъ отвратительная кукла.

Эдиѳь и Флоуерсъ разобрали ее по частямъ и отнесли ничтожный остатокъ на постель. Послали за докторами; доктора прописали сильныя лѣкарства и объявили, что теперь она оправится, но второго удара не перенесетъ.

Такъ пролежала м-съ Скьютонъ нѣсколько дней, безсловесная, уставивши глаза въ потолокъ; иногда она издавала какіе-то неопредѣленные звуки въ отвѣтъ на разные вопросы; въ другое же время не отвѣчала ни жестомъ, ни даже движеніемъ глазъ.

Наконецъ, она начала приходить въ себя, получила до иѣкоторой степени способность двигаться, но еще не могла говорить. Однажды она почувствовала, что можетъ владѣть правою рукою; показывая это своей горничной, она была какъ будто чѣмъ-то недовольна и сдѣлала знакъ, чтобы ей подали перо и бумагу. Флоуерсъ, думая, что она хочетъ написать завѣщаніе, немедленно исполнила ея желаніе. М-съ Домби не было дома, и горничная ожидала результата съ необыкновеннымъ, торжественнымъ чувствомъ.

М-съ Скьютонъ царапала по бумагѣ, вычеркивала, выводила не тѣ буквы и, наконецъ, послѣ долгихъ усилій, написала:

"Розовыя занавѣси".

Флоуерсъ, какъ и слѣдовало ожидать, совершенио стала втупикъ отъ такого завѣщанія. Тогда Клеопатра прибавила въ поясненіе еще два слова, и на бумагѣ явилась фраза:

– Розовыя занавѣси – для докторовъ.

Тутъ только горничная начала догадываться, что надъ кроватью надо повѣсить розовыя занавѣси, чтобы цвѣтъ лица казался лучше, когда пріѣдутъ доктора. Хорошо знавшіе старуху не сомнѣвались въ справедливости этой догадки, которую она и сама скоро была въ состояніи подтвердить. Розовыя занавѣси были повѣшены, и она быстро начала оправляться. Скоро она могла уже сидѣть въ локонахъ, кружевной шапочкѣ и шлафрокѣ, съ румянами въ ямахъ, гдѣ нѣкогда были щеки.

Гадко было видѣть, какъ эта отжившая женщина жеманится, дѣлаетъ глазки и молодится передъ смертью, какъ передъ майоромъ. Но болѣзнь ли сдѣлала ее лукавѣе и фальшивѣе прежняго, или она потерялась, сравнивая то, что она въ самомъ дѣлѣ, съ тѣмъ, чѣмъ хотѣла казаться, или зашевелилась въ ней совѣсть, которая не могла ни съ силою выступить наружу, ни совершенно скрыться во тьмѣ, или, что всего вѣроятнѣе, подѣйствовало все это вмѣстѣ, только результатъ былъ тотъ, что она начала выказывать ужасныя претензіи на любовь и благодарность Эдиѳи, хвалить себя безъ мѣры, какъ примѣрную мать, и ревновать Эдиѳь ко всѣмъ. Забывши сдѣланное условіе, она безпрестанно говорила дочери о ея замужествѣ, какъ доказательствѣ ея материнской попечительности.

– Гдѣ м-съ Домби? – спрашивала она y горничной.

– Выѣхала со двора.

– Выѣхала? Ужъ не отъ меня ли она бѣгаетъ, Флоуерсъ?

– Что вы! Богъ съ вами! Она поѣхала съ миссъ Флоренсой.

– Съ миссъ Флоренсой? Да кто миссъ Флоренса? Не говорите мнѣ о миссъ Флоренсѣ! Что для меня миссъ Флоренса въ сравненіи со мною?

И слезы были наготовѣ, но ихъ осушали обыкновенно блескъ брилліантовъ, персиковая наколка (ее она надѣла ради гостей уже за нѣсколько недѣль до того, какъ могла выйдти изъ комнаты) или вообще какая-нибудь щегольская тряпка. Но когда являлась Эдиѳь съ своей гордой осанкой, исторія начиналась снова.

– Прекрасно, Эдиѳь! – восклицала она, тряся головою.

