Ликоед

«Мама, – прошептала она про себя, – как мне сейчас не хватает тебя».

Она потрясла головой, отгоняя печальные мысли. Сегодня хороший день. Нельзя было позволять старой боли отравлять эти редкие минуты спокойствия.

Войдя в знакомый бизнес-центр, ее встретил привычный прохладный воздух, пахнущий деревом и дорогими чистящими средствами. У поста дежурного сидел Владимир, массивный, добродушный мужчина лет пятидесяти.

– Здравствуйте. – вежливо улыбнулась София.

– Здравствуйте! – охранник озарил ее широкой улыбкой. – Погодка-то какая! Просто сказка. Не по-питерски. Надеюсь, и на душе у вас так же солнечно.

Эти простые, искренние слова вызвали у нее еще одну слабую улыбку.

– Да, сегодня вроде бы неплохо. Спасибо.

– Ну, и отлично. Проходите, – он кивнул в сторону коридора.

София прошла к лифту, нажала кнопку. Шипящие двери раздвинулись, впуская ее в свою капсулу. Она стояла, глядя на меняющиеся цифры над дверью, и думала, что, возможно, сегодняшний сеанс с доктором Орловым будет продуктивным. Может, она сможет рассказать ему о своих маленьких победах – о том, что вышла из дома без лишней таблетки, что смогла насладиться солнцем. Может, он, наконец, увидит в ней не просто «чокнутую» пациентку, а человека, который пытается бороться.

Лифт мягко остановился. Двери открылись. Она вышла в тихий, устланный дорогим ковром коридор и направилась к знакомой дубовой двери с латунной табличкой «Доктор Орлов. Психиатрия».

8

Кабинет доктора Орлова

– Значит, вы говорите, что в такие солнечные дни тревога отступает? – Доктор Орлов делал заметки в свой ноутбук. Он так плавно нажимал на клавиши, что это происходило практически бесшумно. – Это очень интересно. Получается, солнечный свет действует на вас, как анксиолитик. Продолжайте, София.

– Да… Кажется, что все не так плохо. Что я могу с этим справиться. – она говорила, глядя в окно, все еще цепляясь за остатки утреннего спокойствия.

– А в пасмурные дни? Что приходит на смену тревоге?

София помолчала, ее пальцы бессознательно сжимали край блузки.

– Пустота. И… старая боль. Вспоминается мама.

Орлов отложил ручку, приняв классическую позу внимательного слушателя.

– Вы редко говорите о ней. Вы сказали, она умерла от рака, когда вам было четырнадцать. Это тяжелый возраст. Прощаться с родителем.

– Я… с ней не прощалась, – голос Софии стал тише, она отвела взгляд. – Отец не позволил мне увидеть ее после… в гробу. Говорил, что это слишком тяжелое зрелище, что я должна запомнить ее живой. Я так и не смогла попрощаться.

В глазах Орлова что-то мелькнуло. Это было не сочувствие, скорее азарт. Он почувствовал слабость.

– Расскажите о тех днях. О днях после ее смерти.

9 лет назад

Запах больницы не выветривался из квартиры, словно впитался в стены. Мама угасала быстро, но в последние два дня перед ее смертью случилось странное. Пропал отец.

Он всегда был суровым, молчаливым человеком, но маму он любил. Ее болезнь подкосила и его. Но тогда, за два дня до конца, он не пришел ночевать. Четырнадцатилетняя София, обезумев от страха, сидела у окна и смотрела на улицу, пытаясь одновременно ухаживать за матерью и не сойти с ума. Его вернули соседи – нашли в каком-то подвале, грязного. Говорили, был жуткий запах перегара, хотя отец почти не пил.

Когда он вернулся, с ним что-то было не так. Он был… другим. Взгляд его скользил по дочери, не фокусируясь, будто он видел перед собой незнакомца. Его движения стали чуть более плавными, чуть более расчетливыми. И от него пахло теперь не табаком и привычным одеколоном, а чем-то чужим – холодным металлом.

Именно он настоял, чтобы София не шла на похороны. Он сказал это ровным, бесстрастным голосом, без тени эмоций: «Тебе там делать нечего. Запомни ее живой». И в его интонации была такая ледяная окончательность, что спорить было бесполезно.

Неделя после похорон

София сидела на кухне, уставясь в тарелку с остывшим супом. В квартире царила гнетущая тишина. Вошел отец. Он сел напротив, его поза была неестественно прямой.

