Царство игры. Зачем осьминоги играют в мяч, обезьяны приземляются на брюхо, а слоны катаются по грязи и что это говорит нам о жизни

Теоретически эмоцию, такую как счастье, можно определить, описав ее нейронную основу. Возможно, в игре тоже выражается активность специфического нейронного механизма. Исследования мозга и нервной системы мышей и крыс несколько продвинулись в этом направлении. Но так как подобные исследования проводят в лабораториях, подопытные могут вести себя иначе, чем вели бы себя в естественной среде, что делает результаты сомнительными. Более того, эти исследования нередко требуют “принесения в жертву” и вскрытия подопытного, то есть их невозможно гуманно провести на большинстве животных (многие скажут, что и на всех). И даже если бы исследователь мог нетравматично зафиксировать внутренние переживания животного, мониторя активность его нейронных сетей во время игр в естественной среде, он определил бы переживания лишь одного представителя одного вида среди множества способных играть.

Мы не знаем, что переживает животное во время игры. Поэтому для определения игры мы пока вынуждены ограничиться ее внешними признаками. Но это сопряжено со своими проблемами.

Как распознать игру

Можно постулировать, что, когда борются две собаки, или кот шлепает лапой по игрушечной мыши, или выдры кувыркаются и плещутся в реке, это игра, и мы, возможно, будем правы. Их игра кажется во многом похожей на нашу, и раз они такие же млекопитающие, как и мы, возможно, она действительно подобна нашей. Однако у многих животных игра, ухаживание и борьба смешиваются, и исследователю не всегда легко различить их.

Эта трудность усугубляется двумя видами поведения, которые к игре не относятся, но во многом напоминают ее. Первый вид этологи называют стереотипиями; один специалист по биологии поведения определяет их как “поведенческий паттерн, который повторяется инвариантно и лишен очевидной цели или функции”[22]. В то время как игра указывает на благополучие, стереотипии сигнализируют о том, что животному не хватает стимуляции или оно испытывает стресс. Мы все наблюдали, как попугай постоянно скачет с места на место в клетке, как волк в вольере часами ходит по одному и тому же маршруту, а мы с вами грызем карандаш или накручиваем на палец прядь волос. Другой вид поведения, трудноотличимый от игры, это исследование – когда животное продвигается по незнакомой территории или манипулирует каким-то объектом с целью разузнать о нем.

Игру не так просто распознать даже у наших собратьев по виду Homo sapiens. Играющие люди часто выказывают знаки удовольствия: смеются, кричат, размахивают руками. Но не всегда. Вспомним напряженное выражение лица шахматиста, планирующего очередной ход, или футболиста, который гонит мяч к воротам. В английском языке у него даже есть собственное название, game face (“игровое лицо”). Новый оксфордский американский словарь определяет его как “нейтральное или серьезное выражение лица спортсмена, демонстрирующее решимость и собранность”. Мало кто свяжет подобную мимику с удовольствием, однако ее обладатели по определению играют. Нам нелегко распознать удовольствие у представителей собственного вида, с которыми у нас общая физиогномика. Насколько же труднее в таком случае распознать удовольствие у более далеких от нас животных? Откуда нам знать, как выглядит игра у крокодила? А у атлантического лосося? Или термита?

Над этими вопросами задумывались некоторые этологи, но вряд ли кто-то делал это глубже и тщательнее Гордона Бургхардта, бородатого человека в очках, с мягкой речью и педантичностью сельского юриста. Его коллеги допускают, что играми увлекается широкий видовой спектр животных, в основном млекопитающие и птицы. Но Бургхардт находит свидетельства – а то и настоящие доказательства – игрового поведения у животных, в способности которых играть многие не верили: у морских крокодилов, рыб цихлид и даже у медоносных пчел. Иные сочли бы подобные заявления несуразными, исходи они от кого-то другого. Но Бургхардт – заслуженный профессор кафедры психологии и кафедры экологии и эволюционной биологии Университета Теннесси в Ноксвилле. Его карьера столь же выдающаяся, сколь и длительная. Даже самые необычные свои идеи он превращает в убедительные, тщательно выверяя и обосновывая каждый исследовательский шаг. Один из коллег Бургхардта назвал его “разумным радикалом”[23].