– Что съ вами, маменька?

– Что со мною! Люди дѣлаются съ каждымь днемъ хуже и неблагодарнѣе; право, на свѣтѣ не бьется теперь, кажется, ни одного признательнаго сердца. Витерсъ любитъ меня больше, нежели ты. Онъ ухаживаетъ за мною больше родной дочери. Право, пожалѣешь, что такъ молода лицомъ, иначе, можетъ быть, питали бы ко мнѣ большее уваженіе.

– Чего же вы хотите, маменька?

– О, многаго, Эдиѳь!

– Недостаетъ вамъ чего-нибудь? Если такъ, такъ въ этомъ вы сами виноваты.

– Сама виновата! – возражала она всхлипывая. – Быть такой матерью, какъ я была для тебя, Эдиѳь! Дѣлить съ тобою все, почти отъ колыбели! И видѣть отъ тебя такое пренебреженіе! Ты мнѣ какъ будто чужая. Флоренсу ты любишь въ двадцать разъ больше. Упрекать меня, говорить, что я сама виновата!..

– Маменька, я ни въ чемъ васъ не упрекаю. Зачѣмъ вы все говорите объ упрекахъ?

– Какъ же мнѣ не говорить, когда я вся любовь и привязанность, a ты такъ и ранишь меня каждымъ взглядомъ.

– Я и не думаю ранить васъ. Забыли вы наше условіе? Оставьте прошедшее въ покоѣ.

– Да, оставьте въ покоѣ! Оставимъ все въ покоѣ, и благодарность матери, и любовь, и самую меня въ этой комнатѣ! Привяжемся къ другимъ, которые не имѣютъ никакого права на нашу привязанносты Правосудный Боже! Эдиѳь! знаешь ли ты, въ какомъ домѣ ты хозяйка?

– Разумѣется.

– Знаешь ли ты, за кѣмъ ты замужемъ? Знаешь ли ты, что y тебя теперь есть и домъ, и положеніе въ свѣтѣ, и экипажъ?

– Знаю, все знаю, маменька.

– Не хуже, какъ было бы за этимъ, – какъ бишь его? Грейнджеромъ, если бы онъ не умеръ. И кому ты всѣмъ этимъ обязана?

– Вамъ, маменька, вамъ.

– Такъ обними же и поцѣлуй меня; докажи мнѣ, что ты сознаешься, что нѣтъ на свѣтѣ матери лучше меня. Не убивай меня неблагодарностью, или, право, я сдѣлаюсь такимъ чучеломъ, что никто не узнаетъ меня, когда я опять выйду въ общество, – даже это ненавистное животное, майоръ.

И при всемъ томъ, когда Эдиѳь наклонялась и прикасалась къ ней холодной щекой, мать въ испугѣ отклонялась прочь, начинала дрожать и кричать, что ей дурно. Въ другое время случалось, что она униженно просила Эдиѳь присѣсть къ ея постели и смотрѣла на задумчивую дочь съ лицомъ, безобразіе и дикость котораго не смягчали даже розовыя занавѣси.

Дни проходили за днями; розовыя занавѣси алѣли на смертной оболочкѣ Клеопатры и ея нарядѣ, поношенномъ больше прежнаго, въ вознагражденіе опустошительныхъ слѣдовъ болѣзни, на румянахъ, на зубахъ, локонахъ, брилліантахъ, короткихъ рукавахъ и на всемъ костюмѣ куклы, безъ чувствъ упавшей нѣкогда передъ зеркаломъ. Эти занавѣси были свидѣтелями ея невнятныхъ рѣчей, похожихъ на дѣтскій пискъ, и внезапной забывчивости, являвшейся какъ-то по собственной прихоти, какъ будто въ насмѣшку надъ ея фантастическою особою.

Но никогда не были онѣ свидѣтелями иного тона въ разговорѣ ея съ дочерью. Никогда не видѣли онѣ улыбки на прекрасномъ лицѣ Эдиѳи или нѣжнаго выраженія дочерней любви въ сумрачныхъ чертахъ ея.