– Ты должна взять себя в руки, София, – начал он. Его голос был правильным, слова – такими, какие должен говорить отец, но в них не было тепла. Будто он читал по скрипту. – Жизнь продолжается. Мама бы не хотела, чтобы ты так убивалась.

– Я знаю, пап, – прошептала она, чувствуя, как по щекам текут слезы. – Просто… мне так ее не хватает. Мне страшно.

– Страх – это слабость, – отрезал он, и его глаза на мгновение будто потускнели, стали плоскими, как у рыбы. – Нужно быть сильной. Как я.

– Я пытаюсь… – ее голос дрогнул. – Но у меня опять эта паника… Сердце колотится, дышать не могу… Как раньше, помнишь? Мама тогда…

– Хватит о матери! – его голос резко стал громче, в нем впервые прорвалось что-то настоящее, но не человеческое – нетерпение и раздражение. – Ты уже не ребенок. Прекрати эти истерики.

– Это не истерики! – взвизгнула она, вскакивая. Вся боль, все одиночество последних недель вырвались наружу. – Я больна! Понимаешь? У меня панические атаки! Мама понимала, а ты… ты даже не пытаешься!

Он медленно поднялся. Его тень легла на нее, длинная и уродливая. Он смотрел на нее с таким ледяным, изучающим презрением, что кровь застыла в ее жилах.

– Твоя мама тебя баловала, – произнес он с отвратительной, спокойной ухмылкой. – Она лелеяла твои «атаки». А я скажу тебе правду, дочь. Ты не больная. Ты просто чокнутая. И пока ты не перестанешь ныть и видеть монстров в каждом углу, ничего в твоей жизни не наладится. Никогда.

Слово прозвучало как пощечина. Оно было тем же, что кричали ей в школе, но из уст отца оно обрело смертельную силу. Это был приговор.

София, не помня себя, оттолкнула стул и выбежала из кухни. Через десять минут, набросав в рюкзак первые попавшиеся вещи, она выскочила из квартиры, из этого мира, где самый главный человек в ее жизни оказался не просто чужой, а настоящим монстром.

Она не знала, насколько была права.

25 февраля 2013 года. Кабинет Орлова.

София очнулась от воспоминания, чувствуя, как по ее лицу текут слезы. Она снова была здесь, в безопасном, пахнущем ароматическими палочками кабинете.

Доктор Орлов смотрел на нее с легкой, почти незаметной улыбкой.

– Слово «чокнутая»… Оно, я вижу, до сих пор имеет над вами большую силу. Но ваш отец, возможно, руководствовался благими намерениями. Он пытался, пусть и грубо, сделать вас сильнее.

София лишь молча кивнула, вытирая слезы. Она была так благодарна ему в тот момент за это оправдание. За эту ложь, которая казалась такой спасительной.

Она и подумать не могла, что смотрит в глаза тому, кто знал ее отца в тот последний, жуткий вечер. Тому, кто нашел его в подвале, принял его облик, а потом… освободил место для новой роли. И теперь этот монстр с наслаждением изучал, как крупинка за крупинкой, он разрушает последние остатки ее души, готовя почву для финального, ужасного урожая.

9

26 февраля 2013 года

Проспект Ветеранов

Солнечный свет, вчерашний союзник, сегодня казался обманчивым. София, в легком весеннем пальто и с цветами для отца, вышла на знакомую улицу. Сердце колотилось, но не от паники, а от нервного предвкушения. Может, они смогут все обсудить? Может, он извинится? Она шла по дороге, по которой бегала в детстве, и каждый дом, каждое дерево будили в душе призраков прошлого.

Подойдя к частному дому, она замерла. Дверь в дом была приоткрыта. Не просто не заперта, а будто ее вырвали изнутри, и она неплотно притворилась.

– Пап? – тихо позвала София, толкая дверь.

Ее ударил в нос запах. Не просто затхлости заброшенного дома, а тяжелый и тошнотворный дух гнили. Запах разложения, который кто-то пытался скрыть, но безуспешно. Она попятилась, зажав нос платком, но все же шагнула внутрь.

Прихожая была в хаосе. Одежда валялась на полу, посуда в груде осколков в столовой. Пыль висела в воздухе густой пеленой, сквозь которую резали солнечные лучи. Она прошла в гостиную. На полке лежала разбитая рамка. Та самая, с их последней общей фотографией – она, мама и отец, все улыбаются в объектив у озера. Стекло было треснуто прямо по лицу матери.

