скачать книгу бесплатно
Эдуард стряхнул с себя груз воспоминаний. Стремительно вошел в освещенный подъезд – и к себе, в квартиру. Жена спала, его встречал только старый, добрый, мудрый, умный друг Коба. Эдуард потрепал его за ухо и отправился в спальню. Не нарушая спокойного сна жены, Эдуард, засыпая, думал о встрече, о новой теме, о том, как его экскурсия по героическим местам Севастополя будет украшена новыми красками о первом вражеском налете на Севастополь и его героическом отражении. В потоке сознания на границе бодрствования и сна пульсировали тревожные мысли: почему же, почему же этот удачно отбитый налет со сбитыми вражескими самолетами остался никак не освещенным, не отраженным ни в сводках главного командования, ни в других материалах по первому дню войны? Здесь и приукрашивать ничего не надо. Были и сбитые самолеты, герои зенитчики, героически отраженный налет, первые жертвы. Но никто никого не славил, не было ни наград, ни героев. Почему? Надо разбираться. С такими мыслями Эдуард провалился в глубокий сон.
Простившись с Эдуардом, Владимир Орлов помчался в свою Балаклаву, которую нежно и трепетно любил. Имел возможность получить квартиру в центральной части города, но не захотел. Многое, очень многое было связано с Балаклавой.
В 30-х годах ХХ века его родители по комсомольской путевке приехали сюда для жизни и службы в составе экспедиции подводных работ особого назначения, знаменитом ЭПРОНе. После расформирования ЭПРОНа остались в Балаклаве. Здесь и родился Володя, здесь и застала семью война. Отец был призван на Черноморский флот и в звании главстаршины был командиром дальномерного поста на 35-й батарее. Батареей командовал капитан Лещенко Алексей Яковлевич, племянник знаменитого Петра Константиновича Лещенко, песни которого по некоторым воспоминаниям любил слушать сам Сталин. Владимир уже привык к тому, что, когда бы он ни думал о войне, из потока фактов, представлений и образов всегда возникала личность Сталина. Сталин любил Севастополь, был здесь несколько раз и тайно, и явно. Считал Севастополь наконечником копья, нацеленного на Черноморские проливы. В июньском приказе 1945 года, посвященного Великой победе, Сталин впервые обозначил Севастополь как город?герой вместе с Ленинградом, Сталинградом и Одессой. И так уж всегда складывалось в мыслях Владимира Ивановича, что он все события Великой Отечественной войны для себя, для своей памяти связывал, соединял с именем и действиями Сталина.
Отец Владимира погиб на 35-й батарее. Мать с Володей эвакуировали в Новороссийск, затем в Геленджик. Товарищи отца устроили мать в штаб морской бригады. Бригада ушла в Севастополь, где в июне 42-ого вся и погибла. Могилы у матери нет. И потому вся земля Севастополя для Владимира Ивановича любима и священна.
Маленький Володя попал в ворошиловский (город Ставрополь с 1935-го по 1943 год назывался Ворошиловск) детский дом, а после четвертого класса как сирота и сын героев, отца и матери, по ходатайству полковых товарищей был зачислен в Ленинградское Нахимовское училище, окончив которое, поступил в Ленинградское высшее военно-морское командное училище погранвойск КГБ СССР. В 1958 году училище расформировали, и курсант Орлов завершил свое образование в Бакинском высшем военно-морском командном училище. При распределении чья-то неведомая рука определила лейтенанта Орлова в морские части погранвойск дальневосточного пограничного округа, где, получив под свое командование бронекатер в составе морских погранвойск Дальнего Востока, начал свою офицерскую службу. Там Владимир познакомился со скромной сотрудницей секретного отдела, девушкой Машей, родом из пограничного гарнизона Посьета, где ее отец и мать служили в знаменитой 32-й дивизии полковника Виктора Полосухина.
Советская 32-я стрелковая дивизия стала знаменита тем, что в октябре 42-го года сражалась с немецкой эсэсовской дивизией «Даз Райх» на Бородинском поле. Где-то там, на полях Подмосковья, под стенами Можайска, и погибли родители Маши. Волею обстоятельств Мария воспитывалась во Владивостокском детском доме и по окончанию школы при содействии переживших войну боевых товарищей отца была устроена в штаб Амурской военной флотилии, где и встретила лейтенанта Орлова. Встретились, полюбили друг друга. Полюбили не полюбили, но больше уже никогда не расставались, значит, полюбили. От должности к должности, от звания к званию, от гарнизона к гарнизону прошла вся служба на Дальнем Востоке, а завершилась по страстному желанию капитана I ранга Орлова в Севастополе, в родной Балаклаве, где он и вышел в отставку.
Дома, как и всегда, его спокойно ждала его боевая подруга Мария Степановна. Иногда, шутя, Орлов называл ее императрицей Марией. Несмотря на аромат лучшего в мире красного сухого вина, она спокойно отнеслась к его позднему появлению, так как знала о традиционных встречах друзей, уважала его друзей и уважала интересы мужа.
Но иначе реагировал на позднее и нетрезвое появление хозяина шпиц Лаврентий, любимая собака Марии Степановны. Выбравшись откуда-то из-под диванных глубин, он возмущенно тявкнул и дерзко удалился в тихие просторы большого дома.
Владимир, нежно поцеловав жену в левое ушко, прихватив плед, отправился на летнюю веранду и, как всегда после встречи друзей, переполненный впечатлениями, погрузился в размышления. Володя любил Севастополь, трепетно прикасался к его истории. И все, что он узнавал, волновало и будоражило его сознание. На последних встречах друзья обсуждали исследование по первому штурму Севастополя в ноябре 1941 года и подвиг пяти героев, а всего было одиннадцать тысяч героев. Но величие Севастополя было не в отдельных героях, а в том, что впервые в начале истории войны весь город стал героем. Ведь не секрет, что очень многие города сдавались и без боя. Недоумение вызывает захват Бреста в семь утра, оставление Гродно вечером 22 июня. Отсутствие боев за Каунас и Вильнюс. Совершенно не геройская оборона Риги. До сих пор нам не объяснили, почему весь штаб западного фронта оставил Минск, а не возглавил его оборону. Были и совсем возмутительные примеры: оставление Калинина на правом фланге Западного фронта, а ведь на левом – Тула не сдавалась, и стала городом-героем. В том же ноябре 41-го года при огромном превосходстве обороняющих сил был совершенно бездарно сдан Ростов.
