Забытый книжный в Париже

– Дюваль. – Жак отступил в сторону. – Входите, разумеется. Только у меня больная мама, и я буду вам очень признателен, если вы не станете ее тревожить.

– Да, негоже беспокоить приличных людей в столь ранний час, – добавила мадам Бурден, заглядывая в их квартиру. – Как самочувствие вашей несчастной матушки, месье Дюваль?

– Не лучше и не хуже того, что можно ожидать. Спасибо, мадам, – ответил Жак. Следом за жандармом он шагнул в квартиру и плотно закрыл за собой дверь.

Дюпон обнажил голову и, взяв кепи под мышку, прошел в кухню.

– Этот господин ищет нашу соседку-англичанку, – торопливо объяснил Жак Матильде, появившейся из комнаты его матери.

Дюпон принюхался.

– Мне показалось, я чувствую запах кофе, – произнес он, многозначительно глядя на плиту.

– Сразу видно, что вы хороший полицейский, не зря едите свой хлеб, – заметила Матильда. – Месье, позвольте предложить вам чашку кофе. Только чайник подогрею. Это быстро.

– Спасибо. Не откажусь. – Дюпон выдвинул стул и сел за стол, жестом предлагая Жаку последовать его примеру. – Я с рассвета на ногах, и день обещает быть долгим, это уж точно. И почему, спрашивается, эти глупые создания не покинули Париж, когда была возможность? У нас теперь было бы куда меньше хлопот.

– Мадам Скотт-Джонс совершила какое-то преступление? – полюбопытствовала Матильда, оборачиваясь от плиты. – По-моему, она абсолютно безобидная женщина.

– О, это обычные формальности, – ответил жандарм. – Нам просто нужно уточнить у нее кое-какие данные.

– Но вам, я смотрю, не терпится ее найти. – Матильда поставила на стол перед жандармом дымящуюся чашку и взяла с буфета бутылку. – Вот, давайте добавлю вам в кофе бренди. – Она налила ему в чашку щедрую порцию спиртного. – Утро холодное, а работа у вас тяжелая, вы вон уже с ног сбились.

Дюпон отпил кофе и закрыл глаза от наслаждения.

– Sacré bleu[19]. Какое блаженство!

– Англичанка ведь каждый день отмечается в полиции, – заметила Матильда. – У вас наверняка уже есть все ее данные.

Жандарм бросил на нее испытующий взгляд.

– А вам какое дело? Эту женщину нужно доставить на допрос, и точка. Когда и где вы видели ее в последний раз?

– Простите мою жену, – вмешался Жак. – Она тепло относится к нашей соседке и тревожится за нее, только и всего. А мадам мы не видели с позавчерашнего дня. Ей нездоровилось, и она сказала, что, быть может, отправится в американскую больницу в Нейи. Скорее всего, там вы ее и найдете.

Жандарм раздраженно вздохнул.

– Некогда нам нестись за полгорода. Что ж, ладно. – Он допил кофе. – Спасибо, мадам Дюваль. А теперь, с вашего позволения, я осмотрю квартиру.

– Это так необходимо? – нервно рассмеялась Матильда.

– К сожалению. – Дюпон опустил чашку на стол. – С меня потребуют отчет, и я должен доказать, что добросовестно исполняю свои обязанности.

С важным видом он прошелся по кухне – заглянул в шкафы, в чулан, проверяя, не прячется ли между полками какая-нибудь англичанка. Жак с Матильдой проследовали за ним в их крошечную ванную, где Дюпон резко отдернул в сторону полотенца и затем ознакомился с содержимым аптечки. Жандарм перерыл одежду в их гардеробе, присев на корточки, заглянул под кровать. Жак с Матильдой оба затаили дыхание, но, к счастью, месье Дюпон не удосужился поднять матрас, под которым Матильда хранила свой радиоприемник. Не увидев в гостиной потайных местечек, где могла бы спрятаться мадам Скотт-Джонс, он просто посмотрел за шторами и носком сапога приподнял кресла.

