Заражение

скачать книгу бесплатно


Я, уставший, стою рядом с Настей, наслаждаюсь шаркающим звуком ее розовой трубочки, царапающей стекло пластиком, ловящей все непотребленные еще капельки кофе на стакана стенках, мне дающей случай подвыключить ноги, их, ужасно в ступнях ноющих после трудовой дня, расслабить. Разговор закончился и ребята куда-то ушли. Может переодеваются? Меня толкает убежать отсюда к ним, отгородиться уже от этого пространства, но на это не получается решиться, потому что сегодня – мой первый день здесь, а это значит, что какое-то представление обо мне уже созревает в головах других и рисковать испортить его, надломить уже в основании – не хочется. Поэтому придерживаюсь самой испытанной тактики – калькирую настин титульный образ. И чтобы совсем не расстраиваться, повторяю себе из раза в раз, что просто постоять и отдохнуть – уже счастье.

– Саш, а ты что здесь еще? Иди тоже переодевайся с ребятами. Уже поздно и наврядли кто-то придет… Ну, если что, я ими займусь, – Настя своими словами открывает мне новую опцию, которая тут же закрывается моей, хотя скорее отдельной, просто живущей во мне, такие порой жестокие требования она предъявляет, принципиальной части, напоминающей, что Настя – это все-таки девушка, а значит, не может быть сильнее. И тут оказывается, что у меня не было выбора изначально, что линия поведения озаглавленная словом «потерпеть» – единственно доступная.

– Насть, а ты сама долго здесь работаешь?, – с последним мысленным заключением к её фигуре у меня появляется живой интерес.

– Кто? Я? Ээээ… года три наверно. Почему ты спрашиваешь? – она никогда не бросит привычку вопрошать.

– Просто интересно, – на лице появляется улыбка, обращенная сразу вовне и вовнутрь: ей – чтобы нарисовать доброту и искренность, для себя – насмешка, потому что изнутри мне напоминают истинную причину обращения, воняющую чистым эгоизмом, – захотелось получше тебя узнать… А ты сама из Москвы или переехала сюда?

– Переехала. Давно уже. Из Самары. Закончила колледж на менеджера по ресторанному бизнесу, в Самаре потом в типографии немного поработала, потом решила в Москву переехать. А ты сам откуда?

– С севера, из Республики Коми. Я тебе не рассказывал разве? Закончил технический университет, поработал по специальности – не понравилось, уехал в Москву. Здесь первое время жил у друга, нас там в квартире в какой-то момент пять человек было. Это было забавно.

Завершающая часть идет с символическим подтекстом, присутствующий в фразах часто и так, тут он буквально врезается, вручается бессознательному к прочтению, подтекст, просящий жалости и сразу же ее отвергающий. И это только два из десятков, сотен возможных его оттенков. В отличие от моего ее ответ выцежен, не несет в себе характерного шифра, проникнув за который раскрываешь виды и классы шестеренок, двигающих общий механизм.

– Ты получается снимаешь жилье?, – спрашиваю ее, отвечая на свой собственный символический посыл, посланный ранее, родивший внутри меня маленькую виноватую точку, оттянувшую несколько струн души, заставившую свести беседу обратно, за браваду, что позволил себе.

– Да, снимаю комнату в Тимирязевском районе, – Настя глядит на меня, ждет продолжения. Но стимул вести разговор отрубило. Осознание той тленности, в которой она живет и по линии которой движется, лишило речи. Я остаюсь смотреть в ее глаза, пытаясь прочесть, есть ли там хотя бы проблеск понимания будущего, что ею же и подготавливается? Но там то же вопрошание, тот же вечный вопрос, вечное обращение… Хочется крикнуть: «Проснись, Насть!». Ведь у тебя еще есть время, ведь ты еще можешь взяться за свою жизнь и изменить ее. Но ее глаза все также молчат. И кажется, что это вопрошание представляет собой ту инертность, что живет в человеке, его неспособность быть, способность только принимать смыслы и односложно на них реагировать.

– Ну, ясно, и как тебе в Москве, нравится?, – вопрошаю ласково, свожу диалог к светлым тонам, и делаю это больше для себя самого, нежели для нее. Всех не спасти, – твержу себе как заклинание.

– Да, конечно, мне нравится здесь. По сравнению с Самарой – вообще круто. Не знаю, – она опасно для собственной гармонии зависает. Можно видеть, как механизмы в голове задевают неприятные участки мозга и приучено отскакивают, – Да, давай уберем со столов все. Никто уже не придет.

– Хорошо, – да, давай, все равно делать нечего – уже про себя.

Она отсоединяется от стойки и планирует в сторону с потемневшими фрамугами окон стены, последовавшей за ней я морганием пытается развидеть трещины и снежное плато, которое видел там, но это изображение преследует и каждое захлопывание век только обновляет его. И чем ближе я подхожу к той стороне, тем явственней оно ощущается, редкие снежинки начинают подниматься в межребье, но Настя, не доходя трех-четырех метров, останавливается у высокого купе, и видение мгновенно исчезает, исчезает, как только она оборачивается о чем-то спросить (или что-то сказать) мне.

– Смотри, для уборки все здесь, – указывает на ряды чистящих средств в пластиковых белых и прозрачных бутылках на нижней полке купе, их здесь штук 12 или 15 разных, стоят вплотную, кажется, что под любую задачу, которая может возникнуть, пока убираешься, есть какая-то своя, определенная бутылочка, готовая выручить. Одна из моих личин, выросшая вместе со мной, отмеченная Y-хромосомой, вся такая домашняя и хозяйственная не может не возрадоваться, идентифицируя все это. Ей хочется, присев, изучить красивенькие, аккуратненькие бутылочки геля, паст, спреев, переформатировать методику хранения, развалить все и пересобрать заново, чтобы система стала интуитивно понятной, чтобы руки вслепую сами тянулись при случае в нужный бок. Над канонадой закрученных сопл химии полка с аккуратно сложенными тряпками, рулонами бумажных, бамбуковых полотенец, упаковками обычных бытовых салфеток из микрофибры и вискоза. И, отметив все это, я нахожу себя уже сидящим на корточках и изучающим описания на бутылках, прикидывающим какая и куда может в будущем мне пригодиться.

– Мы обычно пользуемся спреем с уксусом, – и Настя показывает мне помятую бутылку, на четверть заполненную неизвестной прозрачной жидкостью, вязкостью неотличимой от воды, что дает взойти подозрению в эффективности этого средства.

– Только много им не пользуйся, старайся экономней, и с тряпками тоже самое. Чистых мало. Все это надо до конца месяца растянуть.

– Хорошо, понял, – радость, взобравшаяся повыше, рухнула, оставив отдающей тоской полоску в груди. С этим, медленно тающим следом печали выбираю по-симпатичней лоскут ткани, которым можно было бы протереть пластиковые под дерево покрытия разных по площади и цвету, и даже форме – в углу неотмеченным до стоит равноправный, предлагающий шестерым усесть в круг стол, и кажется, что даже вкус блюд за ним будет иной из-за полностью изменившейся атмосферы трапезы, – столешниц. Но я отказываюсь протирать его первым, предпочитая сделать из него маяк, к которому буду стремиться, который будет вести меня.