А вот Севастополь не дрогнул. И чем больше друзья узнавали о трагедиях 41-го года, тем все более величественным и прекрасным вставал из пламени боев подвиг великого города. Теперь вот новая тема: первый налет на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Владимир предчувствовал, что и здесь, как и в других случаях, может открыться много таинственного и неизвестного. Так, на грани сна и бодрствования, шли: первый штурм, отец и мать, Сталин, Лещенко, эвакуация… В ароматах и ореоле лучшего в мире красного вина Владимир Иванович Орлов заснул.
Но никак в эту короткую летнюю ночь с 20 на 21 июня не спалось Георгию Михайловичу Карамзину. Он жил недалеко от улицы Октябрьского и в эту ночь решил прогуляться. Ночь была плотная, темная. Листва на деревьях была неподвижна, но в голове Георгия носились тысячи мыслей. Да, казалось, что все изучено. Собрана и изучена коллекция из двадцати версий начала войны. И вот, как вспышка – новая неожиданность. По всему выходит, что Великая Отечественная война началась именно здесь, в Севастополе.
Когда она началась? Как она началась? И почему, при всем многообразии литературы о начале войны и о 22 июня, налет на Севастополь звучит как-то глухо, отдаленно, невнятно? Но Карамзин обладал системным подходом к событиям и явлениям и стал медленно продумывать план подхода к новой военно-исторической загадке. Проходя мимо школы, Георгий был оглушен и ослеплен большим ночным гуляньем. Да-да, все, как и тогда, в трагическую июньскую ночь – выпускные балы. Это с большой теплотой описал в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Севастопольского городского комитета партии Борис Борисов.
В прихожей своей квартиры Георгий включил свет, семья спала, и только из темноты гостиной материализовался любимый кот жены полковника Карамзина – Котофей Котофилыч. Ощутив запах лучшего в мире красного сухого, Котофей отвалил в сторону и, налакавшись воды, растворился в темноте кухни.
Георгий тихо через гостиную прошел на лоджию, где у него был оборудован уютный кабинет с письменным столом, компьютером и небольшой библиотекой. «Растворил я окно, стало душно невмочь» – вспомнил Георгий слова знаменитого романса. И, как всегда, когда не спалось, когда одиночество было полным, накатились воспоминания о детстве и юности.
Сосланные на Колыму родители, женский концлагерь Ола под Магаданом, где он родился, счастливое колымское детство. У Георгия в душе и в памяти была своя Колыма не по Солженицыну, не по Шаламову и по другим чужим воспоминаниям, которых за свою жизнь он прочитал очень много. Отец Георгия загремел на Колыму по знаменитой 58-й статье еще в 1934 году. Он вполне еще молодым человеком работал помощником начальника паспортного стола в подмосковном Павшино. Однажды глухой московской ночью к нему в дом постучался земляк, такой же, как он, молодой парень из их родной смоленской деревни. Его семью раскулачили, сослали. Он бежал, скрывался, каким-то образом вышел на отца и попросил его помочь с документами о легализации. Отец ему отказал, но никому о ночном госте не сообщил. Земляка поймали, вышли на отца, арестовали, дали десять лет за недоносительство. А если бы пообещал выдать документы, получил бы больше, а если бы выдал документы, был бы расстрелян.
Много, очень много читал Георгий о своей малой Родине, родной Колыме, многое видел и помнил то, о чем не писали в книгах. Но в ярком золоте воспоминаний о детстве металась в душе его личная счастливая Колыма. Море, сопки, распадки, ручьи, дороги, заросли стланика, бурундуки, красная брусника под белым снегом, голубые поляны голубики, лагерь на руднике Бутугычаг с его знаменитыми отделениями «Коцуган» и «Вакханка» (женское), «Аммоналка», нестройные колонны заключенных в сопровождении охранников с винтовками и собаками, интернат в Усть-Омчуге с ночной няней – пленным японцем. Когда мальчики били его подушками и валенками, он всегда улыбался, настоящий самурай.
На Колыме было много писателей, певцов, поэтов, но с художниками не повезло. Жаль, очень жаль, что Сталин не отправил на Колыму Николая Рериха. Тогда бы к его тибетским и индийским шедеврам добавились фантасмагорические пейзажи Колымских просторов.
Отец попал на один из бесчисленных рудников Колымы. В те годы там добывали касситерит. Это добавка к алюминию, из которого делали корпуса самолетов. С развитием в стране индустриализации и милитаризации лагерь все более превращался в производственный комплекс. Конечно, основой был лагерь и конвойный батальон, но удлинялись и штреки, и забои, разрастался поселок с больницей, клубом, детскими яслями. Вольнонаемных по оргнабору очень не хватало. И к некоторым видам работ стали привлекать заключенных. А для этого их приходилось расконвоировать. Срок и статья отца были мягче, чем у других. Он попал в МХЧ (материально-хозяйственную часть) рудника и получил возможность ездить на автомобиле по дорогам Колымы. Руднику был нужен лес для забоев и многое другое – от продовольствия до кинофильмов. Приходилось ездить в Магадан, в грузовой порт, оформлять и получать различные грузы для рудника и лагеря. В одну из таких поездок с большой группой таких же, как он, отец встречал в порту пароход «Феликс Дзержинский» с партией заключенных женщин. Конвой у женщин был нестрогий. Отец и мать обожглись взглядом, отец взял ее за руку, забрал у нее маленький чемоданчик и так, вместе в группе мужчин и женщин, под присмотром бойцов НКВД, они пошли туда, где женщин посадили на небольшой моторный баркас и отправили на «Остров красивых девушек». Там был рыбоконсервный завод и при нем женский лагерь. При следующей поездке в Магадан отец добрался до острова, охрана была не жесткая, и за бутылку спирта отцу разрешили на несколько часов взять понравившуюся ему девушку.
В прошлом мать, молоденькая учительница из Дебальцево, жила в общежитии, никому не мешала, но кто-то «стукнул» в НКВД, и пришли с обыском. Нашли книгу историка Костомарова, тогда запрещенного. За хранение контрреволюционной литературы мать получила пять лет и была отправлена на Колыму.