Бургхардт нашел многие из предлагаемых определений игры неполными. Ему требовалось общее, универсальное определение, которое охватывало бы одиночные, предметные и социальные игры животных с их вариациями и притом годилось бы для выявления игры в поведении видов, традиционно подозреваемых в неспособности играть. Определение, отвечающее этому стандарту, избегало бы тавтологий и двусмысленностей. Оно не постулировало бы адаптивного преимущества или преимуществ. Оно обходилось бы без уклончивых формулировок типа “может быть”. Оно не спекулировало бы о ментальном или эмоциональном состоянии играющего. И четко отличало бы игру от стереотипий, исследования и других форм поведения, напоминающих ее. В своей книге 2005 года “Происхождение игры животных” (The Genesis of Animal Play) Бургхардт предложил пять критериев, на основании которых тот или иной вид поведения можно считать игрой.

Во-первых, игра должна быть “нефункциональной” – то есть она не должна никаким очевидным образом работать на выживание и размножение животного.

Во-вторых, игра должна быть делом добровольным, а не вынужденной реакцией на внешнее воздействие.

В-третьих, игра должна быть явно непохожей на другие виды поведения.

В-четвертых, движения животного во время игры должны повторяться: это отличает их от исследовательских действий, которые разнообразны. Но повторяться они должны в различном порядке и с модификациями, что отличает их от движений стереотипного поведения, которые неизменны.

Наконец, в пятом критерии Бургхардт исходит из того, что игра имеет место тогда и только тогда, когда животное сыто, здорово и в безопасности и никакие внешние факторы не вынуждают его так себя вести. Это поверка второго критерия, так как некоторые могут возразить, что слово “добровольный” в нем подразумевает внутреннее переживание животного – в данном случае намерение, – хотя мы не можем знать, каково оно. Отсутствие всякого внешнего воздействия скорее означает, что животное играет не потому, что ему приходится, а потому, что хочется.

Если вы наблюдаете поведение животного, которое нефункционально, добровольно и характеризуется повторяющимися, но варьирующими движениями, если животное при этом сыто, здорово и в безопасности, то профессор Бургхардт скажет, что вы наблюдаете животное за игрой.

Попробуем применить критерии Бургхардта к поведению осьминогов 7 и 8. Так как осьминоги забраковали флаконы в качестве пищи и тем более партнера, их поведение было нефункционально, не связано с выживанием или размножением. Поскольку ничто не принуждало осьминогов возиться с флаконами, их поведение было добровольным. Может, оно было исследовательским? Скорее всего, нет. Исследование и игра схожи, особенно когда в них задействованы предметы, но есть принципиальная разница. Как отмечала Мэзер, животное, исследующее объект, собирает информацию о нем; животное, играющее с объектом, открывает для себя, что можно с ним сделать. Осьминоги явно делали последнее. Ток воды в аквариуме возвращал флаконы к осьминогам, но всякий раз в чуть иное место. Чтобы продолжить возню с флаконами, осьминоги меняли направление водяной струи и собственное положение. Таким образом, это поведение характеризовалось вариациями движений. Наконец, животное, исследующее новую среду, ищет две вещи: ресурсы и угрозы – грубо говоря, то, что оно может съесть, и то, что может съесть его. Вероятность обнаружения последнего означает, что исследующее животное не может ощущать себя комфортно. Лишь убедившись, что вблизи нет опасности, оно расслабляется, и, лишь расслабившись, оно может перейти к другим занятиям – таким как игра. Осьминоги пребывали в сытости, здравии и – в аквариуме без посторонних существ и внешних воздействий – в безопасности.

“Игра в мяч” осьминогов 7 и 8 отвечала всем критериям Бургхардта. Но некоторые исследователи, узнав об эксперименте Мэзер и Андерсона, проявили скептицизм. Джин Боул заявила, что этот вид поведения “мог отражать скуку, как у кошек хождение туда-сюда”[24]. Сам Бургхардт возразил ей, что, если поведение служит реакцией на скуку, это не делает его априори неигровым и что скука может в действительности провоцировать игру[25].

В 2003-м Мэзер вместе с коллегами провела очередной эксперимент[26]. Потенциальными игроками на этот раз служили семь представителей вида Octopus vulgaris, а потенциальными игрушками – детали лего и плавучие бутылки на веревочках. Разброс реакций отражал индивидуальность осьминогов – характеристику, отлично знакомую служителям аквариума. Одни вообще игнорировали предметы. Другие контактировали с ними при первой встрече и игнорировали затем. Два осьминога затащили предметы в свои норки. Только один осьминог продемонстрировал поведение, которое исследователи определили как “полноценную игру”, однако другие занимались тем, что получило название “игроподобные взаимодействия” – например, тянули и толкали деталь лего, перекладывали ее из одной руки в другую, таскали за веревочку бутылку. Эксперимент, согласно выводу Мэзер и ее коллег, выявил “многообещающие свидетельства игрового поведения у O. vulgaris”[27].