– Как видите, никого. Думаю, теперь вам лучше уйти, – сказала Матильда, пытаясь выпроводить сержанта.

Игнорируя ее, Дюпон остановился перед дверью последней неосмотренной комнаты.

– А это, полагаю, комната вашей матери? Не волнуйтесь, я буду предельно деликатен. Она меня даже не заметит.

С этими словами он открыл дверь и вошел в комнату. Никто из них даже рта раскрыть не успел в знак протеста.

Жак ринулся следом.

– Не надо сюда заходить! Прошу вас, маму нельзя…

Жандарм вскинул руку, веля ему замолчать, а сам водил взглядом по комнате. Мать Жака лежала на кровати неподвижно, дыхание у нее было сиплое, тяжелое, но относительно ровное. В тусклом свете, сочившемся в щель неплотно задвинутых штор, можно было разглядеть лишь очертания ее головы на подушке. На стуле возле кровати стояла сумка из гобеленовой ткани с мотком серой шерстяной пряжи, в которую были воткнуты две спицы. Жак затаил дыхание, чувствуя, как у него бешено заколотилось сердце. Все трое смотрели на эту сумку, которая внезапно словно затмила все остальное в комнате и обрела гигантскую значимость.

– Ой, мое вязание! – воскликнула Матильда с запозданием. – А я его везде ищу.

Месье Дюпон не обратил на нее внимания. Он решительно направился к кровати, на которой виднелся неясный силуэт спящей старушки. Когда жандарм находился в нескольких шагах от кровати, мать Жака шевельнулась, приподняла голову и громко издала удивленный возглас:

– Mére de Dieu![20] Что случилось?

Жак подскочил к ней.

– Все хорошо, маман. Этот человек – полицейский. Он не причинит тебе зла.

– Но что он делает в моей комнате?

Пожилая женщина уронила голову на подушку и трясущимися руками, покрытыми старческими пятнами, натянула до подбородка одеяло. Жар у нее, видимо, спал.

Голос был слабый, но речь – вполне вразумительная. Вне сомнения, эта женщина была больной, старой и истинной француженкой.

– Простите, мадам, – ретировался месье Дюпон. – Я не стану вам докучать.

– Хотелось бы надеяться, – буркнула Матильда, выпроваживая его из комнаты и плотно закрывая за ними дверь.

Жак налил матери стакан воды, уложил ее поудобнее, потом открыл окно, чтобы проветрить комнату, где воздух был спертый, затем опустился на четвереньки и, откинув край стеганого покрывала, встретил испуганный взгляд мадам Скотт-Джонс. Та лежала на спине под кроватью. Он приложил палец к губам и поднялся на ноги.

– Какой чуднóй сегодня день, – пробормотала его мать. – Меня навестила странная женщина. Теперь она куда-то исчезла. Наверное, мне это приснилось.

– Тише, маман. – Жак поцеловал ее в щеку, которая на ощупь была как тонкая сморщенная папиросная бумага. – Полицейский уйдет, и я все объясню.

К тому времени, когда он вышел от матери, Матильда уже выпроводила жандарма на лестничную площадку.

– Благодарю за содействие, месье Дюваль. – Он коснулся рукой козырька кепи. – И за кофе, мадам. Как только ваша соседка появится, вы обязаны немедленно сообщить о ней в полицию.

После того как его шаги постепенно стихли где-то внизу, Матильда заперла дверь и, повернувшись к Жаку, испустила судорожный вздох.

– Чуть не попались. Где она прячется?

– Под кроватью. – Жак распахнул объятия, и Матильда приникла к нему. Он услышал, как в груди отдается стук ее сердца.

– Поверить не могу, что наша полиция выполняет за нацистов их грязную работу, – наконец произнесла Матильда. – Жак, нам придется прятать ее здесь. Иначе одному богу известно, какая судьба ее ждет.

