Илирия. Связанные тенью. Книга 1

Денис Огнеяр

Илирия. Связанные тенью. Книга 1

ПРЕДИСЛОВИЕ

Меня зовут Денис Огнеяр. Это имя я выбрал своим литературным псевдонимом, и именно под ним хочу, чтобы меня знали как писателя. На некоторых платформах из-за правил модерации можно встретить меня и под именем Денис Огнеяров, но это не другой псевдоним, а лишь вынужденная замена, когда моё настоящее авторское имя не проходит.

Писать я начал в девятнадцать лет – сначала рассказы, затем повести, всегда в жанре фэнтези. Я родился в 1998 году в Калуге и всю жизнь прожил в Калужской области. Эти места – моя родина и мой фундамент. Именно здесь формировалось моё воображение: в привычных дворах, в тишине лесных дорог, в старых библиотеках. Калуга и область стали частью моего внутреннего мира, и потому естественно, что действие первой книги разворачивается именно здесь.

По образованию я историк. Для меня это не формальная строчка в биографии, а ключ к пониманию того, как работать с мифом. Историк всегда ищет корни, скрытые связи, забытые смыслы. Я привык смотреть на легенды не только как на сказания, но и как на отражение того, что люди когда-то видели и во что верили. В этом – моя опора: соединять прошлое и настоящее, фольклор и современность, память и вымысел. «Илирия» – мой первый большой шаг в этом направлении.

Эта история ждала своего часа долгие годы. Я начал носить её в себе ещё тогда, когда и сам не умел до конца объяснить, почему она так важна. Она возвращалась – то в снах, то во внезапных мыслях, то в смутных образах, которые словно оживали отдельно от меня и всё время напоминали о себе. Я пытался забыть, отворачивался, но всегда возвращался. Восемь лет идея шла рядом со мной, словно тень, пока однажды я не понял: дальше хранить её в себе бессмысленно. Настало время рассказать.

Так появилась «Илирия» – цикл историй, который для меня самого стал чем-то большим, чем просто вымышленный мир или набор героев. Это попытка нащупать то, что мы забыли; услышать голоса, которые когда-то звучали для каждого человека, но теперь почти утонули в шуме современности. Это не только про фантазию, но и про память – нашу коллективную и личную.

Первая книга цикла называется «Связанные тенью». Она станет началом пути длиной в шесть книг, и каждая из них будет шагом глубже в пространство, где переплетаются мифы и реальность, прошлое и настоящее, страх и сила. В этой истории есть место славянской мифологии, но не как музейной реликвии, а как чему-то живому, опасному, дышащему рядом. С каждой последующей частью к этому корню будут добавляться другие культурные пласты.

Я никогда не хотел писать истории о героях в сияющих доспехах. Меня не интересовал привычный путь «избранных», которым с самого начала даруется сила. Мне хотелось показать других – тех, кто сам себя героями не считает. Тех, кто не знает, кем был и зачем оказался на своём месте. В центре этой истории – пятеро подростков. Они жили в детском доме, куда попали в пятилетнем возрасте при странных обстоятельствах. Их прошлое скрыто, их имена ничего не говорят. Но есть нечто, что соединяет их невидимой нитью. И именно эта связь окажется важнее любых заклинаний и артефактов.

Элис, лидер по натуре, привыкшая держать всё под контролем. Марк, вспыльчивый и прямой, не умеющий отступать. Катя, умная и собранная, ищущая ответы в логике. Костя, душа компании, уравновешивающий остальных. Кирилл, замкнутый и напуганный, но самый чуткий из них. Вместе они – не «отряд», не команда в привычном смысле. Они, скорее, как пять ветвей одного дерева, которые не могут существовать по отдельности. Их сила не в заклинаниях, а в общей тайне, что мир вокруг устроен куда сложнее, чем кажется.

Я сознательно оставил действие «Илирии» в нашем времени и в нашей реальности. Герои ходят в кафе, спорят, учатся, ездят на автобусах и пьют кофе «раф». Их можно встретить в калужском дворе, на заправке по дороге в область, в читальном зале библиотеки. Именно эта повседневность и важна: потому что страшное всегда врывается туда, где его меньше всего ждут. В тишину родной квартиры, в знакомый маршрут, в обыденный день.