Глава ХХХVIII

Миссъ Токсъ возобновляетъ старое знакомство

Миссъ Токсъ, покинутая другомъ своимъ Луизою Чиккъ и лишенная благосклонности м-ра Домби, – ибо ни за зеркаломъ камина, ни на фортепіано не красовалось пары свадебныхъ билетовъ, соединенныхъ серебряною нитью, – миссъ Токсъ пала духомъ и была очень грустна. Нѣсколько времени не раздавались на Княгининомъ Лугу звуки извѣстнаго вальса, растенія были забыты, и пыль покрыла миніатюрный портретъ предка миссъ Токсъ въ напудренномъ парикѣ.

Но миссъ Токсъ была не въ тѣхъ лѣтахъ и не такого характера, чтобы долго предаваться безпо лезной грусти. У фортепіано успѣли разстроиться только двѣ клавиши, когда опять загремѣлъ извѣстный вальсъ; только одна вѣтка гераніума засохла отъ недостатка пищи, когда миссъ Токсъ опять принялась хлопотать около своихъ растеній; и облако пыли покрывало напудреннаго предка только въ продолженіе шести недѣль, послѣ чего миссъ Токсъ дунула на его благообразное лицо и вытерла его замшею.

Миссъ Токсъ, однако же, осиротѣла. Привязанность ея, какъ смѣшно она ни высказывалась, была неподдѣльна и сильна, и незаслуженное оскорбленіе со стороны Луизы – какъ выражалась она сама – глубоко ее огорчило. Впрочемь, сердце миссъ Токсъ было совершенно чуждо всякой злобы. Она провела жизнь безъ личныхъ мнѣній, зато и не знала до сихъ поръ злыхъ страстей. Теперь только, когда ей случилось однажды на улицѣ завидѣть вдали Луизу Чиккъ, кроткая натура ея возмутилась до такой степени, что она рада была найти убѣжище въ кухмистерской, гдѣ и выплакала чувства свои въ мрачной столовой, пропитанной запахомъ говядины.

На м-ра Домби миссъ Токсъ не считала себя вправѣ жаловаться. Она имѣла такое высокое понятіе о его величіи, что теперь, вдали отъ него, ей казалось, что разстояніе между ними всегда было неизмѣримо, и что терпѣть ее нѣсколько ближе было съ его стороны великодушною снисходительностью. Не было на свѣтѣ, по ея мнѣнію, женщины слишкомъ прекрасной для того, чтобы сдѣлаться супругою м-ра Домби и, желая избрать себѣ жену, онъ, естественно, долженъ былъ искать въ высшей сферѣ. Миссъ Токсъ разъ двадцать на день со слезами на глазахъ повторяла себѣ эту истину. Она никогда не вспоминала, что онъ пользовался ею для исполненія своихъ прихотей и милостиво позволилъ ей быть одною изъ нянюшекъ его сына. Она думала только о томъ, что, но ея собственнымъ словамъ, "провела въ этомъ домѣ такъ много счастливыхъ часовъ, что она должна вспоминать объ этомъ съ благодарностью, и что никогда не перестанетъ видѣть въ м-рѣ Домби одного изъ самыхъ почтенныхъ и значительныхъ людей".

Но разлученная съ неумолимой Луизой и ревнуя къ майору (на котораго смотрѣла теперь какъ-то недовѣрчиво), миссъ Токсъ нашла, что очень досадно не знать ничего о томъ, что происходитъ въ домѣ м-ра Домби. Она привыкла считать Домби и Сына центромъ, около котораго вращается весь міръ, и потому рѣшилась возобновить одно старинное знакомство, лишь бы только не оставаться въ невѣденіи о дѣлахъ, такъ сильно ее интересовавшихъ. М-съ Ричардсъ, какъ ей было извѣстно, поддерживала, со времени достопамятнаго свиданія съ м-ромъ Домби, сношенія съ живущими въ его домѣ слугами. Миссъ Токсъ имѣла, можетъ быть, еще и другую, болѣе нѣжную побудительную причину посѣтить семейство Тудля: ей хотѣлось, можетъ быть, просто поговорить о м-рѣ Домби съ кѣмъ бы то ни было.