– Конечно, – отозвался он, испытывая острую потребность в бренди. Мадам Скотт-Джонс оказалась в большой беде, и они теперь были за нее в ответе. Долго ли они смогут благополучно прятать ее? И что станется с ними, если ее обнаружат?

* * *

Когда Жак спускался вниз, мадам Бурден подстерегла его на лестничной площадке. В руке она держала корзину, из которой раздавались мяуканье и шуршание.

– Ах, месье Дюваль, какая неприятная история! Мне пришлось впустить полицию, они были очень настойчивы. Как вы думаете, где могла бы быть эта англичанка? Я только вчера с ней разговаривала, и она не упоминала о том, что собирается куда-то уезжать.

– Понятия не имею, – ответил Жак, избегая взгляда ее черных глаз-бусинок. – И все же, пожалуй, хорошо, что ее не оказалось дома.

– Наверное, кто-то ее предупредил. – Мадам Бурден запихнула в корзину голову одного осмелевшего котенка. – Хотя я не видела, чтобы она покидала дом. Видать, где-то затаилась. Может быть, в одной из пустующих квартир?

– Кто знает? Прошу извинить меня, мадам, пора открывать магазин.

Он протиснулся мимо консьержки и, пока спускался по лестнице, чувствовал, как она взглядом буравит его спину. Мадам Бурден женщина была не глупая и наверняка точно знала, где искать мадам Скотт-Джонс.

Жак вошел в магазин с черного хода и запер за собой дверь. В «Спрятанной странице», как всегда, было тихо, и обычно его это успокаивало. Но не сегодня утром. Теперь везде было опасно. В любую минуту мог заявиться Шмидт, и тогда придется терпеть его хитрые намеки и наводящие вопросы. А что, если гестапо решит наведаться в его квартиру? Они-то уж будут проводить обыск более основательно, чем ленивый жандарм, просто соблюдавший формальности. Услышав громкий стук в центральную дверь, Жак в тревоге поднял голову, но это оказался один из его наиболее эксцентричных покупателей, требовавший, чтобы его впустили.

Гийом Брюйер слыл знаменитостью мелкого масштаба. Десять лет назад был издан его роман, имевший огромный успех, но с тех пор он не написал ни строчки. С каждым разом, когда Жак встречал Гийома, вид у него был все более истерзанный, мешки под глазами – более пухлыми, волосы – более взлохмаченными, а в лице все прочнее укоренялась безысходность.

– Слава богу, вы открыты! – воскликнул он. – Я ищу «Нетерпение сердца». Знаете такую книгу? Автор – Стефан Цвейг.

– Конечно. Но эта книга – в списке запрещенных изданий, – ответил Жак. – В Париже вы ее нигде не найдете.

Месье Брюйер театрально застонал, прижимая к вискам кулаки.

– Свой экземпляр я отдал одному приятелю, а тот сбежал с ним. Что же мне делать? Я почти дописал свой роман, но, чтобы закончить его, мне нужно изучить технику и структуру повествования Цвейга. – Он схватил Жака за рукав. – Может, у вас есть эта книга? Я бы позаимствовал. Назовите свою цену.

Жак покачал головой, но, должно быть, в лице его отразилось колебание, потому что Брюйер взял его за руку и взмолился:

– Вы мне поможете? Я заплачу, сколько скажете.

– Я попробую вам помочь, но ничего не обещаю. – Жак высвободил руку. – Приходите в понедельник.

– Отлично! – Брюйер расцеловал Жака в обе щеки. – Вы мой спаситель. Свой роман я посвящу вам.

– И никому ни слова, ясно?

– Ни единой живой душе. A demain, mon ami![21]

Брюйер выскочил из магазина. Его уход сопровождался яростным трезвоном колокольчика.