Там в то героическое время сложилась исключительно тяжелая демографическая ситуация. Женщин катастрофически не хватало. Правительство принимало срочные меры. И по линии Гулага, и по линии гражданского оргнабора на Колыму были срочно отправлены пароходы с молодыми женщинами. В результате всех этих мероприятий и появился на свет Георгий. Рожать мать отправили в женский концлагерь в поселок Оло под Магадан. Там был специальный блок, куда свозили заключенных-рожениц со всех предприятий Колымского «Дальстроя».
В те мягкие времена существовал порядок, при котором родивших женщин с детьми выпускали из лагеря на бесконвойное существование. В 1941 году это гуманное правило было отменено, женщин не освобождали, а детей забирали в специальные интернаты. Но матери Георгия повезло. Она освободилась раньше выхода этого указа, устроилась на работу в Магадане, получила небольшую комнатку в двухэтажном бараке на Советской улице. Никаких проблем с яслями и детсадом в Магадане тогда не было, но выехать на «материк» было нельзя.
В 1944 году отец освободился, но поражение в правах оставалось, он только из лагерного барака перешел в один из бараков поселка, остался на прежней работе. Несколько раз к нему из Магадана приезжала мать с Георгием. Странное это было поселение. С 41-го года приток рабочей силы на Колыму резко сократился, а планы по добыче касситерита, вольфрама и золота резко возросли. Это накладывало своеобразный отпечаток на жизнь лагеря, рудника и поселка. Невозможно было понять, кто от кого больше зависит: энкавэдэшное начальство – от лагеря, или лагерь – от начальства НКВД. Работникам конторы, больницы, клуба, детского сада, собственной производственной базы все чаще разрешали не возвращаться на ночь в лагерь, у многих заканчивались сроки, и они из лагерных бараков переходили в бараки в поселок. Лагерь, рудник и поселок смешивались и перемешивались.
Но с начала 1944 года вся эта гулаговская идиллия стала резко меняться. На Колыму широко пошел контингент с ранее оккупированных территорий. Это были старосты, бургомистры и прочие прислужники немцев. Ни о каком симбиозе лагеря, рудника и поселка уже не могло быть и речи. Утвердилась настоящая каторга. Никаких расконвоированных, никаких вольных работ, каких бы то ни было. Днем только штольня, ночью только лагерь. И даже одежда стала другой: ватная шапка, ватный бушлат, ватные штаны. И для зимы, и для лета все одинаково. И на каждом три номера: номер на шапке, номер на спине бушлата, номер на правом колене штанов. И никакие-то маленькие номера, как на карманчике курточки Александра Солженицына на ее знаменитой фотографии. А черной краской – на белой тряпке на спине и на колене, размером с тетрадный лист.
Вскоре с огромным размахом пошел атомный проект. В старых отвалах, на которые раньше не обращали внимания, обнаружили большое содержание урана и на Бутугычаге очень быстро построили урановую обогатительную фабрику. Патриархальный период лагеря окончательно завершился. Урановая каторга Бутугычага описана в повести Анатолия Жигулина «Черные камни». Но материалы Солженицына, Жигулина, Шаламова по впечатлениям Георгия и рассказам его родителей – это не совсем то, что было на самом деле. И историческое, и художественное исследование тех далеких событий вряд ли когда-нибудь состоится.
День Победы Георгий и мать встретили в Магадане. За окнами барака на улице Советской вдруг внезапно очень громко загремел духовой оркестр. Все население барака выбежало на улицу. Вслед за оркестром в сторону центра Магадана двигалась колонна бойцов НКВД. Один из бойцов подхватил Георгия и усадил к себе на плечи. Мать, как наседка, семенила рядом. На площади у дворца культуры состоялся митинг. Так, на плечах бойца НКВД, Георгий пришел в День Победы.
После выхода отца на свободу в 1944 году мать с Георгием переехали к нему на Бутугычаг. А по достижении семи лет ближайшей осенью Георгий был отправлен в школу поселка Усть-Омчуг, где в интернате собирали детей со всех близлежащих рудников. Жизнь молодого колымчанина начиналась успешно. Окончил первый класс, вступил в ряды октябрят, стал юным ленинцем, прочитал две книги.
Но дальше произошел психологический слом. На летних каникулах Георгий обретался на руднике, где же еще? И в стайке таких же колымских мальчишек днями носился по поселку, ближайшим сопкам и другим окрестностям. Но на беду себе они придумали странную забаву. По пути следования конвоя с каторжанами устраивали засаду и при появлении колонны каторжан бросали в нее окурки и какие-нибудь остатки еды. Свалка в колонне образовывалась невероятная, что немало веселила малолетних нарушителей лагерного режима.
Но на третий день засаду устроил уже начальник конвоя. Главарь группы был захвачен и доставлен в МХЧ к его отцу. С отцом начальник конвоя договорился быстро. За фляжку спирта он пообещал отцу Георгия не давать делу ход и не подавать начальству никакого рапорта. Но для нарушителя конвойного устава дело совсем не закончилось. Вечером мать со слезами на глазах провела беседу с юным октябренком-ленинцем, эту беседу Георгий запомнил на всю жизнь. Но и этим дело не закончилось. Отец, вернувшись с работы, взял за шиворот малолетнего преступника и решительно поволок его в ближайший распадок на берег безымянной речки, в густой кустарник. Там, зажав сына между колен и сняв с пояса широкий офицерский ремень, отец стал элементарно пороть Георгия. Штаны были плотные, ремень широкий и какой-то большой боли не было. Но от всего происходящего в душе нарушителя взметнулся какой-то невероятный ужас, и Георгий орал так, что эхо его крика разносилось над поселком и многократно усиливалось среди близлежащих сопок. От этого невероятного крика руки отца опустились, колени разжались и недовыпоротый злостный нарушитель конвойного устава ГУЛАГА стремительно умчался с места гражданской казни. А мчался он к клубному бараку, где вот-вот должен был начаться военный фильм «Подводная лодка Т-9» со знаменитым киноартистом Олегом Жаковым в главной роли. Интерес к военной истории забрезжил у Георгия уже тогда.
На следующий день у подножия сопки Шайтан выпоротый нарушитель со своим отрядом спокойно собирал голубику. И перед ними в полуденном свете дня медленно прошла длинная процессия. Двое одетых на каких-то жердях несли абсолютно голого мертвого третьего. И таких групп было много. Справа от сопки была закрытая зона – «Аммоналка», склад взрывчатки. Но за складом, это знали даже дети, было кладбище каторжан. Вот туда и направлялась процессия. С этих дней Георгий перестал делить людей на своих и чужих. Беседа и слезы матери, реакция и ремень отца как-то сразу, резко, несмотря на возраст, изменили его отношение к людям, ко всем и навсегда. Карамзин выработал в себе определенный стиль поведения, чем всегда заслуживал к себе уважение окружающих. Много лет спустя, когда полковник Карамзин был определен председателем суда чести старших офицеров соединения, он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.