Мне всегда казалось, что фэнтези может пугать не только чудовищами. Настоящий ужас – это не рык зверя за дверью. Настоящий ужас – это шёпот, услышанный в пустой комнате. Это тени, которые видишь только ты. Это сон, который повторяется каждую ночь и оставляет наутро ощущение, что ты вовсе не спал. Именно такой страх я хотел передать. Он тоньше, он медленнее, но оттого правдивее.

Славянская мифология в моей книге – не декорация и не фон. Я не придумывал новых богов, не создавал искусственных пантеонов. Я лишь попытался услышать то, что и так звучало веками. В мире «Илирии» есть место и Лешему, и Нави, и Велесовой ночи – тому времени, когда граница между мирами становится особенно тонкой. Эти образы для меня всегда были не сказочными, а реальными. Не как в учебниках, а как в ощущении: если ты окажешься в глухой деревне в нужную ночь, то сможешь увидеть то, чего не должно быть.

Что, если древние силы не исчезли, а просто затаились? Что, если старые обряды продолжают совершаться в маленьких сёлах, только под видом «традиций»? Что, если мы на самом деле никогда не были одни в этом мире, просто забыли об этом?

Мне хотелось, чтобы эта история казалась правдой. Чтобы читатель мог открыть книгу, а потом – закрыть её и подумать: «А ведь такие места есть. А ведь это могло произойти рядом со мной».

Главный вызов для меня как автора был не в том, чтобы придумать злодея или магическую систему. Главный вызов – медленно, шаг за шагом провести и героев, и читателя по пути от неверия к пониманию. Сначала – сомнение: может быть, это просто кошмар или болезнь. Потом – тревожная мысль, что не один ты это видишь. Затем – отчаяние, когда уже невозможно отрицать. И, наконец, принятие: да, ОНО существует. Да, оно здесь. И да, оно охотится именно за тобой.

Я воспринимаю эту историю как игру с читателем. Здесь нет стремительных битв, но есть намёки, совпадения, которые можно списать на случайность. Есть тишина, которая давит сильнее, чем крик. Есть моменты, когда хочется перелистнуть страницу быстрее, потому что ты уже чувствуешь: сейчас произойдёт что-то важное.

Вместе с этим «Илирия» – не только про страх. Это и про взросление. Про то, как пятеро подростков учатся быть не просто соседями по детдому, а чем-то большим. Про то, как даже самые разные люди могут стать единым целым, если связаны невидимой нитью. Моя книга о выборе и о том, что иногда шаг в неизвестность – единственный возможный путь.

Я не обещаю лёгкой истории. Не обещаю привычного «счастливого конца». Я обещаю другое: вместе со мной вы пройдёте путь от светлого, привычного мира – вглубь тени. Вы почувствуете, как медленно, почти незаметно для себя сами начнёте верить в то, что мифы живы. Что они смотрят на нас из-за угла. Что их дыхание слышно в ночной тишине.

Первая книга – начало. У «Илирии» впереди ещё пять частей, и каждая из них станет новым шагом в раскрытии мира. В последующих книгах нас ждёт множество интересных локаций, среди которых и горный Алтай, и Греция, и Египет и еще много чего. Но всё начинается здесь, в Калуге (на моей Родине), среди обычных улиц и домов. Всё начинается с пятерых подростков, которые пока ещё ничего не знают о себе.

Я приглашаю вас в этот путь не как зрителей, а как соучастников. Потому что каждая тень падает только тогда, когда есть тот, кто на неё смотрит.

Добро пожаловать в «Илирию»!

ПРОЛОГ

Это была ночь, но не та, что приходит мягко, с шелестом крыльев, с дыханием звёзд. Это была другая ночь – чужая, неподвижная, будто вырезанная из чужого мира и насильно натянутая на знакомый лес. Ни один светлячок не мерцал в чаще, ни одна птица не кричала. Всё будто замерло в ожидании – даже не смерти, а чего-то более древнего, чего нельзя назвать.

Над лесом стояла луна – тяжёлая, тёмно-красная, как будто под её оболочкой тлела зола. Она не светила, а давила. Её тусклый отблеск ложился на верхушки деревьев, окрашивая их в цвета старой крови. И всё в этом свете становилось тревожным, неживым: кора деревьев напоминала сморщенную плоть, листья дрожали без ветра, а мох под ногами был липким, как испорченная ткань.

Сквозь этот лес бежали пятеро. Маленькие, не старше пяти лет. Они не были знакомы друг с другом, и никто не знал, откуда пришёл. Но каждый бежал из разных сторон, из разных троп, с разными тенями за спиной. Они не помнили, кто они. Их разум был затоплен паникой, будто страх вымыл всё лишнее. Ни имён, ни лиц, ни цели. Только движение вперёд – вперёд, прочь, подальше от тьмы, которая ползла следом.