Пока она с замиранием сердца рассматривала снимок, краем глаза она заметила движение. Тень? Мышь? Что-то быстрое метнулось из гостиной в коридор. София резко обернулась, но в полумраке никого не увидела. «Показалось», – убедила она себя, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Она решила подняться наверх, в свою старую комнату. Лестница скрипела под каждым ее шагом, словно советовала бежать. Дверь в ее комнату была открыта. Все оставалось так, как и раньше: постеры на стенах, кукла на кровати, книги на полке. Лишь толстый слой пыли и паутины выдавали долгое отсутствие хозяина этой комнаты. И снова этот запах – здесь он был слабее, но все же ощущался.

И тут она услышала. Тот самый, знакомый до боли скрип половиц в коридоре. Тяжелый, медленный шаг.

– Папа? – снова позвала она, на этот раз голос ее дрожал.

Шаги за дверью замерли, а затем раздались снова, но уже удаляясь. Кто-то спускался вниз по лестнице.

София, поддавшись внезапному порыву, выскочила из комнаты и бросилась вниз. Она промчалась по лестнице и влетела в прихожую как раз вовремя, чтобы увидеть, как входная дверь с глухим стуком захлопывается. Она подбежала и дернула ручку – дверь была заперта. Словно кто-то вышел и повернул ключ снаружи.

Сердце в груди заколотилось бешено, выстукивая ритм чистого, животного страха. Она осталась одна в этом доме-гробнице, в компании запаха смерти и невидимого преследователя.

9 лет назад. Через день после побега Софии.

Тогда, в четырнадцать, она не выдержаланочевки у подруги и вернулась. Она ждала криков, скандала. Но отец встретил ее на пороге с таким выражением лица, которого она раньше у него не видела – не злости, а холодного, безразличного разочарования.

– Ну что, наигралась в бегство? – спросил он, не двигаясь с места и преграждая ей путь в дом.

– Пап, я… простила тебя.

– Меня не за что прощать, – его голос был ровным, как лезвие. – Твоя мать умерла. Мне было в тысячу раз тяжелее, чем тебе. А ты, вместо поддержки, устроила истерику и сбежала. Просто бросила меня одного в этом аду.

Он говорил не повышая тона, но каждое слово било точно в цель, вызывая в ней жгучую волну стыда.

– Мне было страшно! Ты сказал… ты назвал меня…

– Я назвал вещи своими именами! – он перебил ее, и в его глазах на секунду вспыхнул тот самый, чужой огонек. – Ты ведешь себя как избалованный, чокнутый ребенок, а не как дочь, которая потеряла мать. Я пытался до тебя достучаться. А ты предпочла убежать.

София плакала, чувствуя себя виноватой во всем. Он был прав. Она бросила его. Она была эгоисткой.

– Я больше не буду, пап, я обещаю.

Он молча отвел ее в дом. И пока она, всхлипывая, поднималась по лестнице в свою комнату, он не двинулся с места. Она обернулась на последней ступеньке и мельком увидела его лицо.

Он стоял в темноте прихожей, глядя ей вслед. И его рот медленно, невозможным образом, растягивался в широкую, неестественную улыбку. В полумраке она не разглядела зубов, но сам оскал был настолько чудовищным и нечеловеческим, что она, не помня себя, вбежала в комнату и заперла дверь. Тогда она списала все на игру теней и свое расшатанное состояние.

10

25 апреля 2013 года

Проспект Ветеранов

– Секта, Ирина, обычная секта! – Капитан Костин с силой хлопнул дверцей машины. – Обожрутся эти психотерапевты своими транквилизаторами, да духовными практиками, а в итоге – ритуальное убийство.

Ирина Касаткина шла рядом, хмуро всматриваясь в обшарпанный фасад дома.

– А «обычные» сектанты не отрывают людям головы, Сергей Иванович. Криминалисты сказали – следов режущих предметов нет. Скорее… её вырвало. А кто может голыми руками оторвать голову?

– Может, это инопланетянин? Или упырь? – язвительно ухмыльнулся Костин. – Хватит тебе эту желтую прессу читать. Орлов – человек, хоть и маньяк. А человеку всё под силу, особенно если у него крыша поехала.