После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.
Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки – от всего этого глаз невозможно было оторвать.
На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.
Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции – и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.
Приехали в старый родительский дом, построенный дедом отца в далекие годы сразу после отмены крепостного права. После Второй мировой войны в 1948 году в доме остались бабушка и ее дочь тетя Варя. А до Первой мировой в доме была большая семья: бабушка Мария, дедушка Петр, трое сыновей и две дочери. В Первую мировую дед служил в Брест-Литовске, и когда в первые годы войны было выбито много кадровых офицеров, дед, окончив школу прапорщиков, стал офицером. И к концу войны дослужился до штабс-капитана. У бабушки хранилась фотография – молодой капитан с георгиевским крестом на мундире. В революцию стал «красным» и во время советско-польской войны был командиром полка «красных» конных разведчиков. Был награжден именной шашкой и красной вязаной фуфайкой. И когда много позже Георгий смотрел фильм «Офицеры», где одного из героев награждали красными шароварами, для Георгия это был не художественный вымысел, а исторический факт. При раскулачивании шашку отобрали. Дед по своим связям с московскими боевыми «красными» товарищами сумел защитить семью и хозяйство и избежать высылки. Но именное оружие и многое другое не вернули.
В середине 30-х старший сын, отец Георгия, загремел на Колыму. Дед не смог помочь и очень скоро скончался. В начале войны в октябре 1941 года в деревне появился офицер из районного военкомата, собрал семнадцать деревенских парней призывного возраста, построил и увел. Через неделю в деревню вернулось двое парней, рассказали, что они дошли до Юхнова, их передали в какой-то стрелковый полк и они пять дней держали оборону на знаменитой впоследствии Зайцевой горе. Немцы их окружили, разбили. Все командиры погибли. Погибли и все наши деревенские. Каким-то чудом в архивах министерства обороны сохранился список тех самых парней, которых собрал в деревне офицер из райвоенкомата. Благодаря этому списку бабушка за сына получала пенсию. Когда много лет спустя, уже в эпоху интернета, Георгий в обобщенной базе данных (ОБД) погибших воинов нашел имя своего дяди, он расплакался.
Бабушка с дочерьми и младшим сыном пережила и оккупацию, и эвакуацию. Тяжелые бои обошли деревню стороной, и дом остался цел. Георгий много читал и слышал о послевоенном голоде в стране. Но в его деревне этого совсем не наблюдалось. При доме были сад и огород: яблони, вишни, картошка, капуста, огурцы, морковка, репа. А при дворе – корова, поросенок, пять овец, стадо гусей и немереное количество кур.
И опять исторический парадокс. Много раз во многих исторических исследованиях Георгий читал про закон о «трех колосках», по которому якобы расстреливали за малейшее хищение, читал о послевоенном голоде в деревне. Ничего подобного в его родной деревне не было. Хлеб жали серпами и косами, собирали в снопы, молотили ручными и конными молотилками. Нигде никаких контролеров не было. В каждом дворе было по несколько голов скота. И всем сена хватало на всю зиму. Никто за сено никому не платил. И летом за пастбище никто не платил. То же и с дровами. Каждый день топили русские печи, а за дровами из ближайших лесов тоже никто никому не платил. Деревня делала себе все из овчин – полушубки и шапки, из шерсти – валенки. Еще интереснее с продукцией изо льна. Своих посадок льна в огородах ни у кого не было. Весь лен был на колхозных полях. Но абсолютно у всех в избах была кудель, веретено и ножная прялка. И всю зиму в деревне от дома к дому передавался ткацкий станок. Вся деревня носила домотканое белье, рубахи и пользовалась льняными рушниками.
Осенью по косогорам лежали огромные ленты белых холстов. И опять же никаких контролеров, и никто никому ничего не платил. Вот такой колхозный сталинский коммунизм застал Георгий на заре своей юности. Но уже потом, после училища, в 1960-м, молодой лейтенант посетил родную деревню и ничего подобного уже не было. Не было ни некрасовской деревни, ни бунинской, ни сталинской. Деревня потеряла душу. Оскудение родной деревни началось позже при Хрущеве.
После Колымы Георгий ощущал себя совсем в ином мире. Природа, лес, лисы, зайцы, ежики, грибы и земляника, реки, весеннее половодье и зимний лед. Кони и телеги. Качели на Троицу, игра в лапту на деревенской околице, летние вечера на пятачке под ракитами, гармонь, балалайки, танцы, частушки. Незабываемая деревенская школа за три километра от деревни в соседнем большом селе, и многое-многое другое, что давало связь с прошлой жизнью предков, что соединяло простую прекрасную деревенскую жизнь с великой русской литературой и закладывало в сознание и душу основы любви к отечеству.
Многое повидал Георгий за свою жизнь в стране и в мире, но образы и впечатления русской деревни оставались одним из ярких и дорогих впечатлений на протяжении всей его жизни. «Мы родом из детства» – помнил Георгий известную фразу из знаменитого фильма. Вспомнил Георгий и рассказы своих друзей об их детских годах, об их детских впечатлениях. Дети войны, дети блокады, дети Гулага.
Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза 1956 года открыл дорогу в высшее инженерно-техническое училище в Ленинграде, а затем, как один миг, двадцать пять лет в инженерной службе на Северном флоте и, как награда за безупречную службу, перевод в Севастополь.
В отворенном окне во всем своем южном великолепии тихо дышала севастопольская ночь. Думалось легко и спокойно. Сняв с полки том советской военной энциклопедии со статьей о Великой Отечественной войне, Георгий быстро просмотрел материал о начале войны. Да! Ничего о Севастополе. Почему? Если еще в 3 часа утра начался налет, и он был победно отбит, причем так, что были сбиты вражеские самолеты и были первые жертвы, почему бы и не писать об этом? В героическом небе Севастополя должна сиять еще одна героическая звезда.