Игра и естественный отбор

Давайте выделим три аспекта поведения осьминогов 7 и 8, которые характерны и для естественного отбора. Во-первых, оно лишено цели. У осьминогов, использующих сифон, чтобы привести в движение флакончик, нет ни конкретной цели, ни плана или программы. Они просто толкают флакон и немножко интересуются тем, что происходит, когда он движется. Во-вторых, их поведение непостоянно, оно подстраивается под актуальные условия. Осьминоги могут перестать толкать флакон в одном направлении, если толкать его в другом окажется интереснее. В-третьих, у их поведения нет предустановленной финальной точки. Оно может достигнуть определенной стадии – например, когда флакон облетит весь периметр резервуара, – но для осьминогов это не станет причиной завершить занятие.

Так осьминоги 7 и 8, толкая флакончики взад-вперед и по периметру аквариума, воплотили три принципа дарвиновской теории.

Глава 2

Проект “Сурикаты Калахари”: гипотезы игры

Вскоре после восхода солнца жарким летом 1999-го в южноафриканской пустыне Калахари аспирантка Линда Шарп, презрев рои жалящих насекомых, ползала в зарослях шмидтии. Ее внимание было сосредоточено на группе сурикатов, представителей южноафриканского вида мангустов, спящих на солнышке возле своей норы. Ловким и бесшумным движением она поймала одну самку, состригла клочок ее шерсти и пометила хвост фломастером. Затем повторила то же еще раз и еще.

Шарп было немного за тридцать, и ее открытое лицо еще больше молодили веснушки. У нее было живое чувство юмора; она часто шутила, что изучение южноафриканской фауны – странноватый выбор профессии, и называла сурикатов, этих когтистых хищников, которые порой убивают детей своих сородичей, “мои маленькие милашки”. Но в то утро ее намерения были серьезны. Она пометила сурикатов, чтобы различать их и таким образом отслеживать, кто из них больше играет и с кем. Узнав это, она надеялась получить ответ на давний вопрос о поведении животных: почему животные играют?

Издержки игры

Игра как будто не имеет очевидного отношения к выживанию. Часто кажется, что она ему даже мешает. Игра – дорогостоящее занятие, отнимающее силы и время, которые могли бы найти лучшее применение в ходе охоты, поисков пищи или спаривания. Мало того, она бывает опасной, приводящей к травмам и гибели. Детеныши сибирского горного козла, играющие на скалах, иногда падают[28], а молодые мартышки верветки предпочитают играть чуть поодаль от взрослых, что делает их более уязвимыми для нападений бабуинов[29]. Еще более жуткий пример издержек игры описывает Роберт Харкорт, зоолог, ныне работающий в Университете Маккуори в Сиднее, Австалия. Он наблюдал за южноамериканскими морскими котиками на побережье в Пунта Сан-Хуан, где ежегодно рождается около 2 тысяч детенышей. С января по октябрь 1988 года Харкорт наблюдал за детенышами весь световой день. Ему довелось увидеть 102 случая нападения на них южных морских львов. В итоге погибли 26 детенышей, 22 из которых играли в мелких приливных лужах и как будто “не замечали движения других животных поблизости”[30]. Это ярко демонстрирует, насколько игра способна затягивать и какие риски несет. Шарп и другие ученые сочли, что игры в животном мире не было бы вовсе, если бы великое множество ее издержек не компенсировалось и не перевешивалось адаптивными преимуществами. Однако эти преимущества все еще оставались неизвестными.

Страсти животных

В книге Эдварда Томпсона “Страсти животных” (The Passions of Animals, 1851) приведен широкий спектр видов животных, которые, по мнению автора, способны играть. Одни из них ожидаемы (например, собаки, олени и орангутаны), другие – такие как киты и гуси – нет. Томпсон не предлагал гипотез о преимуществах игры и не делал размашистых заявлений о ней, за исключением того, что игра – это полная самоотдача эмоциям. “Животное в игровые моменты, – писал он, – отдается переживанию, в котором все его существо как будто сосредоточено на выражении одной из его страстей, будь то радость или озорство, непокорность или страх”[31]. Немецкий драматург и поэт Фридрих Шиллер полагал, что животное играет, “когда избыток жизни сам побуждает к деятельности”[32], то есть игра для животного – средство сбросить излишек энергии. В 1872 году английский психолог Герберт Спенсер развил эту идею, но она почти не распространилась в естественно-научной среде, и еще несколько десятилетий об игре животных практически ничего не писали.

