Заражение

Глава 4

Я, уставший, стою рядом с Настей, наслаждаюсь шаркающим звуком ее розовой трубочки, царапающей стекло пластиком, ловящей все непотребленные еще капельки кофе на стакана стенках, мне дающей случай подвыключить ноги, их, ужасно в ступнях ноющих после трудовой дня, расслабить. Разговор закончился и ребята куда-то ушли. Может переодеваются? Меня толкает убежать отсюда к ним, отгородиться уже от этого пространства, но на это не получается решиться, потому что сегодня – мой первый день здесь, а это значит, что какое-то представление обо мне уже созревает в головах других и рисковать испортить его, надломить уже в основании – не хочется. Поэтому придерживаюсь самой испытанной тактики – калькирую настин титульный образ. И чтобы совсем не расстраиваться, повторяю себе из раза в раз, что просто постоять и отдохнуть – уже счастье.

– Саш, а ты что здесь еще? Иди тоже переодевайся с ребятами. Уже поздно и наврядли кто-то придет… Ну, если что, я ими займусь, – Настя своими словами открывает мне новую опцию, которая тут же закрывается моей, хотя скорее отдельной, просто живущей во мне, такие порой жестокие требования она предъявляет, принципиальной части, напоминающей, что Настя – это все-таки девушка, а значит, не может быть сильнее. И тут оказывается, что у меня не было выбора изначально, что линия поведения озаглавленная словом «потерпеть» – единственно доступная.

– Насть, а ты сама долго здесь работаешь?, – с последним мысленным заключением к её фигуре у меня появляется живой интерес.

– Кто? Я? Ээээ… года три наверно. Почему ты спрашиваешь? – она никогда не бросит привычку вопрошать.

– Просто интересно, – на лице появляется улыбка, обращенная сразу вовне и вовнутрь: ей – чтобы нарисовать доброту и искренность, для себя – насмешка, потому что изнутри мне напоминают истинную причину обращения, воняющую чистым эгоизмом, – захотелось получше тебя узнать… А ты сама из Москвы или переехала сюда?

– Переехала. Давно уже. Из Самары. Закончила колледж на менеджера по ресторанному бизнесу, в Самаре потом в типографии немного поработала, потом решила в Москву переехать. А ты сам откуда?

– С севера, из Республики Коми. Я тебе не рассказывал разве? Закончил технический университет, поработал по специальности – не понравилось, уехал в Москву. Здесь первое время жил у друга, нас там в квартире в какой-то момент пять человек было. Это было забавно.

Завершающая часть идет с символическим подтекстом, присутствующий в фразах часто и так, тут он буквально врезается, вручается бессознательному к прочтению, подтекст, просящий жалости и сразу же ее отвергающий. И это только два из десятков, сотен возможных его оттенков. В отличие от моего ее ответ выцежен, не несет в себе характерного шифра, проникнув за который раскрываешь виды и классы шестеренок, двигающих общий механизм.

– Ты получается снимаешь жилье?, – спрашиваю ее, отвечая на свой собственный символический посыл, посланный ранее, родивший внутри меня маленькую виноватую точку, оттянувшую несколько струн души, заставившую свести беседу обратно, за браваду, что позволил себе.

– Да, снимаю комнату в Тимирязевском районе, – Настя глядит на меня, ждет продолжения. Но стимул вести разговор отрубило. Осознание той тленности, в которой она живет и по линии которой движется, лишило речи. Я остаюсь смотреть в ее глаза, пытаясь прочесть, есть ли там хотя бы проблеск понимания будущего, что ею же и подготавливается? Но там то же вопрошание, тот же вечный вопрос, вечное обращение… Хочется крикнуть: «Проснись, Насть!». Ведь у тебя еще есть время, ведь ты еще можешь взяться за свою жизнь и изменить ее. Но ее глаза все также молчат. И кажется, что это вопрошание представляет собой ту инертность, что живет в человеке, его неспособность быть, способность только принимать смыслы и односложно на них реагировать.

– Ну, ясно, и как тебе в Москве, нравится?, – вопрошаю ласково, свожу диалог к светлым тонам, и делаю это больше для себя самого, нежели для нее. Всех не спасти, – твержу себе как заклинание.