Недовольный и неудовлетворенный Георгий Михайлович открыл в военной энциклопедии и другую статью, теперь уже о Черноморском Флоте, но и там ни слова о первом налете на Севастополь. Продолжая оставаться в состоянии неудовлетворенности, Карамзин открыл статью об обороне Севастополя 1941—42 годов, где опять ни слова о первом налете. В тяжелой задумчивости Георгий Михайлович стал изучать состав редакционной коллегии Советской военной энциклопедии издания 1976—1980 годов. И с большим удивлением обнаружил один очень удивительный факт. Оказалось, что военно-морскую редакцию энциклопедии возглавлял Адмирал Флота Советского союза Сергей Георгиевич Горшков. При Сергее Георгиевиче Горшкове и прошла почти вся военно-морская служба Карамзина. Но дело совсем не в этом, а в том, что 22 июня 1941 года капитан первого ранга Сергей Георгиевич Горшков служил на Черноморском Флоте, был в Севастополе и возглавлял бригаду крейсеров. То есть, был прямым участником и очевидцем всех событий первого дня войны в Севастополе. И при этом, во всех редактируемых им статьях – ни одного слова о первом налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. «Как так? Почему?» – еще более разволновался Георгий. Немного успокоившись, Георгий Михайлович отправился в путешествие по интернету. Открыл первый ранний Хрущевский однотомник истории Великой Отечественной войны, затем поздний Хрущевский 6-томник, затем великолепно изданный Брежневский 12-томник, и ни в одном из этих изданий не обнаружил ни одного упоминания о первом налете на Севастополь в первый день войны.
«Получается, – подвел печальный итог своим изысканиям Георгий, – что в официальной истории этого события нет». Но событие, несомненно, было, тогда – что это было? И если официальная история молчит, самое прямое дело – взяться за это историкам-любителям. Выйдя на пенсию и увлекшись историей, Карамзин перечитал много литературы о войне, просмотрел множество сайтов в интернете, участвовал в различных военно-исторических конференциях, форумах и встречах. К этому времени он уже ясно понимал, что доверять, как раньше, в советское время, всему услышанному и прочитанному нельзя. Только многократные точки пересечения различных потоков информации могут дать более или менее верное мнение о том или ином историческом событии.
В тихих спокойных размышлениях протекала ночь. Приходила усталость. Близилось время начала налета. Время, да, время! Тогда, в Севастополе в 1941-ом, время было московское, а разница с немецким на границе была в один час, то есть, если на Восточном берегу Буга в Бресте – 4 часа утра московского времени, то на Западном берегу Буга на командном пункте генерала Гудериана, командующего второй танковой группой немцев, на часах Гудериана – 3 часа берлинского времени. Это очень важно для понимания общей картины налета.
Наступало время налета, но наступило и время усталости. Мысли не сосредотачиваются, ничего не вяжется, детали не сходятся. Надо думать, вникать, разбираться. Воображение и сознание покидают Георгия. В полусне, повторяя слова из своей далекой юности «Бороться и искать, найти и не сдаваться», Карамзин засыпает.
В отличие от своего друга, Эдуард Максимович Победимцев не очень поздно заснул. И поэтому проснулся рано. Но солнце уже давно встало, и в голубой дали, это был вид из окна, ярко сиял крест Свято-Владимирского собора на территории древнего Херсонеса. Настроение у Эдуарда было боевое, приподнятое. Новая тема, новая экскурсия, новые доклады в военно-историческом клубе и в Севастопольском морском собрании, а может быть, удастся и статью разместить в российском «Морском сборнике». Ведь какая великолепная тема – война началась в Севастополе. Причем, что поражает, до общего начала войны. Первый налет, первые победы, первые герои, первые жертвы. Здесь можно хорошо развернуться, получить дополнительную известность, согреться в лучах славы. Конечно, в первую очередь, Эдуарда волновала не собственная слава, а слава Севастополя.
Вдохновленный такими мыслями, Эдуард быстро завершил утренние процедуры и утренний завтрак и, прикоснувшись щекой к жене, без лишних слов и так же молча проведя по загривку друга Кобы, Эдуард устроился за рабочим столом и погрузился в дебри интернета. Вперед, к новым открытиям! Сначала надо узнать все, что знают все. И только потом выстроить итоги своего исследования. Время пошло. Но чем глубже он погружался в материал, тем мрачнее становились его мысли и тяжелее становилось на душе.
Набирая ключевые слова о памятнике жертвам первого дня войны в Севастополе и улице Нефедова, тогда Подгорной, Победимцев обнаружил несколько заметок из главной севастопольской газеты «Слава Севастополя». Оказалось, что пытливые умы севастопольцев задолго до него, «великого исторического исследователя», пытались понять и объяснить некоторые нестыковки вокруг всей этой истории. Оказалось, что, как и всегда знали севастопольцы, да, первых жертв было три. В реальной могиле на реальном кладбище: бабушка, мать и внучка. Но автор заметки открыл, что бабушка захоронена позднее и не была жертвой первого налета. Также корреспондент установил: в севастопольском городском загсе люди, чьи фамилии перечислены на памятнике как первых жертв войны, не были записаны как погибшие от взрыва мины. Причины смерти указаны самые разные. К удивлению корреспондента, ни отдельных могил, ни братского захоронения он не обнаружил. Но открылось и еще одно обстоятельство. Оказывается, в тот же день погиб и затонул буксир ЧФ СП-12, который тащил за собой плавучий кран, который то ли в этот день, то ли позже, то ли на том же месте, то ли в другом, но тоже погиб. Всего погибли где-то более тридцати человек из состава экипажей буксира и крана. Заметки в газете были смутные, факты неясные и неопределенные. По фактам много противоречий.
Споткнулся Эдуард и на другом факте: некий эмигрант, проживавший в оккупацию в Севастополе, уже задолго после событий, будучи в Германии, тиснул в интернете заметку о том, что в июле 1942-го года, во время третьего последнего штурма немцы так внезапно ворвались в Севастополь, что все документы загса, как и много других документов НКВД, попали в их руки, и никогда в Севастополь уже не вернулись. Кстати, захват этих документов послужил провалом всей оставленной в городе группы подпольщиков, возможно, что это явилось причиной таинственной гибели и самого руководителя группы, старшего лейтенанта госбезопасности Константина Нефедова, а последующая группа подпольщиков Ревякина – это уже народная инициатива. Но как во всем этом разобраться?