Они подошли к калитке. Она была не заперта. Обменявшись настороженными взглядами, вошли во двор. Тишина была гнетущей, неестественной. Костин, перестав шутить, первым почувствовал неладное. Он нажал на кнопку звонка. Где-то внутри прозвучал прерывистый гудок, но в ответ – ни звука.

– Ломать будем? – тихо спросила Касаткина, положив руку на кобуру.

– Сначала посмотрим, – Костин толкнул дверь. Она поддалась с тихим скрипом.

Им в нос ударил тошнотворный запах разложения. Оба, не сговариваясь, одним движением достали табельные пистолеты.

– Полиция! – громко и властно крикнул Костин, входя в прихожую. – Выходите!

В доме царил всё тот же хаос. Пыль висела в воздухе плотной пеленой.

– Кто здесь? – снова рявкнул Костин, стволом пистолета отводя свисающую с потолка паутину.

Тень отделилась от глухой стены в глубине коридора и двинулась на них. Она вышла в полосу света из гостиной. Это был немолодой мужчина с потухшим взглядом – отец Софии. Но в его движениях была странная, змеиная плавность.

– Вы… отец погибшей? – начал Костин, опуская пистолет, но не убирая его совсем.

Мужчина не ответил. Он просто смотрел на них. Его взгляд скользнул по Костину, и в ту же секунду он рванулся с нечеловеческой скоростью. Касаткина вскрикнула, не успев даже прицелиться. Монстр, все еще в облике отца, схватил Костина, с легкостью поднял его и с размаху ударил головой о стену. Раздался глухой, кошмарный стук. Тело капитана обмякло и рухнуло на пол.

– НЕ ДВИГАЙСЯ! – закричала Касаткина, вскидывая «ПМ» и целясь ему в голову. Её голос дрожал от ужаса. – Отойди от него! Или я стреляю!

Монстр медленно повернулся к ней. Его лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Он склонил голову набок, и из его глотки донесся звук – идеальная, насмешливая копия ее собственного крика, но звучащая пискляво и уродливо, как у попугая: –«Или я стреляю!»

У Ирины кровь застыла в жилах. Это было нечеловечески.

–Это… последнее предупреждение! – выдохнула она, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Он снова склонил голову, его рот растянулся в щелочку, и он повторил, еще более пискляво и издевательски: –«Последнее предупреждение!»

Больше она не могла терпеть. Страх пересилил профессионализм. Она выстрелила.

Выстрел грохнул в тесной прихожей. Пуля попала ему точно в левый глаз. Он отшатнулся, издав короткий, шипящий звук. Его руки поднялись к лицу, голова склонилась, руки затряслись. Казалось, он корчится от боли.

– Получил, тварь? – с трудом выдавила Касаткина, все еще держа его на прицеле. Она сделала шаг вперед, потом еще один, ее мозг отчаянно пытался оценить ситуацию. Ранен. Обездвижен. Нужно проверить Костина.

Она была в метре от него, когда он резко поднял голову.

Его лицо было искажено не болью, а той самой, описанной в кошмаре Софии, улыбкой. Щеки растянулись до ушей, обнажая темноту рта, усыпанную частоколом мелких, острых, блестящих рыбьих зубов. Из раны на месте глаза не сочилась кровь – лишь густая, черная слизь.

Вид этого оскала, эта насмешка над самой смертью и болью, оказался последней каплей для ее психики. Сознание Ирины Касаткиной, отчаянно цеплявшееся за реальность, оборвалось, как струна. Мир поплыл, почва ушла из-под ног, и она рухнула на пол рядом с телом напарника.

Спустя какое-то время

Сознание возвращалось к Касаткиной медленно, нехотя. Первым пришло ощущение холода – ледяного, пронизывающего пол под щекой. Потом – давящая тишина, нарушаемая лишь гулом в уш

ах. И наконец – память.

Выстрел. Оскал. Зубы.

Она резко села, голова закружилась, затошнило. Рука инстинктивно потянулась к кобуре. Пистолет был на месте.

«Костин!»

Ее взгляд метнулся к тому месту у стены, где она видела его бесформенное тело. Ничего. Пол был чист. Слишком чист. Ни пятен крови, ни следов борьбы. Даже пыль на полу лежала ровным, нетронутым слоем, будто здесь никто не падал, не бился головой о штукатурку.