– Да, конечно, мне нравится здесь. По сравнению с Самарой – вообще круто. Не знаю, – она опасно для собственной гармонии зависает. Можно видеть, как механизмы в голове задевают неприятные участки мозга и приучено отскакивают, – Да, давай уберем со столов все. Никто уже не придет.

– Хорошо, – да, давай, все равно делать нечего – уже про себя.

Она отсоединяется от стойки и планирует в сторону с потемневшими фрамугами окон стены, последовавшей за ней я морганием пытается развидеть трещины и снежное плато, которое видел там, но это изображение преследует и каждое захлопывание век только обновляет его. И чем ближе я подхожу к той стороне, тем явственней оно ощущается, редкие снежинки начинают подниматься в межребье, но Настя, не доходя трех-четырех метров, останавливается у высокого купе, и видение мгновенно исчезает, исчезает, как только она оборачивается о чем-то спросить (или что-то сказать) мне.

– Смотри, для уборки все здесь, – указывает на ряды чистящих средств в пластиковых белых и прозрачных бутылках на нижней полке купе, их здесь штук 12 или 15 разных, стоят вплотную, кажется, что под любую задачу, которая может возникнуть, пока убираешься, есть какая-то своя, определенная бутылочка, готовая выручить. Одна из моих личин, выросшая вместе со мной, отмеченная Y-хромосомой, вся такая домашняя и хозяйственная не может не возрадоваться, идентифицируя все это. Ей хочется, присев, изучить красивенькие, аккуратненькие бутылочки геля, паст, спреев, переформатировать методику хранения, развалить все и пересобрать заново, чтобы система стала интуитивно понятной, чтобы руки вслепую сами тянулись при случае в нужный бок. Над канонадой закрученных сопл химии полка с аккуратно сложенными тряпками, рулонами бумажных, бамбуковых полотенец, упаковками обычных бытовых салфеток из микрофибры и вискоза. И, отметив все это, я нахожу себя уже сидящим на корточках и изучающим описания на бутылках, прикидывающим какая и куда может в будущем мне пригодиться.

– Мы обычно пользуемся спреем с уксусом, – и Настя показывает мне помятую бутылку, на четверть заполненную неизвестной прозрачной жидкостью, вязкостью неотличимой от воды, что дает взойти подозрению в эффективности этого средства.

– Только много им не пользуйся, старайся экономней, и с тряпками тоже самое. Чистых мало. Все это надо до конца месяца растянуть.

– Хорошо, понял, – радость, взобравшаяся повыше, рухнула, оставив отдающей тоской полоску в груди. С этим, медленно тающим следом печали выбираю по-симпатичней лоскут ткани, которым можно было бы протереть пластиковые под дерево покрытия разных по площади и цвету, и даже форме – в углу неотмеченным до стоит равноправный, предлагающий шестерым усесть в круг стол, и кажется, что даже вкус блюд за ним будет иной из-за полностью изменившейся атмосферы трапезы, – столешниц. Но я отказываюсь протирать его первым, предпочитая сделать из него маяк, к которому буду стремиться, который будет вести меня.

Оторвавшись через 15 минут от круговых движений, оторвав руку от влажной, как воздух в Амазонии, тряпки, обнаруживаю себя замеревшим в удивлении от того, где вообще нахожусь, что уборка закончилась так быстро и

каким образом я не помню своих последних фантазий – неужели их не было? Напрягаю память в попытке показать самому себе отпечатки жизни последних минут, но что-либо вспомнить не выходит. Как-будто меня самого не было в этом теле, как будто оно само, по чужим лекалам, функционировало в пространстве. В сердце ползком, по чуть-чуть забирается страх, предоставляя мне время от него отказаться, найти способ, мысли защититься.

– Саш, ты закончил?, – Настя почти кричит из-за стойки. И за этот почти-крик мне хочется подойти к ней и обнять, склониться над ушком, прошептать благодарность и в отсутствии сопротивления опуститься на колени, расстегнуть ширинку ее черных, плотно обтягивающих ноги джинс, которые зримо – гармошка складок жира, спустить их с нажимом до колен и, залезавши от ее взгляда под выступающий живот, оттянув линию белых в розовых горизонтальных линиях трусиков в пропитавшемся потом, говном, смазке и мочой хлопке, припасть к ее клитору, в благодарность за то, что она вытянула меня из этого монструозного болота, наступающего и готового вот-вот поглотить.