Итакъ, однажды вечеромь миссъ Токсъ направила стопы свои къ Тудлямъ. М-ръ Тудль, черный и закопченый, кушалъ въ это время чай въ нѣдрахъ своего семейства. Существованіе м-ра Тудля имѣло вообще только три фазы: онъ или изволилъ кушать въ упомянутыхъ нѣдрахъ, или летѣлъ надъ землею по 25 и 50 миль въ часъ, или спалъ. Онъ безпрестанно переходилъ изъ вихря въ покой, но въ обоихъ случаяхъ сохранялъ мирное равновѣсіе въ душѣ. Онъ предоставилъ сердиться, шумѣть, пыхтѣть и портиться машинамъ, съ которыми былъ связанъ неразрывными узами, a самъ велъ жизнь совершенно безмятежную.

На колѣняхъ м-ра Тудля сидѣли два маленькихъ Тудля; другіе два приготовляли ему чай, и многіе другіе возились около него; м-ръ Тудль никогда не былъ безъ дѣтей и всегда готовъ былъ пополнить ихъ коллекцію.

– Полли, – сказалъ онъ, – видѣла ты Роба?

– Нѣтъ, – отвѣчала Полли, – онъ, вѣрно, зайдетъ сегодня.

– A что, теперь онъ уже не прячется, или прячется, Полли?

– Нѣтъ.

– Хорошо, что нѣтъ, Полли; не хорошо прягаться, а?

– Конечно; что за вопросъ.

– Видите ли, дѣти, – сказалъ Тудль, оглядывая свое семейство, – если идешь прямою дорогою, не надо прятаться.

Тудлёнки запищали и зашумѣли въ знакъ готовности воспользоваться нравоученіемъ.

– Да зачѣмъ же примѣнять все это къ Робу? – спросила жена.

– Полли, – отвѣчалъ Тулль, – что же тутъ такого сказалъ я о Робѣ? Я только такъ, – къ слову пришлось, – странно, право, какъ подумаешь, какъ это въ головѣ y человѣка одно къ другому вяжется

И м-ръ Тудль запилъ это глубокомысленное замѣчаніе чаемъ и закусилъ порядочнымъ ломтемъ хлѣба съ масломъ, приказавши, между прочимъ, дочерямъ приготовить побольше кипятку, потому что y него сильно пересохло въ горлѣ.

Но, насыщаясь самъ, Тудль не забылъ и своего потомства; дѣти уже съѣли свою вечернюю порцію, но все-таки стерегли экстренные, и потому именно и лакомые кусочки. Тудль кормилъ ихъ, держа въ рукѣ большой ломоть хлѣба съ масломъ; Тудльчики, въ законной послѣдовательности, откусывали каждый по кусочку и получали въ добавокъ по ложкѣ чаю. Это доставляло имъ такое наслажденіе, что они пускались, проглотивши свою порцію, плясать и скакать на одной ножкѣ, a потомъ опять понемногу обступали м-ра Тудля и провожали глазами въ его ротъ куски хлѣба и масла, притворяясь, впрочемъ, очень равиодушными къ этимъ предметамъ и перешептываясь о чемъ-то вовсе постороннемъ.

М-ръ Тудль, сидя среди своего семейства и подавая примѣръ отличнаго аппетита, везъ на своихъ колѣняхъ двухъ маленькихъ Тудлей въ Бирмингамъ и смотрѣлъ на прочихъ черезъ баррьеръ изъ хлѣба и масла, когда вошелъ Робъ Точильщикъ, въ оригинальной шляпѣ и траурныхъ шароварахъ и былъ встрѣченъ всеобщимъ крикомъ братьевъ и сестеръ.

– Какъ поживаете, матушка? – спросилъ онъ, почтительно цѣлуя мать.

– Здравствуй, Робъ! – отвѣчала оиа, обнимая его. – И этотъ еще станетъ прятаться! Полно Тудль!

Эти слова относились къ м-ру Тудлю, но Робъ не пропустилъ ихъ мимо ушей.