Эдуард обескуражено прервал работу. Решил посоветоваться с друзьями. Позвонить Карамзину? Но, зная характер Георгия, Эдуард понимал, что здесь твердого мнения не будет, и решил сначала позвонить Орлову. Как бы то ни было, но здесь будет твердое решительное мнение. Так и случилось. Владимир Иванович, выслушав стенания друга, решительно объявил: исследовательскую работу в отношении жертв прекратить немедленно, никакого загса, никаких кладбищ, никакого разрывания могил. Нельзя – и все. Слишком сакральная тема. Время трогать ее не пришло. А пока знать, но забыть. Об обстоятельствах первого налета разберемся по другим признакам. Тем более что материала, как оказалось, много, очень много. Эдуард, недолго думая, с мнением друга согласился и, встав у окна, устремив взгляд на крест собора Святого Владимира, стал шептать молитву о памяти всех невинно убиенных.
Но день 21 июня продолжился, и друзья помнили, что вечером они договорились провести ночь с 21 на 22 июня где-нибудь в центре города под небом Севастополя, чтобы попытаться вжиться, ощутить атмосферу той далекой первой военной ночи. И где-то к середине дня друзья начали созваниваться.
По месту встречи было два варианта: Исторический бульвар, где во время войны, да и много после, располагался штаб противовоздушной обороны ЧФ и на крыше которого находилась так называемая вышка – наблюдательные пункт штаба ПВО ЧФ и Крыма под командованием полковника Жилина Ивана Сергеевича, или площадь Нахимова, в те времена площадь Ленина, с выходом к Памятнику затопленным кораблям в одну сторону и к Графской пристани – в другую. Коротко потолковав, друзья остановились на площади Нахимова.
В условленный час, глубокой ночью, друзья встретились на смотровой площадке у Памятника затопленным кораблям. Первое, что сделали, – перевели часы на довоенное московское время. И договорились до восхода солнца жить, говорить, наблюдать по довоенному московскому времени. Эдуард привез с собой большой светящийся морской компас, и с определением сторон света проблем не было.
По описаниям к двум часам ночи город был полностью затемнен и готов к бою. Горели маяки, но ни от Памятника затопленным кораблям, ни с Графской пристани их огней не было видно. Но сегодня это не играло какой-либо роли. Город, хотя и не был затемнен, был окутан непроглядной тьмой: не только контуры равелинов, но и очертания памятника в двадцати метрах не просматривались. Редкие облака открывали далекие мерцающие звезды. Луна никак себя не проявляла, и о ней как-то забыли. Море было спокойным и тихим, и только легкими ударами волн о набережную напоминало о себе. Было очень тепло, никакой прохлады. Казалось, что в природе, в атмосфере все было ровно так, как и семьдесят лет назад. Было очень тихо, и друзья почему-то говорили вполголоса, приглушенно.
В спокойных разговорах, в прогулке к Графской пристани и обратно прошел первый час. Три часа ночи —первое контрольное время. Ведь именно в 3 часа 10 минут – 3 часа 12 минут посты наблюдения уловили шум моторов неизвестных самолетов и, по-видимому, с 3 часов 15 минут до 3 часов 50 минут шел налет. О самом налете почти не говорилось, главное сейчас – вжиться в обстоятельства ночи, проникнуть в ситуацию. Друзья почти поминутно следили за временем. Вертели головами и на восток, и на запад. Ведь по официальной версии атаки шли с разных направлений. Главное впечатление: с 3-ех до 4-ех часов – не только никакого рассвета, но и никаких сумерек. С Графской пристани не только не было видно громады Свято-Никольского храма на Северной стороне, но и ничего не видно на противоположном берегу Южной бухты. Вывод несколько обескураживал. Наблюдатели, зенитчики, летчики, бойцы местной ПВО в такой темноте не могли видеть ничего. Как меняли темноту ночи лучи прожекторов, вспышки орудий и разрывы зенитных снарядов без практического эксперимента – не понять. Следовательно, к описаниям того, что многие очевидцы видели и то, и это, следует отнестись с некоторым сомнением.
И только в четыре утра, когда налет уже, несомненно, закончился, на востоке прорезалась слабая белая полоска. Но контуры окружающих берегов все равно не просматривались. Казалось, что до восхода солнца один час пять минут, это время можно провести в неторопливой прогулке и спокойной беседе. Но нет, в эту ночь не спали не только друзья, не спал Севастополь. Где-то около четырех у стены героев возле Вечного огня замерцали маленькие огоньки, как будто звезды с неба стали падать на площадь.
Друзья направились к Вечному огню, в отблесках его пламени увидели серьезных, сосредоточенных, молчаливых севастопольцев, мужчин и женщин, молодых и старых, в форме и по гражданке, которые зажигали небольшие свечи у Вечного огня, поднимали головы к небу, что-то говорили и с горящими свечами тихо расходились вокруг. Кто на Графскую, кто к Памятнику затопленным кораблям, а некоторые шли наверх к памятнику Казарскому. Пространство площади Нахимова заполнялось мерцанием огоньков горящих свечей.
Огоньков становилось все больше. Друзья медленно подошли к Вечному огню, у огня в форме 1941 года стояли краснофлотец и красноармеец. Это были не молодые юноши, а вполне взрослые мужчины. И это было правильным и верным. Ведь тогда призывались с девятнадцати лет и служили достаточно долго, около четырех-пяти лет. В руках у бойцов в стойке «к ноге» были старые трехлинейки с трехгранными штыками. Бойцы молчали. Перед ними на трех армейских табуретах стояли большие свечи, зажженные от Вечного огня.
Бойцы молчали, но все, кто подходил и зажигал свои маленькие свечки, поднимали глаза к звездам и негромко, но внятно, произносили имена своих павших на войне героев. Слышались украинские, еврейские, грузинские имена и фамилии. Больше всех, конечно, русских. Отзвуки слов уносились ввысь и растворялись в темном севастопольском небе. Одни подходили, другие отходили. Поток людей был многолюдным. Друзья, к своему удивлению, оказались впервые на этом церемониале и, постояв немного у огня, отдав честь Вечному огню и памяти героев, тихо отошли в сторону. К ним подошел знакомый фотограф из флотской газеты «Флаг Родины» и рассказал, что подобное священнодействие происходит уже несколько лет.
Были гитары, тихие военные песни, на Графской пристани пускали на воду кораблики. Были и другие торжественно-печальные действия. Что-то отсеялось, что-то осталось. Сегодня это – вот так.