А если она, вдруг, начнет отталкивать, то все равно встань на колени, сложи милостиво руки и начни умолять, чтобы разрешила, попробуй объяснить ей, что спасла тебя, если чувствуешь, что надо – заплачь, ее солоноватый от мочи клитор – это вкус твоей свободы, и если она решит испражниться на тебя – возрадуйся, потому что это лучшее, что могло получить такое ничтожество. Состояние полного освобождения. Дофаминовые нейромедиаторы отказываются от установлениях всяческих связей и зачарованы межстеночным дребезжанием, ни единой мысли нет, существо плавает в тягучем экстазе.

– Да, закончил, – нежно собираю свои приспособления, чтобы сложить их в купе и закончить на сегодня свою работу. Встав из-за стойки, Настю уже не нахожу, испарилась, наверно в раздевалке, в зале же вообще никого нет, только с мойки слышатся всплески разговоров. И перед тем, как выйти отсюда, пройти к нелогичной последовательности металлических шкафчиков, к тусклым от двух лампочек желтому свету, решаю раскланяться с этими не знающими уныния женщинами, и это прощание не столько с ними, сколько с той жизнерадостностью, которой они обклеили свой угол. «До свидания!» – улыбаюсь, чтобы быть причастным, хотя бы частично, к их веселости. «Да, давай, пока-пока» – еще в унисон, – «Завтра увидимся» – уже отдельно, от той, что сортирует в смыкающихся под 90* градусов двух высоких, до потолка, металлических шкафах посуду, их количество огромно, сотни, наверно, сложенных в десятки белоснежных столбцов тарелок, объемно выделяющиеся на фоне квадратной плитки с перламутровым оттенком, что делает комнату как-будто вырезанной из ряда одинаковых больничных палат, и она в своем белом кухонным халате только присовокупляет к этому ощущению свою явственную натуру, сокращая от больной фантазии до тебя до минимума расстояние. Но их смех, их настроение, белый свет, охватывающий пространство радостью – все это стерилизует от замогильного ее, 2,5х5 комнаты, потенциала. С произнесенными ее словами мое присутствие перестает быть здесь оправданным. Пора идти. И пока идет возвращение в коллективную утробу примечается, что симпатичны эти, опустошенные от звуков залы кухни, холодильные трюмы и замысловатые повороты коридоров, в которых теперь, постучав ногтями о бежевые в самом пасмурном оттенке стены, можно вызвать и поиграться с эхом; уже закрадывается идея, чтобы что-нибудь проговорить, но, как сорт элитного алкоголя, я должен молчать, храня выдержанность в эмоциях, чтобы невысказанное обещание этикетки так и оставалось только лишь обещанием, уводя от возможности коллег распробовать вкус хотя бы пары грамм личности, в беспорядке взращенной в перекрестии внешних воздействий и внутренней реакции. И делается это не из-за жадности, не из-за признания кого-то не-равным, но из-за боязни, что вкус этого пойла элементарно не найдет своего поклонника. И напоминание об этом, о важности сторонней (а может, лучше, потусторонней?) оценки заставляет перед последним поворотом, оканчивающимся тенями от скудного коридорного освещения, открывающим в рамках дверного проема пространство утробы – общей нашей раздевалки, – внутренне собраться и нацепить на лицо одну из своих верифицированных форм, согласованную для употребления в деловом коммьюнити. Но и она, раздевалка, почти пуста, и те, что переодеваются, не обращают внимания на мои метаморфозы, не оборачиваются, не воспроизводят фа, каждый из двух, по коже – родившихся ближе к южным границам Узбекистана, – ребят, стоят с опущенными головами на выделенных им местах. Перебрасываю взгляд с одного на другого, пытаясь осознать и задаваясь вопросом: «А ты? Тебе что тоже не интересно, кто к вам сюда зашел? А тебе?». И их равнодушие равнозначно «нет». И этим своим поведением они наносят удары, с которыми я, упершись в свой ящик, хочу разобраться, кто я такой вообще и почему не вызываю хотя бы чуточку реакции у других? Существую ли вообще? Наверняка это я опять виноват, я, всегда я, надо было быть просто дружелюбней и улыбаться ласковей, тогда меня бы заметили и захотели бы дружить, и даже, может быть, сами бы подошли познакомиться и рассказали бы что-нибудь о себе. Эти мысли начинают вихриться в бесконечном круге, только меняя, изредка разбавляя новыми, порядок слов, сохраняя при этом общий смысл послания, но усиливая физически болезненную отчужденность. И только с шагами последнего из парней я нахожу лазейку, чтобы выскользнуть из пыточной, которая, кажется, только ждет того, чтобы приветливо раскрыться за следующим поворотом снова…