Гипотеза упражнения и гипотеза укрепления социальных связей

В 1896 году немецкий философ и психолог Карл Гроос написал первую книгу об играх животных, застолбив эту область заглавием, столь же бесхитростным, сколь и точным: “Игра животных” (Die Spiele der Tiere). Он начал с разгребания мусора, отринув теорию “избытка энергии” на трех основаниях. Во-первых, у организма есть более простые способы высвободить лишнюю энергию. Во-вторых, игра – не просто сброс энергии: у нее есть правила и форма. Наконец, если бы игра была не более чем средством истратить лишнюю энергию, животные прекращали бы играть, когда энергия истрачена – когда они устали. Гроос специально отмечал, что собаки не прекращают играть, устав[33].

К тому времени, когда Гроос писал свою книгу, представление, что игра обеспечивает животным тренировку, давно уже пополнила копилку народных мудростей. “Но нет ничего обыкновеннее у животных, – писал Дарвин, – как находить удовольствие в проявлении[34] любого инстинкта, которому они в другие времена следуют ради какого-нибудь действительного блага”[35]. Но идея эта так и покоилась невостребованной. Гроос обратил ее в полноценную гипотезу, предположив, что животные рождаются с определенными инстинктами и что игра развивает эти инстинкты в навыки, необходимые для выживания и воспроизводства: поиска пищи, боев с соперниками, спасения от хищников, ухаживания и спаривания. “«Эксперименты» маленьких детей и молодых животных, их движения, игры в охоту и борьбу, определяемые как важнейшие элементарные формы игры, – это не подражательные повторения, а скорее подготовительные действия. Они появляются прежде всякой серьезной деятельности и явно нацелены на подготовку к ней и знакомство с ней детеныша”[36]. Гроос опирался на тщательные наблюдения, чтобы отыскать общие черты, предвидел и разбирал возможные возражения и дошел в итоге до большего. Естествоиспытатели XIX века долго задавались вопросом, почему детство у млекопитающих гораздо продолжительнее, чем у животных других классов. Гроос дал ответ: долгое детство дает животному много времени на игру, а животное должно играть, чтобы правильно развиваться. Он вывернул традиционное представление о происхождении игры наизнанку: “Животное играет не потому, что оно юное. У него есть период юности потому, что оно должно играть”[37]. Идея Грооса получила название гипотезы тренировки или, что встречается чаще, гипотезы упражнения[38].

К середине XX века появилось второе объяснение, названное гипотезой укрепления социальных связей. Она гласила, что, когда животные кусаются, дерутся и гоняются друг за другом, они обучаются – выражаясь нетленной фразой из детсадовских табелей успеваемости – “хорошо играть с другими”. Применимая по крайней мере к общественным видам, эта гипотеза утверждала, что многие животные рождаются скорее агрессивными и асоциальными. Но чтобы животное было принято в качестве члена группы и брачного партнера, его агрессию нужно укрощать, и лучше всего здесь справляется игра. Доказательства этой гипотезы можно усмотреть, к примеру, в охотничьей тактике волков. Волки охотятся на животных крупнее себя: оленей и лосей. Если отдельный волк рассчитывает на обед, ему приходится охотиться в стае. Но волка принимают в стаю только тогда, когда он сформировал социальные связи, а происходит это через игру. Таким образом, игра необходима для выживания отдельного волка. А раз стая состоит из отдельных волков, игра необходима и для выживания стаи в целом.

Общепринятой теории игры не существует

Когда эти две гипотезы получили поддержку, ученые пустились изучать игры многих видов животных – в том числе койотов, кузнечиковых хомячков, саймири и павианов. Но изучение это было бессистемным. Одно исследование разбирало половые различия в играх, другое противопоставляло игровую борьбу серьезной, третье сравнивало игру с исследовательской деятельностью. Чаще всего речь шла об одном виде. В общем же понимании игры животных прогресса было мало, и это глубоко беспокоило одного этолога.

Роберт Фейджен был научным сотрудником Центра Джуно при Колледже рыболовства и океанологии Университета Аляски, Фэрбенкс. К концу 1970-х он вот уже 15 лет работал в диких местах Аляски и запада Канады, наблюдая и описывая игры медведей. Он был знаком с другими исследованиями игры животных и видел кое-какие подвижки в этой области. Но он также понимал, что для реального прорыва ученым нужен всеобъемлющий обзор уже достигнутого – единая работа, на которую будут ссылаться как на авторитетный источник. Только тогда удастся избежать повтора чужих исследований и начать сравнивать результаты по разным видам, чтобы надстраивать один вывод над другим. Поэтому Фейджен принялся составлять каталог уже известных животных, способных к игре, анализировать опубликованные работы и обрисовывать их вопросы в свете эволюционной теории, а также описывать трудности, с которыми все еще сталкиваются исследователи. Результатом стала его основополагающая книга “Игровое поведение животных” (1981).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Burghardt, Genesis of Animal Play, 7.