Оторвавшись через 15 минут от круговых движений, оторвав руку от влажной, как воздух в Амазонии, тряпки, обнаруживаю себя замеревшим в удивлении от того, где вообще нахожусь, что уборка закончилась так быстро и

каким образом я не помню своих последних фантазий – неужели их не было? Напрягаю память в попытке показать самому себе отпечатки жизни последних минут, но что-либо вспомнить не выходит. Как-будто меня самого не было в этом теле, как будто оно само, по чужим лекалам, функционировало в пространстве. В сердце ползком, по чуть-чуть забирается страх, предоставляя мне время от него отказаться, найти способ, мысли защититься.

– Саш, ты закончил?, – Настя почти кричит из-за стойки. И за этот почти-крик мне хочется подойти к ней и обнять, склониться над ушком, прошептать благодарность и в отсутствии сопротивления опуститься на колени, расстегнуть ширинку ее черных, плотно обтягивающих ноги джинс, которые зримо – гармошка складок жира, спустить их с нажимом до колен и, залезавши от ее взгляда под выступающий живот, оттянув линию белых в розовых горизонтальных линиях трусиков в пропитавшемся потом, говном, смазке и мочой хлопке, припасть к ее клитору, в благодарность за то, что она вытянула меня из этого монструозного болота, наступающего и готового вот-вот поглотить.

А если она, вдруг, начнет отталкивать, то все равно встань на колени, сложи милостиво руки и начни умолять, чтобы разрешила, попробуй объяснить ей, что спасла тебя, если чувствуешь, что надо – заплачь, ее солоноватый от мочи клитор – это вкус твоей свободы, и если она решит испражниться на тебя – возрадуйся, потому что это лучшее, что могло получить такое ничтожество. Состояние полного освобождения. Дофаминовые нейромедиаторы отказываются от установлениях всяческих связей и зачарованы межстеночным дребезжанием, ни единой мысли нет, существо плавает в тягучем экстазе.

– Да, закончил, – нежно собираю свои приспособления, чтобы сложить их в купе и закончить на сегодня свою работу. Встав из-за стойки, Настю уже не нахожу, испарилась, наверно в раздевалке, в зале же вообще никого нет, только с мойки слышатся всплески разговоров. И перед тем, как выйти отсюда, пройти к нелогичной последовательности металлических шкафчиков, к тусклым от двух лампочек желтому свету, решаю раскланяться с этими не знающими уныния женщинами, и это прощание не столько с ними, сколько с той жизнерадостностью, которой они обклеили свой угол. «До свидания!» – улыбаюсь, чтобы быть причастным, хотя бы частично, к их веселости. «Да, давай, пока-пока» – еще в унисон, – «Завтра увидимся» – уже отдельно, от той, что сортирует в смыкающихся под 90* градусов двух высоких, до потолка, металлических шкафах посуду, их количество огромно, сотни, наверно, сложенных в десятки белоснежных столбцов тарелок, объемно выделяющиеся на фоне квадратной плитки с перламутровым оттенком, что делает комнату как-будто вырезанной из ряда одинаковых больничных палат, и она в своем белом кухонным халате только присовокупляет к этому ощущению свою явственную натуру, сокращая от больной фантазии до тебя до минимума расстояние. Но их смех, их настроение, белый свет, охватывающий пространство радостью – все это стерилизует от замогильного ее, 2,5х5 комнаты, потенциала. С произнесенными ее словами мое присутствие перестает быть здесь оправданным. Пора идти. И пока идет возвращение в коллективную утробу примечается, что симпатичны эти, опустошенные от звуков залы кухни, холодильные трюмы и замысловатые повороты коридоров, в которых теперь, постучав ногтями о бежевые в самом пасмурном оттенке стены, можно вызвать и поиграться с эхом; уже закрадывается идея, чтобы что-нибудь проговорить, но, как сорт элитного алкоголя, я должен молчать, храня выдержанность в эмоциях, чтобы невысказанное обещание этикетки так и оставалось только лишь обещанием, уводя от возможности коллег распробовать вкус хотя бы пары грамм личности, в беспорядке взращенной в перекрестии внешних воздействий и внутренней реакции. И делается это не из-за жадности, не из-за признания кого-то не-равным, но из-за боязни, что вкус этого пойла элементарно не найдет своего поклонника. И напоминание об этом, о важности сторонней (а может, лучше, потусторонней?) оценки заставляет перед последним поворотом, оканчивающимся тенями от скудного коридорного освещения, открывающим в рамках дверного проема пространство утробы – общей нашей раздевалки, – внутренне собраться и нацепить на лицо одну из своих верифицированных форм, согласованную для употребления в деловом коммьюнити. Но и она, раздевалка, почти пуста, и те, что переодеваются, не обращают внимания на мои метаморфозы, не оборачиваются, не воспроизводят фа, каждый из двух, по коже – родившихся ближе к южным границам Узбекистана, – ребят, стоят с опущенными головами на выделенных им местах. Перебрасываю взгляд с одного на другого, пытаясь осознать и задаваясь вопросом: «А ты? Тебе что тоже не интересно, кто к вам сюда зашел? А тебе?». И их равнодушие равнозначно «нет». И этим своим поведением они наносят удары, с которыми я, упершись в свой ящик, хочу разобраться, кто я такой вообще и почему не вызываю хотя бы чуточку реакции у других? Существую ли вообще? Наверняка это я опять виноват, я, всегда я, надо было быть просто дружелюбней и улыбаться ласковей, тогда меня бы заметили и захотели бы дружить, и даже, может быть, сами бы подошли познакомиться и рассказали бы что-нибудь о себе. Эти мысли начинают вихриться в бесконечном круге, только меняя, изредка разбавляя новыми, порядок слов, сохраняя при этом общий смысл послания, но усиливая физически болезненную отчужденность. И только с шагами последнего из парней я нахожу лазейку, чтобы выскользнуть из пыточной, которая, кажется, только ждет того, чтобы приветливо раскрыться за следующим поворотом снова…

Глава 5

Голова в головокружении запрокинута, чтобы не смущаться потерявшей опору реальностью, закрываю глаза, и сосредотачиваюсь на звуках вечернего города, какие-то обрывки их отбираю для памяти сразу: нравится и записана уже ругань, доносящаяся со стороны барной слева улочки, где несколько парней по традиции сцепились, причину ссоры выдает частое повторение имени «Аня» (кажется, что конфликт можно было бы разрешить быстрее, если бы стороны прямо высказали закамуфлированный в сути дела вопрос: «Кто ее ебать может?»), почти в упор – с нарастающей громкостью девичьи голоса, живо обсуждающие свои отношения, забивают в какой-то миг эфир только собой, и как ты не уворачивайся, разве что решивши закрыть уши, все равно проинформирован, что парень сделал одной из героинь замечание, которое та посчитала выходящее за рамки допустимого, сразу возникает желание узнать границы этого допустимого, чтобы было можно, примерив роль аналитика, дать свою ей оценку, гудки же машин остаются беспримесными как непреходящая фонограмма города. И только насытившись открываю глаза… небо, какое же оно красивое ночью, может ли еще какое-нибудь из его суточных одеяний участвовать в эстетическом соревновании с ним сейчас? И в голову приходят грозовые облака и уносящий к ним мысли ветер.

Ухожу с работы не из темноты парадного входа, в которую спускался утром, а с других дверей (через контрольный пункт, на котором охранник оскорбляет время сканвордом, он даже не пытался вычленить и выискивать что-то подозрительное в 5—6 мониторах, что окружали и нависали над ним, изображение на каждом было разделено еще на 6—8 маленьких картинок с камер, разбитый ими мир со стороны и при первом взгляде не един вовсе, изображения диссонирующих друг от друга миров), выходящих на смежную с этой высоткой улицу, опуская голову – заземляясь ближе к материальному миру, – упираюсь взглядом в освещенную к этому времени фонарями и от этих фонарей казавшуюся неоновой бетонную, в светлых бежевых оттенках стену, тянущаяся метров на тридцать оканчивается воротами в остриях на концах прутьев решетки. Но отсюда рассмотреть, что скрывается за ней, не выходит, но угадывается, по попеременно торчащим веткам с черной листвой деревьев угадывается… угадывается сад.