Глава 5

Голова в головокружении запрокинута, чтобы не смущаться потерявшей опору реальностью, закрываю глаза, и сосредотачиваюсь на звуках вечернего города, какие-то обрывки их отбираю для памяти сразу: нравится и записана уже ругань, доносящаяся со стороны барной слева улочки, где несколько парней по традиции сцепились, причину ссоры выдает частое повторение имени «Аня» (кажется, что конфликт можно было бы разрешить быстрее, если бы стороны прямо высказали закамуфлированный в сути дела вопрос: «Кто ее ебать может?»), почти в упор – с нарастающей громкостью девичьи голоса, живо обсуждающие свои отношения, забивают в какой-то миг эфир только собой, и как ты не уворачивайся, разве что решивши закрыть уши, все равно проинформирован, что парень сделал одной из героинь замечание, которое та посчитала выходящее за рамки допустимого, сразу возникает желание узнать границы этого допустимого, чтобы было можно, примерив роль аналитика, дать свою ей оценку, гудки же машин остаются беспримесными как непреходящая фонограмма города. И только насытившись открываю глаза… небо, какое же оно красивое ночью, может ли еще какое-нибудь из его суточных одеяний участвовать в эстетическом соревновании с ним сейчас? И в голову приходят грозовые облака и уносящий к ним мысли ветер.

Ухожу с работы не из темноты парадного входа, в которую спускался утром, а с других дверей (через контрольный пункт, на котором охранник оскорбляет время сканвордом, он даже не пытался вычленить и выискивать что-то подозрительное в 5—6 мониторах, что окружали и нависали над ним, изображение на каждом было разделено еще на 6—8 маленьких картинок с камер, разбитый ими мир со стороны и при первом взгляде не един вовсе, изображения диссонирующих друг от друга миров), выходящих на смежную с этой высоткой улицу, опуская голову – заземляясь ближе к материальному миру, – упираюсь взглядом в освещенную к этому времени фонарями и от этих фонарей казавшуюся неоновой бетонную, в светлых бежевых оттенках стену, тянущаяся метров на тридцать оканчивается воротами в остриях на концах прутьев решетки. Но отсюда рассмотреть, что скрывается за ней, не выходит, но угадывается, по попеременно торчащим веткам с черной листвой деревьев угадывается… угадывается сад.

От траты времени на глупые эстетические воззрения отрывает меня моя рациональная часть, парой коротких толчков пихающая двинуться скорее домой, где можно будет отпраздновать это скорое, по меркам мегаполиса, возвращение, не заканчивающееся в спешке сваренным пакетиком гречки и жаренной курицей, а предлагающее несколько «полезных» минут, которые при надлежащим усердии могут превратиться (о, боже) в час живого времени, живого потому, что время вырывается из функциональной части, разрешая утратить себя и насладиться собой. Аргументы импульса тверды и я вприпрыжку пускаюсь в обратный путь, но выбираю именно открывшуюся только что дорогу, я даже не знаю точно ли она приведет меня туда, куда нужно, но мне хватает общего с правильным направления, чтобы, оставив сомнения в том месте, где их нашел, выйти в путь на встречу к тем голосам, которые раньше с прилежанием записывал.