* * *

Оставшееся до полудня время, благодарение богу, прошло спокойно. Жак собирался закрыть магазин на обеденный перерыв, но вдруг колокольчик над дверью снова звякнул, предупреждая о появлении нового посетителя, которым оказалась их приятельница Эстель – стройная блистательная рыжеволосая женщина. Днем она писала стихи и рассказы, а вечерами, дабы прокормиться, танцевала в «Фоли-Бержер»[22]. Прежде всего Эстель была подругой Матильды, но Жаку она тоже нравилась. Одевалась Эстель ярко и вычурно, питая пристрастие к длинным бархатным плащ-накидкам, широким юбкам в пол и блузкам с воротниками-стойками, рединготам и сапогам на шнуровке. В то утро на ней был более элегантный наряд: пальто военного кроя с отделкой из золотой тесьмы, меховая шапка и муфта.

– Приходится бегать за вами по всему городу, – сказала она, откидывая назад свои яркие волосы. – Матильда сто лет не дает о себе знать, и в музее утром ее не было. Она еще там работает?

– Наверное, ходила в какую-нибудь галерею, – смущенно ответил Жак. У них с женой была негласная договоренность: безопасности ради она не рассказывает ему ничего из того, что ему не нужно знать о ее повседневных занятиях.

– Хорошо, если так. А то я переживаю, что чем-то ее обидела.

– Сколько лет вы дружите? Если бы ты чем-то ее обидела, она не преминула бы сказать тебе об этом.

– И то верно, – улыбнулась Эстель. – Вообще-то, я хочу пригласить вас на субботнее представление. – Она положила на прилавок два билета. – Мне наконец-то дали выступить с сольным номером, и, конечно, было бы приятно увидеть среди публики дружеские лица. А после мы могли бы вместе поужинать. Я угощаю.

– Звучит заманчиво, – ответил Жак. – Но ты уверена, что готова раскошелиться? Нынче ужин в ресторане обойдется в целое состояние.

– Об этом не беспокойся. – Эстель обвела взглядом зал. – Мило ты тут все устроил, прям можно забыть про сумасшествие, что творится снаружи. О, новая витрина?! Значит, бизнес процветает?

Жак открыл витрину, предлагая Эстель ознакомиться с новинками. Английский она знала великолепно, а у него имелся томик любовной поэзии Элизабет Баррет Браунинг[23] под названием «Сонеты с португальского» – издание в кожаном переплете. Жак был уверен, что эту книгу Эстель сумеет оценить по достоинству, пусть та ей и не по карману.

– О, Жак, – произнесла Эстель, поднимая от книги затуманенный взор, – это то, что мне нужно. Спасибо. Я ее возьму. – Она также купила «Пьяный корабль» Рембо – длинное стихотворение, которое поэт написал в семнадцать лет, и книгу о скульптуре Родена.

– Значит, ты тоже неплохо преуспеваешь? – спросил он, заворачивая книги в упаковочную бумагу.

По Эстель было заметно, что она хорошо питается, и это навело Жака на мысль, что продукты она, должно быть, покупает на черном рынке.

– Не жалуюсь. Ну что, до субботы?

Эстель сверкнула ослепительной улыбкой, спрятала книги в муфту и покинула магазин, впустив в зал поток холодного воздуха.

* * *

– Думаешь, твою маму можно оставить одну? – спросила Матильда в тот вечер, когда Жак сообщил о приглашении Эстель.

– Так ведь здесь мадам Эс-Джей, она за ней присмотрит, – сказал он. – Грех не воспользоваться удобным случаем, пока она живет с нами.

Англичанка настояла, чтобы они называли ее просто Эс-Джей, но Жак не мог позволить себе подобную фамильярность, по крайней мере при личном общении. Мадам Эс-Джей и его мать постепенно притирались друг к другу: пожилая женщина на удивление охотно свыклась с мыслью, что у нее появилась компаньонка, и Эс-Джей величала высокомерно «моя сиделка». Между собой все вместе они пришли к согласию в том, что большую часть времени Эс-Джей должна проводить в комнате матери Жака, но периодически она будет удаляться в комнату Матильды и Жака, чтобы женщины могли отдохнуть друг от друга.