От траты времени на глупые эстетические воззрения отрывает меня моя рациональная часть, парой коротких толчков пихающая двинуться скорее домой, где можно будет отпраздновать это скорое, по меркам мегаполиса, возвращение, не заканчивающееся в спешке сваренным пакетиком гречки и жаренной курицей, а предлагающее несколько «полезных» минут, которые при надлежащим усердии могут превратиться (о, боже) в час живого времени, живого потому, что время вырывается из функциональной части, разрешая утратить себя и насладиться собой. Аргументы импульса тверды и я вприпрыжку пускаюсь в обратный путь, но выбираю именно открывшуюся только что дорогу, я даже не знаю точно ли она приведет меня туда, куда нужно, но мне хватает общего с правильным направления, чтобы, оставив сомнения в том месте, где их нашел, выйти в путь на встречу к тем голосам, которые раньше с прилежанием записывал.

Переулок наполовину скрыт в полумраке вечера, но пока мой путь пролегает по его освещенной стороне, где уверенность еще не уходит из тела, я могу поприглядываться к шероховатостям окружающего пространства, фиксируя и запоминая мелкие неприглядные детали, открывающие каждая по-своему, но с разных ракурсов реальное. Слева, справа, поочередно возникают разные по конструкции, цвету, форме, вероятно и по назначению, людям, которые в них живут, разговорам, которые в них ведутся, мыслям, которые в камне, дома. И тот, который раньше я досмотрел только до ворот, с каждым шагом открывается мне ясней, за решеткой, дальняя сторона которой раньше не рассматривалась, я нахожу дом из архитектурных журналов: двухэтажный, окруженный зеленью, допустивший эту зелень, как дерево мох, на поверхность второго этажа, что превращает эти его окна «в пол» и стены, и всю его конструкцию в целом, в элемент не города, но сада. Простая дверь из красного дерева венчает вход, с тянущейся к ней от отделяющей территорию коттеджа от грязной улицы высокой металлической калитки аккуратную вымощенную дорожку, что растет вдоль подстриженного под сантиметр газона. Внимание привлекает небольшое затемненное окошко, будто вырезанное в бетоне стены сразу слева от калитки. Какую роль оно выполняет? Неужели владельцы этого дома – торгаши, которым удалось хорошо раскрутиться, но которые сохранили привычную им методику ведения дел, выдавая и принимая товар и деньги по определенным часам через единственное рабочее отверстие? Ответ приходит с тонкой части бетона, разделяющей калитку с воротами, с висящей на нем аккуратной позолоченной прямоугольной табличкой с без грамматических ошибок русскими буквами:

    «Посольство Швейцарии»
    Режим работы:
    пн.-пт.
    10:00 – 18:00

И если сторона Швейцарии предлагала некое единение человека с природой, то противостоящее ей, то, чьей стороной пользовался я и к которому был ближе, посольство Океании предстало законсервированным в цементе замком, спрятавшимся от всякого внешнего наблюдателя, ощетинившимся колючей проволокой поверх сплошного забора, с окнами-бойницы, самым дружелюбным элементом которого стал его пропускной пункт с полностью завешанными жалюзи окнами и подписями в углу них: «Пуленепробиваемое стекло». И, кажется, что архитектура эта есть проекция восприятия мира, присущая каждой из сторон. И мысль о том, какая, должно быть, пропасть разделяет самосознания этих властей, вызывает горькую усмешку на моем лице при взгляда на трехметровую ширину проезжей части. Рассуждения перескакивают на ту страну, в которой живу я сам, захотелось определить к какой стороне Эрефия ближе, и довольно быстро прихожу к удручающему для себя результату. И фигура врага выросла в моем представлении до жизненно необходимой для государства, фигуры, от которой она не просто не может отказаться, но в поисках которой живет. И если есть у тела государства бессознательное, то оно, должно быть, регулярно и само создает себе такие желаемые тайно сущности. Но и давно пора мне отказаться от этой своей рассудительной философской стороны личности, ни разу не принесшей мне хоть сколько нибудь значимые дивиденды, зато регулярно осуждаемой близкими. Окончив мысленный диалог подобным образом, я сосредотачиваюсь на дороге, на ладно приложенных к друг другу (пускай местами и слегка выбиваемых из одной линии, разноуровневых) квадратам плитки, и начинаю прыгать по отдельным ее частям, тем, которые положены в дисгармонии к предлагаемому общему узору. Тяжело растет скорость прыжков, и когда плотность воздушного потока становится такой, что начинает резать глаза, забава начинает пугать, ноги зарываются на следующем шаге, оставляя в теле от прошлого только опрокидывающую это тело инерцию… К сумрачному участку дороги я подхожу с саднящими коленями и спокойным шагом, пристально вглядываясь в лампы широких барных витрин по обе стороны от себя, возникает желание спрятаться в теплоту одной из них, окунуться в пьянящую замутненную атмосферу шалмана, но желание мимолетно – пресекается нарративом противоаргументов, верхновествующий которых – напоминание о вторнике, логически тянущим за собой среду, четверг и пятницу, обязательства, связанные с ними. И вес их обратно пропорционален скорости, с которой желания выпить нет. Переключаюсь на людей – тех же мотыльков, облепивших подъезды и урны, ведущие к барам, языками как крылышками создающие постоянный гул здесь, периодически взрывающийся смехом, конфликт, далеким свидетельств которого я стал, кажется, что давно растворился, его и не было здесь – настолько благожелательная обстановка в этой среде пьяни. И стоило мне начать всматриваться в людей и глаза уже только выхватывают одних девушек, периодически – милых парней, последнее обстоятельство сначала напрягает, но я быстро нахожу оправдание этому: на него мой взгляд упал случайно… и второй раз – случайно… и сейчас тоже… и сейчас, в третий раз – тоже случайно… и вообще… хватит считать. Животная пасть инстинктов оскалена, обильно отекает и пузырится. Примечаю одну, особенно поправившуюся мне девушку со светлыми, средней длины и уныло лежащими волосами, если бы мне так не нравились женские волосы, то их можно было бы назвать жирными патлами, но они мне нравятся, как нравятся ее непрокрашенные темные корни, ее слоновой кости белая кожа, демонстрация которой обрывается еще на шее, обтянутой воротником черной водолазки. И ноздри расширяются, пытаясь уловить ее запах, но расстояние в метры и завеса табачного дыма отталкивают выросшую до мечты ее, мне достается только мимолётно брошенный взгляд, задержавшийся, буквально, на чуть… Может стоит подойти к ней, может она даст свой номер телефона, может она спасет меня, может она даст? И глупые мысли отброшены, найдены десятки причин «не подходить», и чтобы скорее выбросить ее образ из головы, я замещаю его повседневной неинтересной рутиной, которая не приживается и отскакивает непрустовскими заплатками, и чего такого же сладкого я могу найти в катакомбах памяти? Она, память, предлагает мне откровенный эпизод с обнаженной Настей, его я принять не могу физически, потому что дыра, разверствующаяся за этим в сердце, способна уже поглотить целиком. Но ведь не одна она у меня была, ведь была же Кристина. Помню. И Маша тоже. И чтобы отвлечься от плеяды их всех, потому что одно напоминание о Насте, даже быстро отброшенное, породило беспредельное уныние, я лезу в карман джинс, чтобы достать оттуда телефон, залезть в Xinder, посвайпать вправо максимальное количество девушек, уверовать, что что-то сделал, чтобы улучшить свою личную жизнь, успокоиться на этом. Занятие занимает меньше пяти минут, потому что возможные пассии безоценочно отскакивают вправо картинками, не интересует ни их внешность, ни их возможный внутренний мир, на описание, а значит на своего рода обналичивание, которого они потратили немного своего времени. А ведь присовокупляя к витринной обложке из сисек, жоп и лиц что-то описанное словами, нам дается понять, что эти слова в ней все же циркулируют, что есть заявка на отличие от других таких же сисек, жоп и лиц и завуалированно – на знакомство не ради ебли. Другие, горделиво, оставляют свой профиль голым, изредка отмечая ценную информацию в виде единиц интереса и знаков зодиака, которые как будто должны сказать все за нее, и они действительно говорят, но звук их голосов в моей голове наврядли понравятся собеседнику. Девушки, уверовавшие в философскую силу своей вагины, убеждены, что ее вкус отличается от миллионов бьющих тем же экстрактом источников. И насколько печальной представляется их старость, когда то, на что они так полагались, перестает быть вожделенным. Низвергнувшиеся королевы. Какое-то время после того, как телефон возвращен обратно в карман, палец запрограммировано клацает в воздух.