– Какъ? батюшка опять что-нибудь говорилъ противъ меня? – воскликнулъ онъ. – О, какъ это ужасно! провиниться разъ въ жизни, и то слегка, a потомъ знать, что родной отецъ не перестанетъ попрекать тебя этимъ заглаза! Право, готовъ бы, на зло напроказить чего-нибудь.

– Полно, онъ ничего такого не думалъ, – сказала Полли.

– A если не думалъ, такъ зачѣмъ же говорить? Никто не думаетъ обо мнѣ и въ половину такъ дурно, какъ отецъ. Готовъ бы, кажется, шею подставить, лишь бы кто-нибудь снялъ голову!

Маленькіе Тудли вскрикнули при этой отчаянной выходкѣ, и Робъ усилилъ еще болѣе патетическій эффектъ ея, заклкная ихъ не жалѣть брата, и говоря, что, если они добрыя дѣти, такъ должны ненавидѣть его.

Наконецъ, м-ръ Тудль объяснился, Робъ былъ успокоенъ, они пожали другъ другу руки, и согласіе воцарилось въ семьѣ; въ то же время, очень кстати и къ великому удивленію Полли, явилась въ дверяхъ, озирая все общество своею милостивою улыбкою, миссъ Токсъ.

– Какъ поживаете, м-съ Ричардсъ? – сказала она. – A вотъ я пришла навѣстить васъ. Можно войти?

Веселое лицо м-съ Ричардсъ просвѣтлѣло гостепріимною радостью; миссъ Токсъ немедленно пригласили сѣсть; она раскланялась съ м-ромъ Тудлемъ, развязала шляпку и объявила, что, во-первыхъ, хочетъ перецѣловать всѣхъ дѣтей поочередно.

Гонимый судьбою, младшій Тудль, родившійся, по-видимому, подъ несчастною звѣздою, испыталъ неудачу и при этой церемоніи; играя съ шляпою Роба, онъ надвинулъ ее на глаза задомъ напередъ такъ неловко, что не могъ снять; испуганному воображенію его тотчасъ же представилась мрачная картина будущности, – ему показалось, что онъ уже на всю жизнь останется погруженнымъ во мракъ и разлученнымъ съ друзьями и родными, онъ началъ кричать и барахтаться. Освобожденный изъ-подъ шляпы, онъ предсталъ съ краснымъ, вспотѣвшимъ лицомъ и былъ взятъ на руки миссъ Токсъ.

– Вы, я думаю, почти забыли меня? – сказала миссъ Токсъ м-ру Тудлю.

– Нѣтъ, – отвѣчалъ Тудль, – нѣтъ. A съ тѣхъ поръ мы ужъ довольно постарѣли.

– Какъ же вы поживаете? – ласково спросила миссъ Токсъ.

– Слава Богу. Вы какъ? Что, ревматизмъ васъ еще не безпокоитъ? Намъ всѣмъ его не миновать.

– Благодарю васъ, – отвѣчала миссъ Токсъ. – Я съ нимъ еще незнакома.

– Счастливы вы, – сказалъ Тудль. – Въ ваши лѣта много отъ него страдаютъ. Вотъ, мать моя…

И Тудль, встрѣтивши глаза жены, залилъ окончаніе новою кружкою чаю.

– Теперь, м-съ Ричардсъ, – сказала миссъ Токсъ, – скажу вамъ прямо, зачѣмъ я пришла. Вы, вѣроятно, замѣтили, м-съ Ричардсъ, и вы, м-ръ Тудль, что я разошлась немного кое съ кѣмъ изъ моихъ друзей, и что не посѣщаю теперь иныхъ, y которыхъ бывала прежде очень часто.

Полли, съ женскимъ инстинктомъ понявшая въ ту же минуту о чемъ идетъ рѣчь, прищурила глаза въ знакъ того, что понимаетъ миссъ Токсъ. A м-ръ Тудль, не имѣвшій и предчувствія о настоящемъ значеніи ея словъ, вытаращилъ глаза въ знакъ совершеннаго недоумѣнія.

– Что было причиною, возникшей между нами холодности, – продолжала миссъ Токсъ, – объ этомъ говорить нечего и не стоитъ. Довольно, если я скажу, что питаю глубочайшее уваженіе къ м-ру Домби, также и ко всему, что ему близко.