Матильда втирала оливковое масло в потрескавшиеся руки.

– Как-то нехорошо развлекаться, когда вокруг такой кошмар. Вон Жака Бонсержана приговорили к смертной казни. Слышал?

– Да, это ужасно, – покачал головой Жак. – Бедняга.

Бонсержан оказался очевидцем незначительного инцидента, произошедшего между несколькими парижанами и немецкими солдатами, и был арестован, хотя сам он в стычке участия не принимал.

– Он вообще не участвовал в драке, – продолжала Матильда, круговыми движениями растирая кожу. – Да и дракой-то это трудно назвать: кто-то показал кулак немецкому солдату, вот и все. А в тюрьму посадили Бонсержана! Хотя он просто проходил мимо.

– Может, еще все разрешится благополучно. Он назовет виновников, и его отпустят.

– Он никогда никого не выдаст. – Глаза Матильды метали искры. – Он намеренно взял вину на себя, чтобы все поняли: нацисты – мерзавцы и подонки, хладнокровно расстреливают людей безо всякой на то причины. Он герой!

Жак взял в руку скользкие пальцы жены.

– Ты права. Но это не повод, чтобы отказываться от встречи с близкой подругой, с которой ты давно не виделась, тем более что она приглашает нас на ужин.

– Она угощает? – Матильда удивленно вскинула брови. – И как она выглядит?

– Шикарно, – ответил Жак, помедлив несколько секунд. – Когда заходила в магазин, была в меховой шапке, руки прятала в муфту.

– Хм-м, – протянула Матильда. – Интересно, что за игру она ведет?

* * *

К субботе соблазн вырваться на вечер из дома стал непреодолим. Мадам Эс-Джей старалась не путаться у них под ногами, но, что ни говори, проживание еще одного человека в их тесной квартире удобства не прибавляло, а от постоянного перестука ее вязальных спиц им хотелось лезть на стенку.

– Ты прав, – сказала Матильда Жаку, подкрашивая губы помадой. – Вечерний выход в свет нам не повредит. – Волосы она собрала в высокий пучок, надела шелковое платье, которое местный портной скопировал с наряда, созданного Скиапарелли[24]. – Как я выгляжу?

– Восхитительно! – Жак потянул жену на постель. – Давай лучше останемся дома.

– И пропустим триумф Эстель? – рассмеялась Матильда.

Но, войдя в мюзик-холл, Жак пожалел, что они под каким-нибудь предлогом не отказались от посещения шоу. Зал представлял собой серо-зеленое море: ряд за рядом сидели немецкие солдаты в военной форме. Они свистели и улюлюкали, заглушая пианиста.

Матильда со смятением и страхом в лице посмотрела на мужа.

– Нам нельзя здесь оставаться.

– Представление вот-вот начнется. – Жак взял жену за руку. – Пойдем. Будем смотреть и улыбаться.

К счастью, им достались два крайних места в ряду. Матильда заняла кресло у прохода, Жак своим телом заслонял ее от ближайших соседей. Преисполненная отвращения, она сидела как неживая. Заиграл оркестр, и красный занавес начал раздвигаться, открывая взорам длинный ряд танцовщиц. Публика радостно затопала ногами, и Жак стиснул руку жены. Нужно потерпеть всего два часа…

После представления они пробрались в уборную Эстель, которую она делила с другими танцовщицами. В открытую дверь они увидели полуголых девушек. Сидя среди сброшенных костюмов и бутылок шампанского, они болтали, курили и пили из дешевых стаканчиков. В коридор хлынул порыв теплого воздуха, пропитанного ароматом цветов и пудры.

– Я подожду здесь, – сказал Жак Матильде, когда Эстель, заметив друзей со своего места перед длинным рядом зеркал, обернулась и помахала им.

Десять минут спустя женщины вышли к нему. Эстель, теперь уже без сценического макияжа, в одной руке держала букет роз, а другой обнимала за талию Матильду.