Переулок с барами поворачивает и выводит к проезжей части. Каждый пролетающий автомобиль на противотоке накрывает искусственным ветром, что напоминает мне ощущения перед грозой и потому ловится голодным лицом. Переход регулируемый светофором – перед лицом в пяти метрах, и пока горит красный, фиксация его цвета проходит безусловно, если в этих сигналах и есть какая-то система, то ее расшифровкой я займусь позже. Cегодня мне безразличны и люди, с которыми я ожидаю конвенциональный зеленый, дающий право прохода. Сказывается усталость рабочего дня и общая опустошенность. Удивительно, но выйдя на этот освещенный проспект, напитавшись звуком ночного города, оплесканный автомобильными потоками я успокаиваюсь. Жизнь уже не представляется беспросветным мраком, в ней появились кое-какие тут-там проблески, которые теперь можно взять к себе в поддержку. Неожиданно сильно радует работа, за которую мало платят и с чьей сутью я не согласен, она подмешивает немного растворителя к едкой смеси в осознании тщетности жизни. И пока живительные капельки замерли на оплесканных радостью внутренностях, а я сам перехожу под клокотание приостановившихся автомобилей, обгоняет, толкая в бок, высокий парень и, не оборачиваясь, заныривает в подземный переход. Его вторжение рождает мысли, требование ответа, внутри высыхает оставшаяся редкая влага, сумерки в черепной коробке сгущаются и, подавленный, почти в истерике, еле сдерживая горькие слезы от обиды к устройству мира, который так скоро взыскал выданный мне кредит счастья, дрожащими руками вскрываю футляр наушников, чтобы убежать в них в музыку, замыкая (пока не окончательно) мир на себя.

И пока агрессивный тембр накидывает злости в уши, осматриваю проход, в который я спустился вслед за обидчиком. Низкие потолки, оранжевое освещение и уже закрытые алюминиевыми ролл-ставнями справа сбоку киоски – привычная картина для таких мест, также привычны редкие подписи, выполненные маркерами на облицованной плиткой стене слева, на ребрах алюминия, вычурные, с обилием случайных закорючек и зигзагов, короткие, часто ограничивающиеся словом. Интересная попытка заявить о себе, в знаках выразить свое наличное существование и высказать протест, присущий всякой молодой поросли. Но от дальнейших раздумий отвлекает меня следующая композиция, оказывающаяся насыщенной инструментальными отыгрышами, успокаивающими, переключающими фокус внимания на себя и перекладывающими теперь уже на окружающее свою мелодию. Мозг накладывает ее на шествующих мимо людей, и у него почти без зазоров получается это сделать, но до полной синхронности недостает такта, зато музыка идеально гармонизирует с неодухотворенными предметами и вещами,

(бычки от сигарет, скомканные белые чеки, бумажные стаканчики из-под кофе, отличающиеся выписанным на поверхности брендом, среди которых не вижу зеленых из старбакса – вещи слишком ценные, чтобы ими просто так разбрасываться, – копейки мелочи, потертый черный куртец в каплях, кажется, крови, бусинки ожерелья из бижутерии, синий из школьной поры колпачок от ручки, рукавичка),

наполняя их потерянной страстью, заставляя их танцевать, поднимая их поочередно подсвеченными перед моим взором, становясь аранжировкой себя. И чем сильнее раскручивается музыка, тем гармоничней вписывается все окружение в ее, музыки, повествование. Подземка заканчивается быстро и, выйдя, я не узнаю окружающую обстановку, что бросает мгновенно в холод и парализует на то же мгновение. Но этот приступ к земле, как в прошлый раз, не прижимает. Обращаюсь к мобильному, который должен помочь вывести меня из бетонных чащоб, перед которыми я оказался выплюнут.

Дюжина темно-серых многоэтажек восходит перед лицом вертикально, попытка рассмотреть, где они кончаются, заканчивается болью в шее, впихнуты в метрах друг от друга, что сгущает тьму в проходе между ними до с решеткой шести нулей.

И пока пальцы настраивают приложение, принимаюсь за анализ себя, чтобы разобраться в этих, преследующих меня сегодня все чаще, эпизодах паники и страха. Кажется, что они начались после того сна (или это было видение? я не знаю как можно описать произошедшее… и можно ли его вообще корректно описать обычными, стандартными словами? такое чувство, что в пространстве того ресторана я оказываюсь под воздействием внешних сил, которые вытягивают из меня (что они из тебя вытягивают, глупышка?) что? Разум? Душу? Но лучше выкинуть это сейчас из головы, я рискую оказаться опять в том же состоянии, что тогда, но там бы окружающие что-то заметили и помогли мне, надеюсь, что помогли бы, ну а кто поможет сейчас? Я тут один, стою на улицу, кликаю в телефон, сколько зарядки, кстати, осталось 18% Надо скорее добежать до дома, запереться у себя, включить что-то веселое, отвлечься а завтра проснувшись я уже обо всем забуду как будто ничего не было ведь по правде ничего не было ведь не могла же стена исчезнуть не мог же начать идти снег но я же чувствовал его чувствовал своей кожей и видел глазами… но нет Это видение Нет мне просто показалось я просто устал разыгралась фантазия ничего не происходило просто тот мужик зло на меня посмотрел и я застрессовал плюс все усилилось уже имеющимся стрессом от работы и той обстановки что у меня уже есть По итогу стресс стресс стресс надо шоколадку себе купить. И успокоенный этими мыслями улыбаюсь.

Успокоившись, я по-настоящему, сфокусировавшись и как будто в первый раз, смотрю на экран мобильного телефона. Он, мерцая, выдает маршрут до дома, выстроенный послушанными пальцами. Их работа ускользнула от меня, поэтому сейчас я хочу убедиться, что все еще управляю ими, что они не обладают отдельным от меня нарративом желания, сосредотачиваюсь на движении одного большого пальца, сосредоточено посылаю его нажать на значок компаса, который должен четко зафиксировать мою геолокацию и подстроить карту под пользователя. И когда движение фаланги пальца в точности повторяет мой мысленный посыл, окончательно расслабляюсь. Яндекс говорит о 13 минутах ходьбы, я доволен этой цифрой, она поднимает в сознании картину обещания: меня, сидящего на кровати с книжкой, глядящего на часы, чья минутная стрелка висит в третьей четверти, а короткая еще только подкрадывается к верхней точке этого круга. Жизнь прекрасна.