2

Science of the Brain, 252.

3

Burghardt, Genesis of Animal Play, 7.

4

Fagen, Animal Play Behavior, 494.

5

Wilson, Sociobiology, 84–86.

6

Так как никакая сущность отбором не занимается, “естественный отбор” – не отбор в обычном смысле слова. Дарвин был недоволен своим названием и писал: “Полагаю, что естественный отбор – плохой термин, но если менять его сейчас, то это, по-моему, внесет еще больше путаницы. Да я и не могу придумать лучшего названия” (из письма к Чарльзу Лайелю, 6 июня 1860, проект “Переписка Дарвина”). Кстати, термин “выживание наиболее приспособленных” ввел английский биолог и социолог Герберт Спенсер. Дарвин использовал это словосочетание в последующих изданиях “Происхождения видов”. – Здесь и далее – прим. автора, если не указано иное.

7

Darwin, Origin of Species, 414. [Здесь и далее русский текст приводится по изданию: Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора. СПб.: Наука, 2001.]

8

Тема вынуждает нас принимать определенные решения в части языка и формулировок. Homo sapiens – животное, однако зачастую удобно рассматривать его отдельно от других. Что касается этих других: словосочетание “нечеловеческие животные” (nonhuman animals) относится к миллионам видов, словно они составляют одну категорию, и тем самым игнорирует индивидуальность этих видов. В нашем случае это особенно значимое упущение, так как многие игры начинают лишь отдельные животные. Более того, это словосочетание неуклюже, его постоянное употребление будет мешать чтению. Поэтому с оговорками и с надеждой, что вы не забудете, что эти миллион с лишним видов так же отличаются друг от друга, как и от нас, я склоняюсь к прецеденту и использую слово “животное” для обозначения всех, кроме людей.

9

Руки осьминогов имеют присоски по всей длине, тогда как щупальца по определению снабжены присосками лишь на концах.

10

Mather, Octopuses Are Smart Suckers?!

11

Godfrey-Smith, Other Minds, 43.

12

Boal et al., Experimental Evidence for Spatial Learning. В 1970-х некоторые исследователи, изучая поведение осьминогов, использовали удары током и удаляли хирургическим путем нервы или части мозга без анестезии. Позже, отчасти благодаря новым представлениям о сознании животных вообще и осознавании у осьминогов в частности, ученые перешли на менее инвазивные и более гуманные методы. В 2010-м международная группа нейроученых выпустила обзор исследований по нейробиологическим основам сознания у человека и других животных. Одним из результатов их работы стала Кембриджская декларация о сознании, где среди прочего сказано: “Вес доказательств указывает на то, что человек не уникален в обладании неврологическими субстратами, порождающими сознание. Другие животные, включая всех млекопитающих и птиц и многих других существ, в том числе осьминогов [курсив мой], также обладают этими неврологическими субстратами”.

13

Ayala and Rzhetsky, Origin of the Metazoan Phyla.

14

Посоперничать с ними в размерах может лишь семирукий осьминог, Haliphron atlanticus. – Прим. ред.

15

Флаконы не шли ко дну, но и не всплывали на поверхность. – Прим. ред.

16

Mather and Anderson, Exploration, Play and Habituation.

17

Borrell, Are Octopuses Smart?

18

В своей статье “О функциях игры и ее роли в развитии поведения” (On the Functions of Play and Its Role in Behavioral Development) Мартин и Каро определяют игру как “всю осуществляемую после рождения одиночную деятельность, которая с точки зрения наблюдателя не несет очевидной немедленной пользы для играющего и может задействовать в модифицированной форме моторные паттерны, используемые в решении серьезных функциональных задач”.

19

Bekoff and Byers, Critical Reanalysis.

20

Immelmann and Beer, Dictionary of Ethology, 223.

21

Роберт Фейджен в “Игровом поведении животных” дает определение, лишенное большинства этих недостатков. Оно многословно и содержит специализированную лексику, зато восхитительно всеохватно. Это тоже пока рабочее определение. “Для задач настоящей книги, – пишет он (с. 21), – понятие игры включает невраждебные поединки и погони, поддерживаемые социальным сотрудничеством; вращательные движения, исполняемые в одиночку в отсутствие угрожающих хищников, паразитов и собратьев по виду; выработку одиночного или манипулятивного поведения, повторяемого с легкими вариациями на достигнутом прежде уровне освоения; и разнообразные эффекторные взаимодействия с неодушевленными предметами, следующие за окончанием начальной фазы изучения и освоения, включая исследовательские манипуляции, направленные на объект”.