Их дыхание сбивалось. Ноги путались в корнях. Кто-то упал, кто-то поднимался на четвереньках, цепляясь за ветки, кто-то плакал – без слёз, всхлипывая в животе. Лес был слишком тесным, слишком живым, слишком громким в своей тишине. И над всей этой безмолвной паникой стоял звук – не голос, не шум, не ветер. Шёпот: «Илирия… Илирия… Илирия…».

Он звучал постоянно, монотонно, без начала и конца. Он был в воздухе, в земле, в стволах деревьев. Он ползал по коже, заползал в уши, вбивался в мозг. Шёпот не был страшным, но он был непонятным, навязчивым, и оттого пугал ещё сильнее. Казалось, что само пространство дышит этим словом. Никто не знал, что оно значит, но внутри каждого что-то дрожало при его звуке. Это было нечто важное и забытое. Но самое страшное шло за ними.

Оно не имело формы. Его невозможно было увидеть, только почувствовать. Оно проявлялось в грохоте, будто где-то позади рушились скалы, и в реве, что взрывал пространство, от которого дрожали лёгкие и лопались перепонки. Это было не просто существо – это было древнее зло, слишком старое, чтобы его можно было понять, и слишком голодное, чтобы его можно было остановить. Всё, к чему оно приближалось, умирало: листья опадали, деревья ссыхались, мох чернел и рассыпался в прах.

Каждый ребёнок чувствовал: если он один, – оно достигнет его. Страх превращался в ледяную пустоту, мысли путались, всё тело било дрожью. И вот – на изломе, на краю этой невыносимой бури, они увидели друг друга. Один выбрался из кустов, задыхаясь от бега. Другой вывалился на тропу, весь в грязи. Кто-то просто встал из-за поваленного дерева, не понимая, как сюда попал. Все – дрожащие, молчащие, чужие и странно знакомые.

Они встали близко – пятеро. Ни одного слова. Только взгляды. И тогда что-то произошло.

Воздух вокруг задрожал, посветлел. Из-под ног, из самой земли, поднялся мягкий, пульсирующий свет. Он окутал детей, словно ткань, растянулся вверх и сомкнулся над ними. Купол. Полупрозрачный, живой, трепещущий, будто дышал. Его стены медленно мерцали, отражая красную луну и шевеля листву. Тогда тьма отступила. Она завыла беззвучно, сжалась, словно испугалась. Лес замер, затаив дыхание. Шёпот не исчез: «Илирия… Илирия… Илирия…».

Теперь он звучал ещё ближе, будто был уже не снаружи, а внутри них. Он звал. Или предупреждал. Или вспоминал. Никто из них не понимал. Но каждый чувствовал: вместе они другие. Внутри купола было тепло, тихо и безопасно.

Они стояли в кругу, забывшие всё и нашедшие друг друга. Их память всё ещё была пуста. Но в груди – там, где билось детское сердце, – поселилось новое знание: они связаны. Неразрывно. Тьма тоже это знала.

Лес молчал. Купол давно исчез, словно растворился вместе с тревожным шёпотом. Тьма отступила, оставив после себя только мёртвый мох и сухую листву. А в самой чаще, среди искривлённых стволов и увядших папоротников, лежали пятеро – вповалку, без сознания, почти не дыша.

Их обнаружили случайно – поисковая группа, отправленная на третий день после исчезновения местной школьницы. Волонтёры прочёсывали лес вдоль старой просеки, когда наткнулись на странный круг выжженной земли, а в центре – детей.

– Боже… их пятеро! Эй! Живы? – закричал лейтенант Ковалёв, бросаясь к ближайшему телу.

– Они дышат! Один шевельнулся! Зови скорую!

Оцепление выставили немедленно. Приехали врачи, МЧС, милиция. Детей доставили в районную больницу Калуги. Они были обезвожены, но без серьёзных травм. Ни царапин, ни ушибов – только следы сильнейшего физического и эмоционального истощения.

Первые сутки никто из них не очнулся. А когда открыли глаза, не сказали ни слова. Не плакали, не звали маму, не спрашивали, где они. Только смотрели, молча и широко, будто сквозь людей, через стены, дальше.