Приободренный шагаю под сменяющиеся песни из разношерстного плей-листа, уже давно закончилась классический перебор и играет что-то свежее от рэп-исполнителей. Песня о пиздостраданиях, я люблю пострадать, это опустошает, представляется чем-то таким, что освобождает пространство для последующего его наполнения.

Мой путь какое-то время тянется по тротуару, который выводит на следующую улицу, окруженную каменными изгородями, за которые заглядывать не хочется. Изредка обгоняют автомобили, на секунду заставляя инстинкты пускать ток по спине, но к третьей машине эта реакция уже не активна, остаются только отдельные воздухом в спину толчки, которые через раз смешат, и когда маршрут электронной карты утягивает меня в один из переулков, оставляю тротуар тянуться дальше, а автомобили нестись к их следующим жертвам.

Эта часть маршрута пролегает по темени хитрых зигзагов дворов. Между домами, которые венчают по бокам вход в это место, не хватает арки. Она бы придала нужную величественность тьме, которая лежит здесь на всем и которую я предвзято опасаюсь. Дорога тянется по узкому асфальтированному коридору, на котором попадаются неотличимые по цвету, а потому невидимые, люки, в которые, спотыкаясь, проваливаешься. Равновесие удерживается еще функционирующими аппаратами тела. Слух и тактильные ощущения обостряются, зрение выхватывает из окружающего пространства только силуэты: одинаковые припаркованные машины, лестницы, поднимающие до полностью черного, металлические таблицы с на незнакомом языке надписями. Этот двор, принадлежащий нескольким высоким офисным зданиям, чья облицовка в плитке без бликов, заканчивается, выводит мягко к длинному переулку, освещенному полной луной. Глаза какое-то время привыкают к новой обстановке, шарят и прилепляются к строительной серой простыне, свисающей на бок идущего справа дома, она процентов на 80% освещается луной, отражает этот свет, освещая мне дорогу. Не уверен, что это сделано лично для меня, но все равно к людям, накинувшим ткань сюда, вспыхивает нежность. На земле под ним получается различить оградительную ленту меж коротких столбцов, но от чего она отделяет увидеть не получается, да и многое другое из обрамления окружающего не удается рассмотреть точно, что формирует контрастную потребность завтра этой же дорогой вернуться на работу – все изучить. После быстрого пребывания в подвешенном состоянии формируется окончательное решение, имеющее претензию изменить судьбу.

Прохожие мне здесь почти не встречаются, да и с теми, попадающимися, мы силимся не смотреть друг другу в лицо (немного попахивает Кафкой, да, сладкий?), отворачиваемся в притворстве чем-то отвлеченные в сторону темных, с неотличимыми отражениями, зеркал. Всю эту часть пути я не выпускаю телефон из рук, изредка подсвечивая им землю под ногами, чтобы рассеять сгустки тьмы – обрести уверенность, но стараюсь этим не злоупотреблять, потому что в голове, с каждым его использованием, всплывает опасливая дума о лимите зарядки аккумулятора, он в этом проходе обвился с сердцем тревожными шнурами, и, кажется, что одно уже напрямую зависит от второго и попросту прекратит биться, если зарядка закончится. Но затемненная часть дороги скоро обрывается, открывает мне освещенную фонарями улицу, маршрут до дома угадывается интуитивно – еще один светофор и я буду идти по знакомым тропинкам. Бросив последний взгляд на Яндекс-карту, которая оценивает длительность оставшегося пути в 5 минут и, убедившись в верности своих выводов, пускаюсь идти. И чем ближе я к дому, тем больше житейских мыслей меня посещает, вот уже мысленно разбираю холодильник и кухонный шкаф, ищу из чего приготовить себе ужин, советуюсь с желудком, возрождающим себя в восприятии урчанием, отвлекаюсь на Машину арию в душе – улыбка освещает лицо, уношусь к истории нашего знакомства с ней и, почувствовав печать на этих воспоминаниях, отказываюсь от их припоминания – возвращаюсь в мыслях к холодильнику, в котором замечаю банку с тунцом, к нему рис, лежащий на нижней полке навесного шкафа, в ряду коробок, – идеально – потому что в пакетиках и варится быстро, а сок из банки отлично размягчает рисовые зерны. И вроде все уже есть и заходить в магазин не требуется, но я не могу отказать себе в этом. «Я» требует награды за день, в котором оно показало себя молодцом, в котором ластилось к жирным, вонючим Другим, в котором терпело словесные и интонационные иглы, вонзающиеся в за самооценку нейроны, которые теперь придется, лелея, отращивать заново, а пока верховенствующее «Я» требует наказания тела-инструмента, даже не наказания, а приведения к положенному месту, доказывает мое бесправие владения им, объясняет случайность возникновения. В каком-то смысле «Я» хочет освободить сознание от репрессивной практики плоти, развернуть шлюху в область чистого духа. Она достойна наказания, пока не докажет обратного…

Глава 6

Сережа симпатичный, интересно у него есть девушка? Не было бы, я бы могла начать чаще ронять рядом с ним то резинку, то что-нибудь еще, чтобы он мог получше меня рассмотреть.

– Сереж, сделай мне кофе, пожалуйста, – и Настино лицо озаряет улыбка, которую она силится сделать как можно более милой, ее старания угадываются и в сощуренный, улыбающихся глазах.

– Как обычно? Латте?

– Да, – в подтверждении слов она качает вверх-вниз головой.

Для ее взгляда Сергей предоставляет спину, разворачиваясь к рожковой кофемашине, занимающей половину места на столе за ним.

Какая у него широкая спина, за такой легко спрячешься… даже видно не будет… а в кровати под ним даже двинуться не сможешь… ммм я бы это проверила, конечно.

Настя, положив голову на руки, мечтает. Из подсобного, неогороженного кармана, служащим перемычкой между коридором, еще спрятанным под ширмой, и основным залом ресторана, слева от мойки и бара, выходит в привычном для нее быстром темпе Светлана Николаевна, одетая в классические для себя черные джинсы и блузку, оглядывает ребят и, сделав какие-то выводы, фокусируется на девушке:

– Насть, ты сервировку сделала?, – в тоне в избытке претенциозные нотки.

– А? Да… нет, в смысле нет, я хотела подождать пока новенькие придут, чтобы вместе с ними это уже сделать, – пауза – Ведь их учить надо.

– Ну да, надо, ладно, молодец, – и ее губы, разукрасившись изгибом, заканчивают фразу. Она на какое-то время подвисает в неопределенности, мечась в нанометровом нейронном диапазоне, пытаясь понять, что следует делать дальше. Но это состояние мгновенно и проходит за неполную секунду. В виде похмелья в ней остается злость на себя, что позволила себе такую растерянность, но она оставляет ее без выражения, остановив потребность высказаться. Таким образом она бы доказала самой себе, что произошедшее является чистой случайностью: ввела бы эту растерянность в окружающих, воспарила бы в их растерянности выше, и затем, придя на помощь – сгладив возникшую сбивчивость, – доказала бы самой себе свое абсолютное знание ресторанной сферы и заслуженность занимаемой должности. Но слова останавливаются на три четверти расстояния до рта – их останавливает короткопунктный моральных кодекс, на который она опирается в своей работе начальника. Такое проявление чувств – бесправные обвинения – она сама себе воспрещает, что сейчас не избавляет от злости, но является неким утешением допущенной ранее оплошности.