М-ръ Тудль, начинавшій догадываться, покачалъ головою и сказалъ, что слышалъ объ этомъ, и что, по его мнѣнію, съ м-ромъ Домби трудно ладить.

– Не говорите этого, прошу васъ, – возразила миссъ Токсъ. – Не говорите мнѣ этого никогда. Мнѣ это непріятно слышать.

М-ръ Тудль, ни мало не сомйѣвавшійся, что замѣчаніе его будетъ принято благосклонно, былъ ужасно сконфуженъ.

– Вотъ что я хотѣла вамъ сказать, м-съ Ричардсъ, и вамъ, м-ръ Тудль: всякое извѣстіе о томъ, какъ поживаетъ семейство м-ра Домби, будетъ для меня очень пріятно, и я всегда рада побесѣдовать съ м-съ Ричардсъ объ ихъ семьѣ и вспомянуть прошлое время. Мы съ м-съ Ричардсъ всегда жили въ ладу, и я жалѣю, что не сблизилась съ нею тогда больше, въ чемъ сама виновата. Теперь, по крайней мѣрѣ, она, вѣрно, не откажетъ мнѣ въ дружбѣ и позволитъ посѣщать ее и быть y нея, какъ дома?

Полли была очень рада и изъявила свое согласіе на дружбу. М-ръ Тудль не могъ дать себѣ отчета, радъ онъ или нѣтъ, и потому сохранилъ глупѣйшее спокойствіе.

– Вы знаете, м-съ Ричардсъ, и вы, м-ръ Тудль, – продолжала миссъ Токсъ, – я могу вамъ быть кое въ чемъ полезна, если вы хотите не считать меня чужою. Я могу, напримѣръ, учить вашихъ малютокъ. Если позволите, я принесу имъ книжекъ, и вы увидите, въ вечеръ-другой, сколько онѣ узнаютъ. Только я не хочу вамъ мѣшать, не хочу, чтобы вы считали меня гостьей; вы пожалуйста ые церемоньтесь, м-съ Ричардсъ: штопайте себѣ, шейте, кормите дѣтей, дѣлайте, что вамъ нужно: да и вы, м-ръ Тудль, не чинитесь: закурите вашу трубку.

– Благодарю васъ, – проговорилъ Тудль.

– Чистосердечно говорю вамъ, – продолжала миссъ Токсъ, – что я буду въ восторгѣ, если мнѣ удастся передать кое-какія познанія вашимъ дѣткамъ, и сочту себя щедро вознагражденною, если вы просто, безъ обиняковъ, согласны на мое предложеніе.

Сдѣлка была тутъ же утверждена, и миссъ Токсъ въ ту же минуту почувствовала себя до такой степени дома, что немедленно сдѣлала экзаменъ всѣмъ дѣтямъ и записала ихъ имена, возрастъ и познанія. Экзаменъ и бесѣда задержали ее y Тудлей такъ долго, что ей уже поздно было идти домой одной. Точильщикъ былъ еще здѣсь и учтиво предложилъ проводить ее, на что она съ удовольствіемъ согласилась.

Простившись съ Тудлемъ и Полли и перецѣловавши всѣхъ дѣтей, миссъ Токсъ ушла съ такимъ легкимъ сердцемъ, что м-съ Чиккъ обидѣлась бы, если бы его взвѣсила.

Скромный Робъ хотѣлъ идти позади миссъ Токсъ, но она заставила его идти рядомъ и вступила съ нимъ въ долгій разговоръ.

– Очень рада съ вами познакомиться, – сказала она y своего порога. – Надѣюсь, мы будемъ друзьями, и вы посѣтите меня. Завели ли вы денежную шкатулку?

– Завелъ миледи, – отвѣчалъ Робинъ, – и ужъ давненько. Я накопилъ деньженокъ на черный день и собираюсь положить ихъ въ банкъ.

– Доброе дѣло, доброе дѣло. Рада слышать отъ васъ такія рѣчи. Положите туда и эту полкрону.