В кабинете следователя Литвиновой стояло тревожное молчание. На столе – распечатки фото. На мониторе – кадры с камер, досье, отчёты.

– Вы уверены, что ни один из них не в базе пропавших? – спросила она, откидываясь на спинку кресла.

– Проверили трижды, – устало ответил оперативник в форме. – Ни по Калужской, ни по соседним областям. Ни по ДНК, ни по отпечаткам. Нет ни заявлений, ни ориентировок. Ноль.

– И документы? Никаких следов, кто их привёл туда, как они туда попали?

– Мы обошли всю округу. Ближайшая деревня – в 15 километрах. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Камер нет. Машины – ни одной. Следов – только их. Но, кажется, они шли с разных направлений. Будто случайно собрались в одной точке.

– Это не может быть случайностью, – тихо сказала Литвинова. – Пятеро детей. Один возраст. Один день. Один лес. И ни одной зацепки.

Спустя две недели, по постановлению суда и ввиду невозможности идентификации, детей определили в детский дом №7. Им дали имена: Алиса Ларионова, Марк Якушин, Екатерина Иванова, Константин Серов и Кирилл Данчевский, все примерно 2005 года рождения. Документы оформили как "Найденные в Калужской области, личности не установлены".

Воспитатели старались быть ласковыми, дети были тихими и послушными. Не было ни истерик, ни капризов. Иногда они просто сидели, глядя в окно, иногда рисовали странные узоры. Никогда не разговаривали друг с другом при взрослых. Но как только оставались одни – садились в круг и всегда в тишине. Только глаза встречались. Только тень улыбки – лёгкая, как дуновение. Словно каждый знал больше, чем говорил. Словно ждали. Или вспоминали. В их ушах до сих пор стоял тот самый шепот: «Илирия».

Глава 1 Дом, где плачут дети

Там, где нет колыбельных, дети учатся молчать раньше, чем говорить.

Детский дом стоял на окраине города, где лес подступал вплотную к забору, а окна глядели на заросшие кустарником поля. Здание было выстроено еще в 60-х – тяжёлые бетонные стены, длинные коридоры, высокие потолки и скрипучие лестницы. Теперь здесь жили дети, от которых отказались, которых забыли или которых просто не смогли найти.

Каждое утро в доме начиналось одинаково – с резкого оглушительного звонка. Он раздавался в 7:00, будя сонный корпус. Кто-то вставал сразу, натренированный режимом. Кто-то поворачивался на другой бок, уткнувшись в прохладную подушку, пока воспитатель не заходил в спальню и не отдёргивал занавеску с тяжёлым раздражённым вздохом.

Спальни – длинные, узкие комнаты на пять человек. В них ряды металлических кроватей с облупившейся белой краской. Матрасы тонкие, пружины чувствуются даже через покрывало. У каждой кровати стоит тумбочка, у кого из детей с рисунками, вырезанными из журналов, у кого пустая. На стенах виднеется облупившаяся краска. Она когда-то была голубой, но теперь выглядит мрачной и серой, с разводами сырости и мелкими трещинами, похожими на сосуды. В углу – старая батарея, гудящая зимой и молчащая летом. Из-за неё пахнет ржавчиной и чем-то горьким.

Утренний туалет – целая хореография. Душевые – общие, плитка скользкая, вода – чаще холодная, чем тёплая. Дети толкаются, кто-то прячется за занавеской, кто-то просто стоит под струёй, уставившись в пол. Зубная паста – одна на всех. Полотенца – одинаковые, серые от частых стирок, с чужими именами, вышитыми нитками.

Завтрак проходит в столовой на первом этаже. Дети сидят за столами с облезшими пластиковыми скатертями, на которых всегда остаются липкие пятна от вчерашнего компота. Еда обычная: каши, серые пюре, резиновые котлеты. Кухонные тётки с раздраженными лицами выкрикивают фамилии, ставят тарелки с грохотом, без взгляда в глаза. Иногда – редкое чудо: сахар в чае. Иногда – тонкая долька мандарина на Новый год, с облупленной шкуркой.

День дробится на уроки и занятия. Комната с пластмассовыми игрушками и тусклым светом является игровой. В ней можно увидеть старые куклы со стертыми лицами, машинки без колёс, книжки с заклеенными страницами. Здесь дети рисуют. Чаще всего – дома. Не этот, другой. Такой, какого у них никогда не было.