– Ну как, понравилось?

Эстель отдала Матильде свой букет, взяла под руку Жака и через служебный вход вывела их на улицу.

– Очень, – ответил Жак. – Чудесный спектакль. И ты была неподражаема.

Эстель танцевала в составе кордебалета, но у нее был и сольный выход. Выступала она в длинном платье из павлиньих перьев и во время танца мастерски играла юбкой, демонстрируя красоту своих стройных ног. Несколько пушинок от перьев все еще виднелись в ее рыжих волосах. Публике Эстель была известна под сценическим псевдонимом La Renarde – Лиса.

– Матти? – обратилась Эстель к Матильде.

– Чудесное представление, – осторожно произнесла та.

Эстель остановилась, высвободила руку.

– В чем дело? Тебе не понравилось шоу?

– Шоу великолепное, – отвечала Матильда. – Чего не скажешь о публике. Как ты можешь каждый вечер танцевать перед этим сборищем?

– Да брось ты, – рассмеялась Эстель. – Это обычные мужчины, такие же, как и все остальные, только в немецкой форме.

– Ничего подобного, – возразила Матильда. – Они мнят себя героями-завоевателями, упиваются своей властью. Ты для них – никто, ничтожество. Для них все француженки – шлюхи.

– Откуда ты знаешь? – спросила Эстель. – Ты хоть раз с каким-нибудь немцем разговаривала? Лично мне все равно, что они думают. Главное, я зарабатываю хорошие деньги, ну а они хорошо проводят время. Если им нравится тратить свое жалование на шампанское и цветы, кто я такая, чтобы плакаться?

– Кстати, о цветах. – Матильда вернула подруге розы и подобрала с тротуара выпавшую из букета визитную карточку. – Кто такой Отто?

– Да так, никто, – отмахнулась Эстель, но при этом покраснела.

– Так, девочки, – вмешался Жак, соединяя вместе их руки, – давайте сменим тему. Нам не так часто случается выбраться куда-нибудь вместе, поэтому давайте наслаждаться приятным вечером.

– Прости. – Матильда крепко обняла подругу. – Просто немного перенапряглась, когда сидела среди бошей. Больше ни слова об этом.

– Так-то лучше. – Эстель чмокнула ее в щеку. – Идемте. Я нашла чу́дное бистро на Рю-Блё, и там нас уже ждет ледяное шампанское. Mange, bois et sois heureux![25]

* * *

И следующие несколько часов им удавалось есть, пить и быть счастливыми. Ресторан находился в укромном местечке, и немцев, к счастью, там не было. За ужином они говорили главным образом о прошлом: вспоминали, как Эстель и Матильда познакомились на одной вечеринке, проболтали всю ночь, а на рассвете, продолжая беседовать, побрели домой вдоль реки; вспоминали, как однажды в кафе «Де Маго» они встретили Пикассо и тот на салфетке набросал портрет Эстель; вспоминали неудачные романы Эстель с неподходящими кавалерами. Они с наслаждением лакомились паштетом, сдобренным тимьяном, и тушеной говядиной, которая вполне могла быть и кониной, но все равно была вкусной, зеленой фасолью с миндалем. Жак хотел, чтобы этот вечер длился вечно, но в конце концов официанты стали поднимать стулья на столы, и им пришлось поторопиться, чтобы добраться домой до наступления комендантского часа.

– Спасибо, что пришли.

Остановившись у входа в бистро, Эстель взяла Матильду за плечи.

– Спасибо, что пригласила нас, – поблагодарила Матильда. – И прости, что наболтала тебе всякого. Просто я переживаю за тебя. Ведь может случиться и так, что за шампанское и цветы придется заплатить слишком высокую цену.

– Ты ошибаешься, думая, что все немцы одинаковы, – сказала Эстель, зардевшись. – Многие из них просто выполняют приказы, потому что у них нет выбора. И некоторые считают, что Гитлер зашел слишком далеко. Среди них есть порядочные, благородные люди.