– Много вамъ благодаренъ, миледи; но мнѣ, право, совѣстно, что вы тратитесь изъ-за меня.

– Не безпокойтесь, мой милый: эта бездѣлица меня не разоритъ, и вы должны ее принять въ знакъ моего расположенія, иначе я стала бы сердиться. Прощайте, Робинъ.

– Прощайте, миледи. Покорно благодарю.

Вслѣдъ затѣмъ мальчишка размѣнялъ подаренную монету и мигомъ проигралъ всѣ деньги. Правила чести и благородства никогда не преподавались въ заведеніи Благотворительнаго Точильщика. Преобладающей системой въ этой школѣ было лицемѣріе, прививавшееся съ огромнымъ успѣхомъ, такъ что родители и покровители питомцевъ, окончившихъ здѣсь свой курсъ, разсуждали ииой разъ, что ужъ лучше оставлять дѣтей безъ всякаго воспитанія, если оно приноситъ такіе горькіе плоды. Другіе, болѣе основательные, догадывались, что воспитаніе должно быть улучшено, и въ ожиденіи такого улучшенія немилосердно бранили заведеніе Благотворительнаго Точильщика. Между тѣмъ опытные начальники знаменитой школы всегда умѣли вывертываться, указывая обвинителямъ на тѣхъ изъ своихъ бывшихъ учениковъ, которые какимъ-нибудь чудомъ спаслись отъ нравственной порчи и занимали въ обществѣ почетныя мѣста. Такія указанія ставили втупикъ всевозможныхъ клеветниковъ, и слава учебнаго заведенія возростала годъ отъ году съ неимовѣрнымъ успѣхомъ. Да здравствуютъ всѣ на свѣтѣ Благотворительные Точильщики!

Глава XXXIX

Дальнѣйшія приключенія капитана Эдуарда Куттля, морехода

Быстро летѣло впередъ ничѣмъ неудержимое время, и, наконецъ, былъ почти на исходѣ роковой годъ, назначенный старымъ Соломономъ для вскрытія запечатаннаго пакета, оставленнаго при письмѣ испытанному другу. По мѣрѣ приближенія завѣтнаго срока, капитанъ Куттль чаще и чаще смотрѣлъ по вечерамъ на таинственную бумагу, и душой его овладѣвало невыразимое безпокойство.

Но вскрыть документъ однимъ часомъ раньше назначеннаго срока было для честнаго капитана такою же невозможностью, какъ вскрыть самого себня для анатомическихъ наблюденій. Онъ ограничивался только тѣмъ, что выкладывалъ по временамъ таинственный пакетъ на столъ, закуривалъ трубку и сидѣлъ по цѣлымъ часамъ съ безмолвною важностью. Случалось, послѣ болѣе или менѣе продолжительныхъ созерцаній черезъ кольца табачнаго дыма, капитанъ постепенно начиналъ отодвигать свой стулъ, какъ будто желая высвободиться изъ-подъ чарующаго вліянія рокового документа. Напрасное покушеніе! документъ мерещился ему на потолкѣ, на обояхъ и даже на пылающихъ угляхъ затопленнаго камина.

Отеческое расположеиіе къ Флоренсѣ не получило никакого видоизмѣненія въ сердцѣ капитана Куттля. Только со времени послѣдмяго свиданія съ м-ромъ Каркеромъ, онъ началъ сомнѣваться, точно ли его личное участіе въ сношеніяхъ прелестной дѣвушки съ несчастнымъ мальчикомъ было полезно для нихъ обоихъ въ такой степени, какъ онъ предполагалъ сначала. Вдумываясь въ эту важную статью, капитанъ пришелъ даже къ заключенію, что, пожалуй, чего добраго, онъ больше повредилъ молодымъ людямъ, чѣмъ принесъ пользы. Легко представить, какимъ ужаснымъ раскаяніемъ терзалась душа честнаго друга послѣ такого страшнаго предположенія. Чтобы наказать себя достойнымъ образомъ, капитанъ рѣшился прервать всякое сообщеніе съ живыми существами изъ опасенія повредить кому-нибудь мыслію, словомъ или дѣломъ.