Уроки проходят в маленьком классе с перекошенной доской и запахом мела. Учителя – усталые женщины, которые смотрят сквозь детей. Они говорят правильные вещи про развитие, социализацию, грамотность. Дети же смотрят в окно. Там – деревья, небо, ветер. Свобода.

В коридорах детского дома бывает как тихо, так и громко. Зачастую это внезапный взрыв детского смеха, а иногда и плач. Особо детей никто не утешает. Воспитатели делают вид, что не слышат. Это не злость, а усталость – хроническая, вязкая, как пыль в углах.

Вечером – телевизор. Старый, с пультом, перемотанным скотчем. Показывает что угодно: новости, мультфильмы, мыльные оперы. Для детей это – портал. Они сидят в полумраке, смотрят, не мигая, боясь, что, если моргнут, экран исчезнет, и снова останется лишь пустота.

Перед сном по дому ходит медсестра. Она заходит, проверяет, кто выпил таблетки. У некоторых – страхи, у кого-то – эпилепсия, у кого-то – просто тревожность, с которой сложно справиться. Она молчит. Только заглядывает в глаза – быстро, поверхностно, и исчезает.

После наступает тишина. В спальнях слышно дыхание, всхлипы, шорох одеял. Кто-то молится. Кто-то зовёт маму. Кто-то просто лежит, глядя в потолок, ожидая, что в темноте появится что-то знакомое.

И вот тогда, когда дом уже спит, в сердце ночи, пятеро детей – те, кто пришли из леса, – просыпаются. Бывает, что это происходит одновременно, а бывает и по одному. Каждый из них слышит во сне тот же самый шёпот: «Илирия… Илирия…».

С тех пор прошло уже много лет. Всё стало почти привычным, рутинным, хоть и немного по-своему странным. Каждому из ребят было уже почти по восемнадцать – возраст, когда взрослость дышит в затылок, а за спиной нет ничего, кроме расплывчатых теней. Никто из них не помнил, как попал в детский дом, словно эти страницы были выдраны из книги. Память начиналась здесь, среди облупленных стен и скрипучих коек.

Алиса, которую друзья чаще звали Элис, за это время превратилась в яркую, живую искру, от которой всё вокруг начинало гореть. Она была душой компании, но вовсе не в манере Костяна, а вела всех за собой – в приключения, в спонтанные идеи, в побеги за ворота интерната просто посмотреть на закат. Смелая и дерзкая, она не боялась ни воспитателей, ни будущего. Её упрямство иногда раздражало, но никто не мог отрицать тот факт, что с Элис было интересно, а ещё она всегда заступалась за слабых, особенно за Кирилла.

Катерина выглядела тихой и неприметной, почти незаметной среди остальных. Но стоило ей заговорить, как становилось ясно – перед тобой настоящий разум, хрупкий, но глубокий. Она читала взахлёб, всегда таскала с собой потрёпанную книгу, как будто пряталась за ней от мира. На вечерах она не смеялась громко, не вступала в шумные обсуждения, но, если кто-то начинал разговор по-настоящему важный, Катя вступала точно, метко, без лишнего пафоса. Её уважали. А ещё у неё была привычка уединяться в библиотеке на втором этаже – там, где старые, забытые тома пахли пылью и манили своей таинственностью.

Костян был любимцем всех. Его энергия, шутки, выдумки – это был настоящий живой двигатель. Он мог с утра бегать по коридорам, потом вести разминку для младших, а вечером рассказывать такие байки, что половина ребят не могла уснуть, представляя оборотней в кладовке или привидений в подвале. Костя был тем, кто сглаживал конфликты, смеялся первым, дрался последним. Он умел дружить и чувствовать момент, когда лучше промолчать.

Марк… Марк был другим. Он не лез за словом в карман, мог врезать за косой взгляд, а еще любил покурить сигареты за углом кухни, думая, что никто не замечает. Многие побаивались его. Но за грубостью и бравадой те, кто знал его ближе, чувствовали другое – в нём кипело что-то неутихшее, вечное. Иногда он просто исчезал: уходил в лес, на задворки, на крышу и сидел там молча, словно пытался что-то вспомнить, вырвать из себя. Его никто ни о чем не спрашивал, потому что Марк не любил вопросы.

А Кирилл… Кирилл был один. Всегда. Он жил в комнате с Марком и Костей, но почти не разговаривал. Он редко выходил во двор, часто подолгу смотрел в окно. Его мучили сны, о которых он не говорил. В последнее время ночью он стал вскакивать в холодном поту, с зажатыми кулаками и диким взглядом, а утром снова был как тень.