Матильда пытливо посмотрела на подругу.

– Боже мой, как же мне знакомо это выражение. Ты влюбилась в немца, да? Эстель, это безумие! Неужели не понимаешь, чем все кончится?

– Нет. – Взгляд Эстель вспыхнул. – Потому что я не могу заглянуть в будущее, и ты, кстати, тоже. Тебе-то хорошо: у тебя под боком любящий муж. А вот нам, остальным, приходится довольствоваться тем, что подворачивается под руку. Кто знает, что будет завтра? Сейчас я счастлива как никогда и не намерена отказываться от любимого мужчины только потому, что он немец. Как ты можешь судить о нем, если ты даже с ним не знакома?

Матильда стиснула зубы. Собралась было что-то сказать, но передумала и отвернулась.

– До свидания, Эстель, – произнес Жак. – Прости.

Интересно, за что он извиняется?

* * *

Жак с Матильдой шли домой в молчании. Ночь выдалась безоблачной, пустынные улицы освещала полная луна. Всюду рыскали беспризорные животные – кошки и собаки, которых бросили их хозяева, в спешке покинувшие Париж. Бывшие домашние питомцы одичали, копались в мусоре, ища пропитание. Откуда-то издалека доносились топот подкованных гвоздями сапог и грубые гортанные голоса, выкрикивавшие слова походной песни.

– Не знаю, сколько еще я здесь выдержу, – наконец промолвила Матильда, высвобождая руку из руки мужа. – Сегодняшний вечер был ужасным.

Она остановилась перед ярко-желтым плакатом на рекламном щите, сообщающем о неминуемой казни Жака Бонсержана и предупреждающем, что подобная участь ждет любого, кто оскорбляет Германский рейх или представляет для него угрозу. Жак опомниться не успел, как Матильда шагнула к щиту, схватила плакат за уголок и отодрала с него широкую полосу бумаги.

– Что ты делаешь? – испугался Жак, хватая ее за руку.

Матильда высвободила руку, продолжая срывать плакат, пока не содрала половину ненавистного сообщения. Потом достала губную помаду и красными буквами на белой поверхности, оставшейся на месте содранной бумаги, начеркала: «Vive de Gaulle!»[26]

– Довольно! – Жак оттащил жену от рекламного щита и увлек ее за собой по улице. Шел быстро, едва не переходя на бег, – торопился увести Матильду подальше от места преступления. Тяжелые шаги звучали громче, скоро их нагонит патруль, хотя он не мог сообразить, с какой стороны ждать солдат. Но вот они завернули за угол и наткнулись на немцев. Их было пятеро, они шли строем: один впереди, остальные четверо по двое сзади.

– Halt! – крикнул им командир патруля, вскидывая руку. – Документы?

Жак, тяжело дыша, встал перед женой, дрожащими руками вытащил свое удостоверение личности и протянул немцу, избегая встречаться с ним взглядом. Тот под лучом фонаря внимательно проверил документ, затем кивнул и вернул его Жаку.

– Мадам?

Матильда, словно окаменев, не мигая смотрела на немца. Жак забрал у нее сумочку, нашел пропуск и отдал немцу, виновато приподняв плечи, словно хотел сказать: «Женщины. Что с них возьмешь?» Сердце у него колотилось так громко, что его стук, наверное, слышали все вокруг.

Солдат пристально посмотрел на Матильду, и та наконец-то соизволила опустить глаза. Он вернул ее пропуск Жаку, что-то рявкнул, отдавая команду своим людям, и поправил на плече винтовку, приготовившись идти дальше.

Жак схватил жену за руку и потащил ее по улице, пошатываясь, будто пьяный. Ноги, казалось, стали ватными. Когда они удалились от патруля на безопасное расстояние, он остановился и молча показал на ее пальто. Из кармана торчал длинный хвост желтой бумажной ленты.