Такимъ образомъ, заживо погребенный между инструментами, капитанъ никогда не отваживался проходить мимо пышнаго чертога м-ра Домби и никогда не давалъ знать о своемъ существованіи Флоренсѣ или миссъ Нипперъ. Онъ даже отказался отъ дружескихъ привѣтствій м-ра Перча, и когда тотъ сдѣлалъ ему визитъ, онъ весьма сухо началъ его благодарить и, наконецъ, открыто объявилъ, что отказался равь навсегда отъ всѣхъ возможныхъ знакомствъ. Въ такомъ добровольномъ затворничествѣ капитанъ проводилъ цѣлые днн и даже цѣлыя недѣли, удостоивая по временамъ двумя-тремя словами только Точильщика, котораго вообще онъ считалъ образцомъ безкорыстной преданности и возвышеннымъ идеаломъ вѣрности. Итакъ, исключенный отъ всякаго общенія съ живыми существами, капитанъ одиноко сидѣлъ по вечерамъ въ маленькой гостиной, осматривая со всѣхъ сторонъ документъ дяди Соломона, думая о Флоренсѣ и бѣдномъ Вальтерѣ до той поры, пока, наконецъ, прекрасныя и невинныя дѣти начали представляться его фантазіи отжившими существами, съ которыми можно было увидѣться не иначе, какъ по ту сторону гроба.

При всемъ томъ честный капитанъ, занятый постоянно печальными размышленіями, не переставалъ заботиться какъ о нравственномъ улучшеніи своей натуры, такъ равномѣрно и о развитіи умственныхъ способностей Робина. Каждый вечеръ молодой человѣкъ долженъ былъ, ио приказанію капитана, прочитывать по нѣскольку страницъ изъ разныхъ душеспасительныхъ сочиненій, и такъ какъ Куттль вообще былъ того мнѣнія, что во всѣхъ книгахъ заключаются назидательныя истины, то и оказалось, что воспріимчивый мозгъ его питомца обогатился чрезъ нѣсколько времени самыми замѣчательными фактами. Самъ капитанъ каждый воскресный вечеръ, отправляясь на сонъ грядущій, прочитывалъ съ новымъ одушевленіемъ извѣстное нагорное поученіе и всегда приходилъ въ неподдѣльный восторгъ, когда произносилъ высокую сентенцію относительно блаженства нищихъ міра сего. Его теологическія способности совершенствовались съ необыкновенною быстротой, и постороній наблюдатель могъ подумать, что его голова нагружена греческими и еврейскими цитатами.

Но всѣхъ постороннихъ наблюдателей замѣнялъ только одинъ Робинъ, и, должно отдать справедливость, знаменитая школа, въ которой онъ получилъ предварительное воспитаніе, развила и усовершенствовала въ немъ удивительный навыкъ вдохновляться писаніями этого рода. Во-первыхъ, мозгъ Точильщика наполненъ былъ цѣлыми сотнями іудейскихъ и эллинскихъ именъ; во-вторыхъ, оиъ при первомъ востребованіи, поощряемый громкими вліяніями плети, могъ повторять, не переводя духу, цѣлыя десятки самыхъ трудныхъ стиховъ; въ-третьихъ… но, въ-третьихъ и въ-двадцатыхъ, мы не имѣемъ возможности исчислить здѣсь съ отчетливостью всѣхъ превосходныхъ дарованій Точильщика, въ которыхъ онъ всенародно упражнялся съ дѣтскаго возраста въ одной извѣстнѣйшей киркѣ, гдѣ съ необыкновеннымъ эффектомъ выставлялись на показъ передъ глазами удивленныхъ зрителей свои широкіе штаны самаго яркаго кофейнаго цвѣта. Всѣ эти способности пригодились теперь какъ нельзя лучше Робу. Когда капитанъ переставалъ читать, Точильщикъ всегда притворялся проникнутымъ самыми благоговѣйными размышленіями, хотя за чтеніемъ обыкновенно зѣвалъ и кивалъ головою, чего, однако, никогда не подозрѣвалъ въ немъ его добрый хозяинъ.