Она встала, пошатываясь, прислонилась к стене. Осмотрелась. Хаос в прихожей… исчез. Вернее, он остался, но это был другой хаос – застывший, музейный. Вещи лежали так, будто их не трогали годы. Не было свежих ссадин на стене, обои в том месте, где должен был остаться кровавый след от головы Костина, были целы. Только легкая вмятина, которую можно было принять за старую.

Это было невозможно. Она ясно помнила глухой удар, влажный хруст. Видела, как его тело осело. А теперь… ничего. Словно его стерли ластиком. Стерли и все следы его присутствия.

«Контузия. Галлюцинации», – попыталась убедить себя внутренний рациональный голос. Но другой, более пугливый, шептал, что все, что она видела, было правдой.

Телефон Касаткиной зазвонил, разрывая гнетущую тишину. Она вздрогнула, сердце ушло в пятки. На экране – «КОСТИН».

С дрожащими пальцами она поднесла трубку к уху.

– Сергей Иванович? – ее голос был хриплым шепотом.

Сначала в ответ – лишь тихое, прерывистое дыхание. Потом – голос Костина, но искаженный, с неправильными интонациями, будто кукольник плохо управлял марионеткой.

– Ириш… а… ты как?

– Где ты? Что происходит? – она почти кричала, прижимая телефон к уху.

– А… знаешь… – голос на том конце стал игривым, неестественным. – Шея… хрустнула так громко. Я думал, у меня в ушах лопнут барабанные перепонки. А потом тишина. Очень… уютная тишина.

Ледяная волна прокатилась по телу Касаткиной. Это был не Костин.

– Кто ты? – выдохнула она. – Что ты такое?

Тишина. А потом голос изменился. С него спали остатки маскировки. Он стал низким, многоголосым, будто говорили десятки существ одновременно, и в нем слышался свист ветра в пустоте.

– Кто я? – он рассмеялся, и этот звук был похож на ломающееся стекло. – Я – тень на стене, которую вы боитесь увидеть. Я – шепот в темноте, который вы принимаете за ветер. Я – ребенок, которого мать отвергла при первом же взгляде. Её последним выражением был не крик, а омерзение. Ты понимаешь? Омерзение к собственному сыну…

Он сделал паузу, давая ей прочувствовать каждое слово.

– Вы, люди… вы строите свои города, носите свои красивые одежды, улыбаетесь друг другу. Но под этой тонкой пленкой цивилизации – та же гниющая плоть, тот же животный страх и та же грязь. Вы ненавидите всё, что отличается. Что не вписывается в ваш уютный, лживый мирок. Вы травите друг друга за малейшую ошибку, за неверный шаг. Вы – стая падальщиков!

Голос зазвучал громче, наполняясь вековой яростью.

Вы убиваете из-за денег, из-за власти, из-за скуки! Вы разрываете друг друга на куски словами, прежде чем сделать это руками! Вы рождаете детей и ломаете их души, день за днем! Вы – ходячие гробы, наполненные смрадом своих пороков!

Он почти рычал теперь, и Касаткина, прижавшись спиной к стене, не могла пошевелиться от ужаса.

– Я не прячусь за законами, религиями или моралью. Я – сама сущность отвержения, которое вы породили! Я – воплощенный крик всего, что вы посчитали «уродливым» и выбросили на помойку! И мое одиночество… мое вечное, вселенское одиночество – это ваш коллективный грех. Вы заставили меня носить чужие лица, потому что мое собственное так вас пугает. Что же в вас больше человеческого? В моей ли ненависти, рожденной вашей же жестокостью? Или в вашем лицемерном самообмане? Я ВАШЕ ОТРАЖЕНИЕ!

Он замолк, и тишина снова стала давящей.

– И теперь, маленький человечек с пистолетом, – его голос внезапно стал ледяным и тихим, звуча прямо у нее за спиной, хотя комната была пуста, – ты увидишь свое истинное лицо. То, что скрывается под твоей кожей. И ты будешь молить меня о конце, как когда-то молила твоя мать, глядя на меня.

Связь прервалась. Телефон выскользнул из онемевших пальцев Касаткиной и упал на пол. Она медленно сползла по стене, обхватив голову руками. Осознание было страшнее любой пули. Она имела дело не с человеком. Не со зверем. Она имела дело с самим Воплощением Обиды на всё человечества. И его месть длилась уже тысячу лет.

Часть 1. Глава 1

Часть 1. Стать собой

Глава 1. Кризис

1

931 год.

Окрестности Новгорода

Первые часы его ж