– Сереж, сделай мне тоже чашечку кофе, пожалуйста, – и идет пробивать его за половину стоимости в кипере, не останавливаясь – Насть, принесешь мне его потом.

Слова и ощущение непотерявшейся от ошибки власти приносят ей искомое умиротворение. К своему рабочему столу она подходит уже, слегка постукивая мягкой подошвой кед. Садится и принимается внимательно изучать график смен своих сотрудников, отмеряя взглядом и тех, с кем ей сегодня работать и того, кто ее должен сменить завтра. Виталик. Она даже не видит в нем полноценного мужчину. Слишком мягкий, даже не для нее – для любой, пластилиновый, просто придаток, приказы ему можно говорить прямо в лицо: да, дорогая? – помой полы, приготовь поесть и вынеси мусор. А потом отшлепай себя чем-нибудь. -Твоим коричневым кожаным ремнем или взять что-то по-массивней? – Ой, да чем хочешь. – Хорошо, дорогая…

Диалоги с ним в каком-то таком ключе должны проходить. Просто смотрит тебе в рот. Нормальных мужиков совсем не осталось. От мыслей ее отвлекает звук дребезжания. Так обычно стучит ложка о блюдце, она узнает и радуется ему. Слава богу. В глаза – «спасибо», с добавлением «Настя» это же слово на повторе вслух. Она с удовольствием насыпает себе немного принесенного тут же сахара, мешает аккуратно по-часовой стрелке гранулы – движение все больше ритуальное, – повторяя звук металла о керамику, сосредоточена на черном водовороте. Размешивание заканчивается после двадцатого повторения – ее константа из формулы идеального вкуса кофе, ложка опускается – раствор готов.

Из кухни в зал заходит новенький официант, без бейджика, в мятой футболке и синих джинсах, идет к киперу открывать смену. Его волосы – взлохмаченный черный, лицо без единой морщины, кожа по характеристикам ближе к мрамору, острые скулы и нос разрывают структуру, насыщая бельведерский профиль углами, и эта угловатость одна из главных особенностей его внешности. Будто вырезан из бумаги ножницами, не верится, что его длинные пальцы могут выпрямиться до конца и перестать быть согнутыми в средней фаланге, коленки формируют на джинсах конусы, плечи заостряют футболку, его бледность почти болезненная, он Светлане Николаевне понравился почти сразу, неопределенность продержалась не дольше спокойствия в коей пребывает секундная стрелка, удовольствие начало разливаться по внутренностям, словленное лишь бессознательным понимание, что с момента, как он провел карточкой по киперу, он в ее власти, даже заставило тело ненадолго потерять ориентацию в пространстве, что сорвало явственные, про себя, благодарности Богу, что сидит сейчас на диване. И досада, приличиствующая быть легкой к его форме одежды, разрастается, а она даже не пытается ее унять. Ее вместе с ней полнит эйфория.

Она удивляется, как новый сотрудник прошел вчера мимо нее и почему она его не заметила сразу. Наверно, с ним разговаривал Максим, не могла же я забыть встречу с ним. За подсказкой Светлана Николаевна лезет в график, находит там вписанное от руки имя, выкручивая громкость голоса до верхней границы, за которой он уже должен переходить в крик, произносит:

– Илья, подойди ко мне.

Он оборачивается, кивает и, добив нужные кнопки карточкой, планирует в ее сторону.

– Илья, а где твой бейджик?, – слова звенят замками, кои сдерживают прямой упрек.

– А?! Я не знал, что его нужно было взять. Мне никто не сказал об этом. Простите меня, пожалуйста – почти плачет.

– Илья, в заведении ресторанного типа без бейджика не ходят. Подойди к Насте, пусть поможет тебе его сделать. Скажи, что я сказала, – на секунду она даже убрала руки от чашки, которую так рада была недавно получить.

– Да, хорошо, а что мне ей сказать?, – приказ должен быть высказан четко, это является одной из составляющих приказа для воли.

– Чтобы сделала тебе бейджик. Вот такой – и Светлана Николаевна выпячивает слегка грудь, демонстрируя закрепленную на нем пластинку с отпечатанным именем «Светлана», – теперь понятно?

– Да, понятно, – Илья довольный, как кот после сметаны, улыбается.

Его ответ приглушен ее мыслями, которые, вихляясь, подмечают, увлажняя, что несколько секунд тот внимательно рассматривал грудь. Взгляд вскользь на его ширинку, идентифицирует, увеличились ли объемы. Но к досаде признается, что нет. Невысказанно, бессознательно: упрек к себе самой; желание быть с ним мягче – четко очерненная заявка в сознание; образ его сумевшего рассмотреть и возжелать в ней женщину – тот потенциал, к которому ее тело устремилось, но бессознательное уже знает, что в решающий момент та, поторговавшись с обязательной отрицательной своей частью внутри короткого мысленного диалога, предстояще-подготовленная, за дешево продастся, продастся за любое, самое призрачное проявление усилия с его стороны, пусть это даже будет просто жест.

– Ладно, Ильюш, иди работай, – уже без сокрытия ласково.

Мальчик разворачивается, уходит, и она провожает его, дословно из мыслей,«милую попку», спрятанную под мошней денима, пока (но только пока), провожает до момента, когда он соприкасается с другой. Закапала кап-кап ревность, от которых она отворачивается к графику и своему остывающему кофе. В голове стучит обязательный молоточек, призывающий вернуться ее к тому, что дает ей деньги. Рассматривает в упор разнобойно отмеченную черными точками таблицу, точки, с первого взгляда, без порядка, в хаосе по клеткам отдельных прямоугольников. Через несколько секунд между некоторыми из них устанавливается связь. Заглавные к строкам имена в точках по датам местами совпадают. 11 апреля: метками соединены имена Светланы, Виталика, Ильи и Насти. 12 апреля ее прямоугольник бел, 13 – тоже, отметка преследует ее с 14 и дальше до, до густой черной вертикальной полоски, разъединяющей предыдущие со следующими семью столбцами. Имена с кем точка ее не объединяет – из другого племени – неинтересны. Ожидание 14-ого почти роднит с Александром-Анастасией. Вспыхивает спектр, связанный с первым, второй: изображение-чувство-чувство на экране почти разделенного надвое, в помехах и с рябью по бокам, внутреннего взора – сидящая на стуле широкая спина в белой футболке – их первая встреча – симпатия – почти забытый сахар слабости – желание уступать> стоящая рядом, облюбованная одним солнцем, у скамейки, почти в упор, до взаимного связывания ворсинок с кожи, и ощущение теплоты, то ли ее, то ли фантомно – забота с крапинками любви – как будто часть чувств, предназначенные для другого человека – гордость идет с коротким визуальным пояснением того разговора, где Настя признается в наличии у нее своих планов на будущее. С этого момента 14 апреля привязывает к себе чувство спокойствия. И это расслабляет ее уже сейчас, поднимает желание-самой-последней-сигаретки, которую когда-то сама себе обещала, но стремление сломалось и осталось на лагающем повторе на следующие 10 лет, но сформированное таким образом желание подгоняет ее сейчас сильнее, сгущается нависшим грозно общением рабочего дня, который непременно настанет.