Поговорив о ритуалах памяти погибшим, друзья вернулись на Графскую пристань, где, как и обещали астрономические таблицы, в 05.06 утра встретили восход севастопольского солнца. Говорить не хотелось, каждый переживал эту ночь по-своему. Выйдя на площадь и вызвав такси, друзья разъехались по домам.
Из коллекции историка-любителя инженера-полковника Карамзина Георгия Михайловича – 20 версий начала Великой Отечественной войны:
Версия №1 – «Детская»
Рано утром на рассвете,
Когда мирно спали дети,
Гитлер дал войскам приказ.
С. Михалков
Эту версию пятилетний Егорушка Карамзин в составе участников художественной самодеятельности детского сада озвучил по магаданскому радио в 1941 году, и так случилось, что на далеком колымском руднике Бутугычаг его услышал отец. С этой версией Георгий благополучно просуществовал, не задумываясь, детские школьные годы до самого ХХ съезда КПСС. С началом войны трехлетний Егор ознакомился в сентябре 1941 года, когда мать с Егором на руках из черного репродуктора на стене их маленькой комнаты услышала сообщение Совинформбюро об оставлении нашими войсками Смоленска: «Сегодня нашу бабушку взяли немцы», – с большой тревогой и большой печалью сказала мать Георгия.
После дня победы режим послабел, и мать с сыном отправились на рудник Бутугычаг. Там Егор узнал, что во время войны было много предателей и изменников Родины. Каждый день, утром – в забой, вечером – обратно по главной улице рудника, проходила колонна каторжан, человек четыреста. Как объясняли старшие – это были полицаи, старосты и другие изменники Родины в освобожденных от врага территориях. Там же в память Егора вошли понятия «власовцы», «бандеровцы». Власов еще не был повешен, Бандера – не убит. Но тогда детскую душу Георгия это не волновало. Вокруг был прекрасный мир чудесной природы и приключений.
Версия №2 – «Сталина-Молотова»
До смерти товарища Сталина речь В. М. Молотова, члена Политбюро ВКП (б), заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР – Совнаркома, то есть заместителя товарища Сталина, министра иностранных дел СССР, была главным определяющим фактором в общественном понимании обстоятельств начала Великой Отечественной войны. Третьего июля 1941 года Сталин в своем выступлении по радио развил и окончательно утвердил эту версию.
Речь Молотова 22 июня 1941 года очень надолго и очень твердо закрепилась в сознании советских людей. Полагать, что ее написал лично Молотов, нельзя. Несомненно, ее писали вместе – Сталин и Молотов. В историческом обороте текст существует в двух документах: черновой текст и текст, который произнес Молотов в своей исторической речи в 12 часов 15 минут 22 июня 1941 года.
Тогда над содержанием речи никто не задумывался. Слово «война» всех оглушало. Все мгновенно изменилось в жизни каждого. Вдумываться и анализировать стали много позже. В целом оба текста одинаковы.
Очень сильно в сознание советских людей били слова о неслыханном вероломном нападении. Не менее чем за сутки до этой речи Молотов полдня провел в кабинете Сталина, принимая участие в выработке директивы №1, а в ней четко определенно: «22—23 июня возможно нападение Германии на Советский Союз». Получается, Молотов о нападении знал еще 21 июня. Армию предупредили, а страну – нет, что совершенно безответственно. Или возникает смутное сомнение, что за словами Директивы стоит нечто иное, чем предупреждение о войне.
Молотов говорит и о Румынии, и о Финляндии. По Румынии он прав, она начала военные действия вместе с Германией, а вот Финляндия 22 июня 1941 года не произвела против СССР никаких враждебных действий. Не выпустила ни одного снаряда, ни одной пули, не сбросила ни одной бомбы.
Очень сомнителен выбор Молотовым городов, которые бомбили немцы 22.06.1941 года. Ни один из этих городов не только в 4 утра, но и днем 22 июня немцы не бомбили.
Ни в коем случае не идя вопреки этой версии, в позднее сталинское время выходили героические, романтические книги и фильмы о войне: «Малахов курган», «Небесный тихоход», первый вариант «Звезды» по Казакевичу, «Дни и ночи» по Симонову. Вышли книги Казакевича, Соболева, Первенцева, Полевого, Кожевникова, Симонова. Несколько жестче, без романтического ореола, вышла в свет книга В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (Сталинская премия 1952 г).
Заключительные слова из речи Молотова — «Враг будет разбит, победа будет за нами» – надолго врезались в память советских людей.
Версия №3 – «Народная»
С этой версией Егор познакомился в глухой смоленской деревне, в двухстах километрах от Москвы, где родителям было предписано жить после Колымы на родине отца. Песню «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война» пел одинокий солдат Ариныч, подыгрывая себе на ветхой гармошке. Запали в душу и другие песни – «Синий платочек», «Огонек».
Много позже эти песни и многие другие в приглаженном виде исполнялись на радио и телевидении. А тогда, сразу после войны – ведь в деревне не было радио и ни одного патефона – только одинокий солдат доносил до глухой деревни в песнях и поговорках незабвенную память о Великой Войне. Позднее стали проявляться и авторы песен. Так, по истории песни «Синий платочек» Георгий узнал, что автором песни был знаменитый Ежи (Юрий) Петерсбурский, он же автор романса «Утомленное солнце», и как оказалось, уроженец тех же краев – Белосток, Бело-Подлеска, откуда вышел род матери Георгия. Песня стала мотивом войны и самого Георгия, и его сыновей.
Историческими вопросами народ не заморачивался. В 1946 году праздник Победы был отменен до 1965 года. Со всех железных дорог, с вокзалов и с других общественных мест, городов и поселков внезапно исчезли инвалиды войны. Прошла кампания по захоронению павших воинов. Убирали отдельные малочисленные могилы и устраивали комплексные братские захоронения. Школьником Георгий часто ездил в лес с товарищами, и они готовили жердочки для ограждения братских могил. Участники войны, тогда их ветеранами еще не называли, в основном молчали. Да ведь у многих-многих людей была своя личная правда о прошедшей войне. Все понимали. И много говорить о войне было незачем, у народа послевоенных забот хватало. Так и жили с болью войны и с надеждой на лучшее будущее.
Версия №4 – «Хрущева Н. С., генерального секретаря КПСС 1954?1964 г.г.»
Закрытый доклад о преодолении культа личности и его последствий.