Переулок наполовину скрыт в полумраке вечера, но пока мой путь пролегает по его освещенной стороне, где уверенность еще не уходит из тела, я могу поприглядываться к шероховатостям окружающего пространства, фиксируя и запоминая мелкие неприглядные детали, открывающие каждая по-своему, но с разных ракурсов реальное. Слева, справа, поочередно возникают разные по конструкции, цвету, форме, вероятно и по назначению, людям, которые в них живут, разговорам, которые в них ведутся, мыслям, которые в камне, дома. И тот, который раньше я досмотрел только до ворот, с каждым шагом открывается мне ясней, за решеткой, дальняя сторона которой раньше не рассматривалась, я нахожу дом из архитектурных журналов: двухэтажный, окруженный зеленью, допустивший эту зелень, как дерево мох, на поверхность второго этажа, что превращает эти его окна «в пол» и стены, и всю его конструкцию в целом, в элемент не города, но сада. Простая дверь из красного дерева венчает вход, с тянущейся к ней от отделяющей территорию коттеджа от грязной улицы высокой металлической калитки аккуратную вымощенную дорожку, что растет вдоль подстриженного под сантиметр газона. Внимание привлекает небольшое затемненное окошко, будто вырезанное в бетоне стены сразу слева от калитки. Какую роль оно выполняет? Неужели владельцы этого дома – торгаши, которым удалось хорошо раскрутиться, но которые сохранили привычную им методику ведения дел, выдавая и принимая товар и деньги по определенным часам через единственное рабочее отверстие? Ответ приходит с тонкой части бетона, разделяющей калитку с воротами, с висящей на нем аккуратной позолоченной прямоугольной табличкой с без грамматических ошибок русскими буквами:

«Посольство Швейцарии»Режим работы:пн.-пт.10:00 – 18:00

И если сторона Швейцарии предлагала некое единение человека с природой, то противостоящее ей, то, чьей стороной пользовался я и к которому был ближе, посольство Океании предстало законсервированным в цементе замком, спрятавшимся от всякого внешнего наблюдателя, ощетинившимся колючей проволокой поверх сплошного забора, с окнами-бойницы, самым дружелюбным элементом которого стал его пропускной пункт с полностью завешанными жалюзи окнами и подписями в углу них: «Пуленепробиваемое стекло». И, кажется, что архитектура эта есть проекция восприятия мира, присущая каждой из сторон. И мысль о том, какая, должно быть, пропасть разделяет самосознания этих властей, вызывает горькую усмешку на моем лице при взгляда на трехметровую ширину проезжей части. Рассуждения перескакивают на ту страну, в которой живу я сам, захотелось определить к какой стороне Эрефия ближе, и довольно быстро прихожу к удручающему для себя результату. И фигура врага выросла в моем представлении до жизненно необходимой для государства, фигуры, от которой она не просто не может отказаться, но в поисках которой живет. И если есть у тела государства бессознательное, то оно, должно быть, регулярно и само создает себе такие желаемые тайно сущности. Но и давно пора мне отказаться от этой своей рассудительной философской стороны личности, ни разу не принесшей мне хоть сколько нибудь значимые дивиденды, зато регулярно осуждаемой близкими. Окончив мысленный диалог подобным образом, я сосредотачиваюсь на дороге, на ладно приложенных к друг другу (пускай местами и слегка выбиваемых из одной линии, разноуровневых) квадратам плитки, и начинаю прыгать по отдельным ее частям, тем, которые положены в дисгармонии к предлагаемому общему узору. Тяжело растет скорость прыжков, и когда плотность воздушного потока становится такой, что начинает резать глаза, забава начинает пугать, ноги зарываются на следующем шаге, оставляя в теле от прошлого только опрокидывающую это тело инерцию… К сумрачному участку дороги я подхожу с саднящими коленями и спокойным шагом, пристально вглядываясь в лампы широких барных витрин по обе стороны от себя, возникает желание спрятаться в теплоту одной из них, окунуться в пьянящую замутненную атмосферу шалмана, но желание мимолетно – пресекается нарративом противоаргументов, верхновествующий которых – напоминание о вторнике, логически тянущим за собой среду, четверг и пятницу, обязательства, связанные с ними. И вес их обратно пропорционален скорости, с которой желания выпить нет. Переключаюсь на людей – тех же мотыльков, облепивших подъезды и урны, ведущие к барам, языками как крылышками создающие постоянный гул здесь, периодически взрывающийся смехом, конфликт, далеким свидетельств которого я стал, кажется, что давно растворился, его и не было здесь – настолько благожелательная обстановка в этой среде пьяни. И стоило мне начать всматриваться в людей и глаза уже только выхватывают одних девушек, периодически – милых парней, последнее обстоятельство сначала напрягает, но я быстро нахожу оправдание этому: на него мой взгляд упал случайно… и второй раз – случайно… и сейчас тоже… и сейчас, в третий раз – тоже случайно… и вообще… хватит считать. Животная пасть инстинктов оскалена, обильно отекает и пузырится. Примечаю одну, особенно поправившуюся мне девушку со светлыми, средней длины и уныло лежащими волосами, если бы мне так не нравились женские волосы, то их можно было бы назвать жирными патлами, но они мне нравятся, как нравятся ее непрокрашенные темные корни, ее слоновой кости белая кожа, демонстрация которой обрывается еще на шее, обтянутой воротником черной водолазки. И ноздри расширяются, пытаясь уловить ее запах, но расстояние в метры и завеса табачного дыма отталкивают выросшую до мечты ее, мне достается только мимолётно брошенный взгляд, задержавшийся, буквально, на чуть… Может стоит подойти к ней, может она даст свой номер телефона, может она спасет меня, может она даст? И глупые мысли отброшены, найдены десятки причин «не подходить», и чтобы скорее выбросить ее образ из головы, я замещаю его повседневной неинтересной рутиной, которая не приживается и отскакивает непрустовскими заплатками, и чего такого же сладкого я могу найти в катакомбах памяти? Она, память, предлагает мне откровенный эпизод с обнаженной Настей, его я принять не могу физически, потому что дыра, разверствующаяся за этим в сердце, способна уже поглотить целиком. Но ведь не одна она у меня была, ведь была же Кристина. Помню. И Маша тоже. И чтобы отвлечься от плеяды их всех, потому что одно напоминание о Насте, даже быстро отброшенное, породило беспредельное уныние, я лезу в карман джинс, чтобы достать оттуда телефон, залезть в Xinder, посвайпать вправо максимальное количество девушек, уверовать, что что-то сделал, чтобы улучшить свою личную жизнь, успокоиться на этом. Занятие занимает меньше пяти минут, потому что возможные пассии безоценочно отскакивают вправо картинками, не интересует ни их внешность, ни их возможный внутренний мир, на описание, а значит на своего рода обналичивание, которого они потратили немного своего времени. А ведь присовокупляя к витринной обложке из сисек, жоп и лиц что-то описанное словами, нам дается понять, что эти слова в ней все же циркулируют, что есть заявка на отличие от других таких же сисек, жоп и лиц и завуалированно – на знакомство не ради ебли. Другие, горделиво, оставляют свой профиль голым, изредка отмечая ценную информацию в виде единиц интереса и знаков зодиака, которые как будто должны сказать все за нее, и они действительно говорят, но звук их голосов в моей голове наврядли понравятся собеседнику. Девушки, уверовавшие в философскую силу своей вагины, убеждены, что ее вкус отличается от миллионов бьющих тем же экстрактом источников. И насколько печальной представляется их старость, когда то, на что они так полагались, перестает быть вожделенным. Низвергнувшиеся королевы. Какое-то время после того, как телефон возвращен обратно в карман, палец запрограммировано клацает в воздух.