Но и Раздумье над этим заканчивается уже в пути, в коротком полусогнутом старте на полтора метра с дивана, уверенное «да» желанию говорит сама себе за срединой линией зала. Размышление перекидывается на предметы требуемые ей для расслабляющего времяпрепровождения: ощущение пачки в кармане джинс передается прямыми углами, дочерчиваются соединяющие их прямые: то ли фантомно, то ли ее. Зажигалку проверяет, сунув руку в правый передний карман, находит, расслабляется до желания ступора. С гладкой поверхностью играют мочки пальцев, поднимаются до кнопки поджига, теребят, останавливаются на выходном отверстии, готовящегося взорваться огнем, ласково по каемке, уже вожделея, отправляет большой палец на бок – запечатать название ласкового зверька, смутная надпись «Criket» всплывает в голове, сопровождаемая подозрением на ошибку…

…поверхность встречает, запуская ветер в волосы, яркость бьет по глазам, и с каждой ступенькой, радость полнее, плещется в такт хода, воодушевляет и дразнит. Солнце отбелило на веранде столы, их охра подкрашена оранжевым и серым от подушечек, лежащих на стульчиках. На спинках – тех же цветов разномастный флис пледов. А я разве говорила их выносить сегодня? Стоит в недоумении секунду. Вроде да, в любом случае это правильно, до обеда сегодня еще можно, пусть постоят, с этим эйтеловирусом непонятно, что в городе вообще происходит. Не закрыться бы. Хотя короткий отпуск бы мне не помешал, но на что жить-то? Ее диалог прекращается и фокус перемещается на руки, отдельно – пальцы, на длинные белые палочки из помятой пачки и надоевшую гладкость. Щелк! Подставляет свое лицо Солнцу. Отскакивает им в тенечек сразу по прошествию затяжки. Задумчива. Радостно покачивает верхней из двух скрещенных для удобства (?) ног.

И кажется, что город живет своей обычной жизнью. Частота гудков, перемежаясь с матом про себя, вслух – самому себе, вслух жене, вслух комментариями к жестам другого и сильно реже – напрямую ему, водителю соседнего, опустив боковое стекло автомобиля. Последний случай создает реальные риски не-знакомого, а значит с иголками конфликта, появляются риски утери верности воззрений – угроза более тяжеловесная нежели синяк на лице, который еще может получится «продать». Камера отдаляется от двора ресторанчика, возносится выше, охватывает весь Басманный район со взглядом на Солнце. Звезда, не скрытая облаками, припекает грубо, что, как будто, отпугивает и понуждает сюжет вернуться к PizzaDiz c другой, скрытой от света стороны…

– Да, нет, я понял, держать двери закрытыми, никого не впускать без особого разрешения. Понятно. Да, да, хорошо. Завтра меня Евгений сменяет… А? Эээ, но у меня по графику рабочие смены заканчиваются… Понял, хорошо, – на лице Игоря застывает отображение внутренней борьбы. Еще чуть-чуть и к собственной радости сдастся, чтобы задать не-по-регламенту вопрос, но на противоположном конце трубки гудки – короткие точки, свидетельствующие, что разговор окончен. Решимости на «перезвонить» нет, цена такого «нахальства» на степень выше, чем в разговоре простое, но не оправданное в приказ-действие системе, вопрошение.

Он откидывается, окидывая в напряженном безразличии сетку мониторов, на спинку дешевого офисного кресла, сосредотачивается над тем, что только услышал. «Здравствуй, Игорь, с сегодняшнего дня у нас запрещается вход в здание без особого разрешения, подписанного мною»… «меры противоэпидемиологической защиты»… «двери держать закрытыми»… «никакой серьезной опасности не несет»… «отнестись ответственно»… «тебе настоит не покидать своего рабочего места в течении следующих нескольких дней»… «Завтра твоя смена?»… « …оплата в двойном размере»… «возможны определенные карьерные сподвижки»… Последние две части смакуются, ими он ласкает себя с четверть часа, по прошествию которых отскакивает и сидит уже с выпрямленной «по уставу» спиной. Ментальная мастурбация эякулировалась ответственностью, с которой он решает впредь, безусловно и всегда исполнять свои обязанности. Но поиски воплощения этого чувства заканчиваются решением «перекурить».

Слова, сказанные им руководством четко вычерчены еще в сознании, что заставляет уже в переулке, куда он вышел, принять неспешно роль следователя… с подозрением осматривает проходящих людей… пара молодых людей, убывающих мимо в спешке, задают вопрос: «Куда торопимся?», и, действительно, куда они могут так торопиться в это утро вторника? Тот, кто должен быть на работе, уже давно должны на ней быть, а может на пьянку идут, или с? К бабам? Помогать третьему с переездом или успеть купить подарки к празднику? Ладно, допустим, но все равно подозрительные. Открепив от них оценивающий, усиленный вниманием после телефонного разговора взгляд, перебрасывает его на сканирования остальных субъектов: девушка с ребенком, но мелкий слишком капризный – маскировка? Может так она и задумывала, вжимает, неморгающе, устройство, и уже в самом начале исследования лицо цели окатывает его, оператора, обнажившегося наголо, нагого, без даже листа, за пультом машины – глаз, и, кажется, также пристально начала всматриваться в него самого, кажется, уже залезла этим взглядом в кишки и шерудит там, пальпируя тонкую и толстую, подбираясь ближе к дырке, Игорь отказывается продолжать контакт, отдает себя, на первых порах отыгрывая спокойствие, сигаретке, втягивает режущий дым в легкие. Вместе с тем, как сокращается сигарета в границах, взродившиеся подозрения он отпускает, оставляя себе из разговора только последние его звенья. И день ускоренно идет на убыль, накидывая к последней затяжке сумерки на небо, свидетельствующие о заходящем солнце.

Вернувшись к своему рабочему месту через двое пластиковых дверей, следующих в метровом промежутке и образующих 4 кв. м. неодушевленного V-пространства, зеркало первых, входных, все более отчетливо дублирует реальность, но Игорю такое безразлично, по-настоящему он заворожен листом чистой разлинованной в клетку формата А5 по краям ровной и без привычных полей сбоку, как будто выпущенной под заказ, бумаги, лежащей у него на столе. В недоумении, уставившись, смотрит. Кто принес мне ее сюда? Может кто-то уже следит, как я выполняю свои обязанности? Два раза под 90 градусов в обе стороны – крутит головой, не так усердно, чтобы ее раскрутить, но что-то в шее щелкает, остужая пыл ищущего. Тогда он уже всем корпусом поворачивается в сторону лестничного пролета на выбор спускающего тебя к ресторану, через двери, идущие с десятью кубиками задрапированных под бумагу квадратов стёкл, или поднимающего к лифтам правительственного учреждения, занимающего всю наземную часть здания. Их площадка уже освещена, но хорошо рассмотреть ее с пульта охраны не выйдет, можно попробовать встать на цыпочки, оказаться на уровне пыли на плитке, подробно рассмотреть ее светло-бежевый оттенок и, наверно, все. Игорь за свои полтора года туда так и не поднимался. В смысле ни разу не делал выбор шагнуть на ступеньки, восходящие к верху. Бывало изредка забегал перекусить в ресторан, в обед, когда ценник там переставал его кусать. Но чаще жена собирала ему что-нибудь с собой.