Закрытый-то закрытый, только не был он никаким закрытым. Где-то в марте 1956 года Георгий Карамзин, ученик десятого класса, секретарь школьного комитета комсомола, слушал его в своем медвежьем углу в отдаленном районе Калужской области, в районном Доме культуры. Зал был полон, человек триста. Разумеется, это был районный актив, но ни о какой закрытости, тем более секретности, речи не было.
В докладе говорилось, кроме всего прочего, о трагических обстоятельствах начала Великой Отечественной войны. Виноват – Сталин. Никого не слушал, собственной разведке не верил, лучших командиров репрессировал, в военных вопросах был некомпетентен, войной руководил «по глобусу». Выслушали без обсуждения. На следующий день район жил как обычно.
В ранний хрущевский период – «оттепель», по Эренбургу, – появилось и несколько необычных произведений о войне: книга генерала Горбатова «Годы и войны» и мемуары генерала Сандалова «Пережитое» о первых днях войны. Пришли фильмы «Летят журавли», «Чистое небо», «Баллада о солдате». Пришла в литературу и кино тема репрессий, тема плена, тема героизма и трагизма первых дней войны. Воениздат не создал еще мощной свирепой цензуры по всему Союзу, и во многих местных издательствах, областных и республиканских, вышли книги о войне с деталями и подробностями, которые официальная история войны очень скоро постаралась исключить и забыть.
Верховного главнокомандующего времен Великой Отечественной войны из Мавзолея перенесли в могилу у Кремлевской стены. При этом его унизили, и это не скрывали. Комендант Кремля срезал золотые пуговицы с его маршальского мундира.
В это хрущевское время все-таки о войне стали говорить по-другому, несколько критически. Рассуждения о войне и некоторых ее операциях юный курсант Карамзин услышал от молодого генерала, преподавателя общевойсковой тактики на лагерных училищных сборах в Карельских лесах под Ленинградом. Было много и необычайно нового, и это пробуждало интерес к дальнейшему углублению исторических знаний. Но оттепель быстро закончилась, и за это время какого-то более-менее устойчивого понимания о Великой Отечественной войне не сложилось.
Версия №5 – «Маршала Советского Союза Г. К. Жукова»
В апреле 1969 года вышло в свет первое издание мемуаров «Воспоминания и размышления» Маршала Советского Союза Георгия Константиновича Жукова, во время войны – начальника Генерального штаба, командующего Резервным, Ленинградским, Западным, Первым Украинским и Первым Белорусским фронтами, заместителя Верховного Главнокомандующего, члена Ставки Верховного Главного командования. Общая концепция первых изданий, а всего их было тринадцать, была следующей: мирно трудились, но мирный труд был прерван вероломным нападением фашистской Германии. Военные предупреждали Сталина, настаивали на повышении мер боевой готовности. Но Сталин не слушал военных, неквалифицированно вмешивался в руководство военными действиями, и поэтому первые боевые действия были неудачными. А когда стали слушать военных, дела пошли по-другому.
По фактическому объему материала и стилю изложения в то время книга производила очень сильное впечатление, затмевая и ранний хрущевский однотомник, и поздний хрущевский шеститомник. С явлением гласности и появлением интернета стали обнаруживаться очень многие нестыковки в книге «Воспоминания и размышления» Георгия Константиновича Жукова. И даже уже все посмертные переиздания книги местами противоречили друг другу. По Жукову, начало войны – это перебежчик Альфред Лисков, встреча у Сталина, директива №1, доклад командующего ЧФ Адмирала Октябрьского и начальника штаба Киевского военного округа генерала Пуркаева, далее – директивы №2 и №3. Все литературные построения книги Георгия Константиновича в дальнейшем историческими документами и другими свидетельствами не подтвердились. И иногда мягко, иногда жестко были раскритикованы как профессиональными историками, так историками-любителями. Но с мемуарами Маршала Победы Г. К. Жукова произошел исторический парадокс: чем меньше привлекает к себе внимания его книга, тем больше разгорается в народном сознании понимание его величия на фоне реальных, не придуманных событий, битв, сражений Великой Отечественной войны. «Маршал Победы» – по-другому не будет.
Версия №6 – «Брежневской эпохи»
Главные идеологи – Анфимов, Гареев.
Главный военно-исторический труд этого времени – 12-томник «История Второй мировой войны». Труд в целом очень расплывчатый, мало войны, много политики, но поражало великолепие прекрасно исполненных военно-тактических и военно-стратегических карт.
С 1965 года 9 мая объявлен государственным праздником – «Днем Победы». Первая медаль, которую получил в жизни Карамзин, была медаль «20 лет Победы». Изданы мемуары Л. И. Брежнева «Малая земля», и этой книге советская историография уделяла очень большое внимание.
Порадовало издание восьмитомника «Советская военная энциклопедия», при всех издержках на сегодняшний день это издание оставалось для Г. М. Карамзина самым лучшим официальным изданием в родном отечестве по истории войн и военному делу. Широко прогремели фильмы «Битва за Москву» и «Освобождение».
Никаких серьезных концепций по истории Великой Отечественной войны отечественная история брежневской эпохи не дала. Отдельно – книга Маршала А. М. Василевского «Дело всей жизни», в которой интересен и любопытен тот факт, что, будучи в начале войны начальником оперативного управления Генштаба и с 22 июня по 28 июня оставаясь главным в Генштабе, так как все начальники разъехались по фронтам, Василевский ничего, абсолютно ничего не написал о первых днях войны.
В целом эпоха Брежнева характерна большим количеством военных мемуаров, в которых сегодня четко просматривается жесткая цензура Воениздата и главного политического управления Советской Армии. Сегодня читать военные мемуары брежневской эпохи некритически нельзя. К ним должен быть военно-исторический научный комментарий.
Версия №7 – «Волкогонова Дмитрия Антоновича», генерал-полковника, заместителя Начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота СССР на рубеже брежневской и горбачевской эпох. Версия оппортунистическая. Пытаясь сказать что-то новое, не дал новых идей представлений, остался в плену представлений брежневской эпохи. И все-таки как мост между старым и новым дал следующее: впервые в военно-исторической литературе появились более или менее правдивые данные о наших потерях на фронтах войны. Также впервые стали рассматриваться вопросы о некоторых крупных стратегических и тактических ошибках нашего Верховного главного командования. Первый день войны, начало войны описаны в книге «Триумф и трагедия». Последняя должность Д. А. Волкогонова – Советник Президента РФ по вопросам обороны и безопасности.