Его не понимали и не особо старались. Почти никто не общался с ним по-настоящему. Он мог целыми днями молчать, рисовать что-то в блокноте или смотреть в окно, пытаясь найти в ветвях деревьев ответы. Воспитатели давно махнули на него рукой; он тихий, спокойный, и это всех вполне устраивало. Ребята сторонились его и шептались за спиной. Марк откровенно задирал его.

– Эй, Кощей, опять привидение увидел? – смеялся он, проходя мимо. – Ты чего как зомби, живой вообще?

Он нёсся на него, как на раздражающий глюк в системе. Как будто Кирилл просто не имел права быть таким. Марк обзывался, толкал его в коридоре, прятал его тетради, а однажды даже выбросил тёмный, вырезанный из бумаги силуэт, который Кирилл вырезал почти всю ночь.

– Бред какой-то, – бросил Марк. – Тебе бы в психушку.

Кирилл никогда не отвечал. Он просто смотрел. Долго. Пронзительно. Он видел в Марке то, что сам Марк не хотел замечать.

Костя пытался пару раз усмирить напряжение:

– Хватит, Марик, ну серьёзно, оставь уже пацана. Он же нам ничего плохого не делает.

Но Марк отмахивался:

– Он просто бесит. Своим молчанием. Своим взглядом. Всем.

Катерина держалась от всего этого в стороне. Она не вмешивалась, но однажды оставила у Кирилла под подушкой маленькую записку: «Ты не один». Подписи не было. Но Кирилл знал, от кого она.

Элис… Она защищала. По-своему. Не словами – делами. Могла резко встать между ними, крикнуть Марку в лицо:

– Отвали, ясно? Он наш. Хоть и странный. Но наш, детдомовский!

Марк тогда буркнул что-то и ушёл, хлопнув дверью.

У Марка было явное презрение к Кириллу. Оно было в каждом взгляде, в каждом фыркнутом смешке, в каждом «да он чокнутый». Между ними была огромная пропасть.

Больше двенадцати лет они прожили в детском доме. Скоро ребята разъедутся кто куда. Но пока они жили в одном доме. Между собой они хоть плотно и не дружили, но связь меж ними была: пятеро ребят, пять разных миров и одна давно забытая история…

Ночь опустилась на дом незаметно, как всегда, тихо, крадясь. За окнами всё стихло: даже деревья затаили дыхание, лишь редкий ветер шелестел листвой. В комнате было душно, старая батарея гудела, как улей, и даже сквозняк из приоткрытого окна не спасал. Кирилл лежал с закрытыми глазами, стараясь не дышать глубоко, внутри всё сжималось, ощущение присутствия кого-то или чего-то не покидало его.

Когда тьма забрала его в сон, он сразу оказался среди деревьев. Это был тот самый лес, в котором он никогда не чувствовал себя живым. Под ногами трещали сухие ветки, но эхо этих звуков не достигало ушей. Всё, как и прежде, было приглушённым, искаженным. Воздух был плотный, вязкий, с привкусом гнили и чего-то железного. Он знал этот запах. Хотя не мог вспомнить откуда.

Он шагал вперёд, почти на ощупь. Сначала осторожно, потом быстрее, тёмные силуэты деревьев то приближались, то отступали, как будто жили своей жизнью, наблюдая за ним. Он хотел выбраться, но, сколько бы ни шёл, вновь и вновь оказывался у той самой ели – высокой, с толстыми сучьями. Она была словно живая, у корней виднеслось что-то чёрное, сгоревшее, и на этом пепле – следы. Детские следы. Он замер, сердце колотилось в груди, как загнанная птица.

Внезапно за спиной послышался крик. Детский, пронзительный, разрывающий. Кирилл оглянулся, и всё исчезло. Он стоял в пустоте. Ни деревьев, ни крика. Только тишина и одиночество. И вдруг – голос. Тихий, почти ласковый, шепчущий прямо в ухо: «Они забыли. Но ты нет. Ты помнишь. Ты видел. Не притворяйся…».

Он закричал, но собственного голоса не услышал. А затем проснулся.

Кирилл резко сел на кровати, едва не ударившись головой о стену. Дыхание было сбивчивым, грудь вздымалась тяжело, словно он только что пробежал марафон. Всё тело покрылось потом, пальцы дрожали. Он провёл рукой по лицу, оно было мокрым, но не от слёз. Он давно не плакал.