Ничьего присутствия здесь не просто не видно, а не ощущается. Его взгляд возвращается на лист бумаги, от попытки рассмотреть нечто за ее разлиновкой начинают болеть глаза. Пустое. Убеждает себя, что лист этот был оставлена просто, кем-то, в спешке. Но теперь уже другой вопрос занял мысли, стоит ли выбрасывать теперь этот листок или оставить его тут так и лежать? И уже этот вопрос кажется ему в разы серьезней, нежели предыдущий, но таким же неразрешимым. Ведь его мог оставить кто-то очень серьезный, услуга такому человеку могла бы принести ему несколько нулей на карту. И, не найдя ответа, он решает оставить бумажку полежать до утра, чтобы время само как-нибудь уладило этот вопрос, чтобы «судьба» определила его правомочность на обладание бонусом. Сам же Игорь идет перекусить, потому что «переволновался чё-т». Уходит в кладовую, вотканную позади, за без теней темным коридором, служащим выходом для людей, работающих в ресторане и переодевающихся в раздевалке, с которой он, коридор, соединяется короткой, узкой лестницей.

Здесь, в маленькой кладовой горит только настольная лампа и неон с синим оттенком вдоль всей лицевой части холодильника, засунутого в дальнюю часть комнаты, что дает достаточно освещения малой комнате-кубу, помогает рассмотреть скромный дсп-шный стол с двумя рядом стульями, пару металлических в пол метра шириной ящиков, стоящих с палец в зазоре в синем свете от холодильника. Игорь от предвкушения довольный зависает в паузе. Подскакивает к холодильнику и вытаскивает оттуда неравновесный пластиковый контейнер с зеленой крышкой. В жире, который схватился по бокам пластиковых стен, он рассматривает, а скорее расслышивает, горошины гречки, а вот толстую котлету ему удается рассмотреть и расчувствовать, срывающаяся при наклоне глиняным брусом в противоположную стенку, оставляет в руке приятногаснущий импульс, отпечатываясь, оставляет на торце прозрачного пластика с внутренней стороны частицы структуры, из которой сделана и которые после можно будет слизать с этой стороны, если те сами не стекут к гречишным сечкам под воздействием ультракоротких электромагнитных волн. Пока несет, задумчив, точнее кажется таковым, но на деле мыслей в голове ноль, мозг взял паузу, остановив на лице движение, абстрагирован от предмета управления, занят короткой перегрузкой основных систем из-за недавних полусбоев…

Теплая гречка рассыпается по рту, попадаемые же туда куски котлеты вызывают непроизвольное вслух мычание, иногда затягивающееся и превращающееся в целый отыгрыш в низком и высоком звучании. Звук в такие моменты, отражаясь от стен, усиливается и создает некий аналог оркестрового сопровождения, что всерьез заставляет задуматься о возможности написания обеденной симфонии. Но такая великая мысль не приходит в Игореву голову, так как оголодавшийся разум сейчас занят только тем, что выбирает в какую сторону контейнера он в следующий раз запустит ложку. И но через 5 минут голодное раздражение утолено и возвращает на проектор в кинотеатр с единственным зрителем недавний фильм, где молодой человек получает сверх-важный звонок от начальства и, исполнив все указания в соответствии с высказанным приказом, воспаряет на один из верхних этажей башни, у подножия которой его можно было рассмотреть на первых кадрах. И уже после первых эпизодов Игорь увеличивает скорость «зачерпнуть-сунуть в рот» цикла, чтобы успеть вернуться на неостывшую и уже давно принявшую форму его жопы седушку. Право же контейнер-помыть он с чистой совестью и благородно, ведь уже в скором времени его ждет повышение, оставляет жене, которой такая честь наверняка будет воспринята с благоговением.

Сытый, довольный, неспешно и грузно возвращается на рабочее место, где его ждет тот же лист бумаги на крае стола, садится, окончательно отпустив всякое напряжение из мышц, расслабленные руки приходится ощущаемым усилием отрывать от подлокотников, чтобы они могли выбрать из бумажного, выросшего в высоту беспорядка – белизна с черными веснушками листов с графиками дежурств, расписаний, расчетов перемежаются с бежевостью конверта, оставленного желтым курьером, чистым снегом сложенных писем, из под которых видна серость газеты, что торчит треугольником в основании кучи, захваченная в киоске метро с неделю назад, но сохраненная до момента Икс, пока не наступившего, но может… может, и к этому лучше приготовляться заранее – еще скрипучий сканворд, который находится сразу под верхним, в два листа, тонким слоем, находится пальцами, тактильно, через твердость обложки, не поддавшейся с охоткой сжатию – сила-реакция пара, данные, из последнего аспекта которой – целый рассказ, обрастающий подробностями, когда тело воздействия оказывается обнаруженным…

Сканворд вынуждает его, подобрав ноги, подкатить кресло, взяв ручку, начать решать без закладки найденное бонусное, возвещающее о возможности выиграть стиральную машину судоку на третьей, испачкавшегося оттенка газетной странице.

Глава 7

– И, короче, мы с ней одни такие стоим, ну, и она такая смотрит типа на меня, и че-то лыбу давит… И как раз вышли все из зала… Ну, я не растерялся, подхожу к ней, обнимаю… ну и понеслось короче, – от высокого бармена вырывается короткий смешок, улыбка фиксируется на лице.

– Ахахах, и че, она даже не вспомнила, что у нее парень есть?

– Не, ну она там что-то говорила, но так, знаешь… – вытянув и растопырив пальцы, вращает рукой, прибавив к этому скорченную пренебрежением мимику, – типа, «ой, мы ведь неправильно поступаем», мол, а если Димка узнает. Ну, чисто поломаться хотела, цену набить.

– Да, чисто бабы, глазки сначала строят, флиртуют с тобой, а потом заднюю начинают давать… А если ты вдруг поведешься на это, то все, будут обиженные потом ходить, что не выебали.

– Ага, ты замечал кстати, как на меня Настя смотрит? – в глазах у Сергея повисает проказливый огонек.

– Пффф, конечно. Это только слепой не увидит, пялится на тебя все время, когда здесь бывает… и вообще она раньше столько за баром не стояла. А теперь сидит у нас, то кофе ей сделай, то ложку чайную принеси… понятно что она была бы не против, чтобы ты ее того… – уверенный тон Петиного голоса заставляет задуматься о его прошлом, в котором, представляется сразу, собрано множество женских имен.

– Ну, вот я тоже это заметил, но она жирная пиздец. Свиноматка. Пусть кто-нибудь другой ее трахает, – кротко возмущаясь, – Может спасешь меня, друг?, – смешливо.

– Ахахах, эээ… Не получится, брат, я же женат, – в его словах тяжеловесная солидность мужчины, но актерская пауза за многоточие в транскрибации разговора оканчивается эксплозией смеха, смешанного много – слюнями, и выверенно – символикой зрака. Второй смеется с ним.

– А ты давно женат вообще? – живой интерес.

– Ну так, года четыре, наверное, – если сейчас посмотреть на лицо Пети, то может показаться, что он даже смущен этой темой.

– И как? Нормально вообще? Не представляю, как это – жениться, – Сергея прошибает раздумье, но быстро отступает, чуждо ему здесь.

– Да, нормально.

Замолкают. Неощущаемо кажется, что задета неприятная, сырая тема, побуждая одного забурлить в бессознательном, составить нейтральное, ровное продолжение диалога.

– Ты сегодня ведь по-раньше уходишь, да? – пытается выдержать свою интонацию в прошлых тонах.

– Да, по-раньше, надо ребенка из садика забрать… – пауза, спохватившись – ну, завтра я еще работаю, а потом здесь Катя за главную будет… до выходных, в пот самый выхожу.

– Аааа, ты слышал кстати, что UFC свой турнир отменили? – явная заинтересованность.

– Да, но там я только бой Фергюсона с Гейджи хотел посмотреть. Остальные какие-то все не очень собираются.