Переулок с барами поворачивает и выводит к проезжей части. Каждый пролетающий автомобиль на противотоке накрывает искусственным ветром, что напоминает мне ощущения перед грозой и потому ловится голодным лицом. Переход регулируемый светофором – перед лицом в пяти метрах, и пока горит красный, фиксация его цвета проходит безусловно, если в этих сигналах и есть какая-то система, то ее расшифровкой я займусь позже. Cегодня мне безразличны и люди, с которыми я ожидаю конвенциональный зеленый, дающий право прохода. Сказывается усталость рабочего дня и общая опустошенность. Удивительно, но выйдя на этот освещенный проспект, напитавшись звуком ночного города, оплесканный автомобильными потоками я успокаиваюсь. Жизнь уже не представляется беспросветным мраком, в ней появились кое-какие тут-там проблески, которые теперь можно взять к себе в поддержку. Неожиданно сильно радует работа, за которую мало платят и с чьей сутью я не согласен, она подмешивает немного растворителя к едкой смеси в осознании тщетности жизни. И пока живительные капельки замерли на оплесканных радостью внутренностях, а я сам перехожу под клокотание приостановившихся автомобилей, обгоняет, толкая в бок, высокий парень и, не оборачиваясь, заныривает в подземный переход. Его вторжение рождает мысли, требование ответа, внутри высыхает оставшаяся редкая влага, сумерки в черепной коробке сгущаются и, подавленный, почти в истерике, еле сдерживая горькие слезы от обиды к устройству мира, который так скоро взыскал выданный мне кредит счастья, дрожащими руками вскрываю футляр наушников, чтобы убежать в них в музыку, замыкая (пока не окончательно) мир на себя.