Колодец на окраине

Денис Тавхутдинов

Колодец на окраине

=== ОГЛАВЛЕНИЕ ===

1. Шёпот воды

2. Архив на ключе

3. Карты каналов

4. Ночная сирень и туман

5. Монета на верёвке

6. Почерк исчезнувших

7. Сторож у окраины

8. Эхо под плитами

9. Порог у воды

10. Письма без дат

11. Трещина в мостовой

12. Голос, похожий на твой

13. Глина на ступенях

14. Ослушание тишины

15. Когда город не спит

16. Смотреть вниз

17. То, что ждёт ответа

Глава 1. Шёпот воды

С наступлением сумерек город сжимался внутрь себя, будто затягивал тесный пояс. На окраине этот пояс был туже всего. Заборы хранили чужие крыши, лампы редели, асфальт становился крупным и рыхлым, как черная корка хлеба. Анна шла в эту тишину, стараясь не смотреть в темные окна домов, где шторы держались на булавках и веревках, а подоконники пахли сыростью. С утра она листала бледные дела, пыльные описи, и нигде не нашла ни свежей записи, ни понятного объяснения про ночные шумы. Только устные рассказы, выцветшие как газетная вырезка на солнечном стекле. Говорили, что у колодца шепчет вода и будто зовет по именам. Говорили охотно до порога читального зала, а там резко меняли тему, словно срабатывал невидимый табу.

Анна считала шаги, потому что шаги дают ритм, а ритм выстраивает внутри порядок. Она повторяла про себя: проверю место, отмечу звук, сравню направление. На рюкзаке болтался фонарик, пальцы мерзли даже через перчатки. Издалека схлынул гул центра, и осталась влажная пустота, в которой слышно, как старые ворота дышат на петлях.

Колодец стоял там, где начиналось поле с жесткими стеблями прошлогодней травы. Круглый каменный борт, обложенный плитняком, железная дуга ручки без ведра, короткая цепь, замкнутая на невнятный ржавый замок. Никаких привычных знаков благоустройства, никакой таблички с датой или легендой. Анна подошла ближе и почувствовала запах холодного камня и мокрой глины, будто кто-то только что поднялся из воды и прошел мимо. Тишина вокруг не была полной: по краю поля скользнул поезд, ломанный свет окнами полоснул мрак, и все снова схлопнулось.

Она взяла блокнот. Написала: колодец, северная окраина, вокруг сирень в запущенном виде, заброшенный палисадник, следы кошек, пустые кружки на ступеньках соседнего домика. Вода внизу не видна. Ледяной воздух облизал шею. Анна присела и прислушалась.

Сначала она услышала только ветер, который щупал брички забора и разучивал между досками одно и то же короткое слово. Затем где-то глубоко, на границе слуха, возникла вязкая дробь, будто стеклянный дождь шуршит по пустым банкам. Эта дробь перетекла в шепот. Не слова, а намек на слова, как будто вода репетирует речь и никак не находит подходящий звук.

Анна вздохнула и отступила на шаг. От сторонних разговоров оставалась в голове пружина. Недоверие, с которым днем на нее смотрели в киоске и в маленьком дворике у читального, слипалось с настороженностью сторожа. Сказали: в архиве шумы и жалобы давно закрыты, бери другие темы. Сказали: тут и без тебя все знают, что делать. Она улыбнулась в темноту, чтобы смехом разрядить это тугое. И улыбка не помогла.

Она включила фонарик и направила узкий луч в черную трубу колодца. Свет упал на каменные стенки, отполированные веками, на темные потеки, на белые ниточки от корней. Пятно уходило вниз, но вода не желала показываться. Анна наклонилась так, чтобы луч коснулся середины, и услышала отчетливо. Сначала просто близко, как шорох бумаги под ухом. Потом как едва бережное произнесение. Имя. Тихим раскатом через глотку камня вода сказала: Анна.

Она замерла. Фонарик уперся в ободок, луч дернулся и поплыл по стенке. Имя повторилось немного иначе, словно произносили его через другую челюсть. Не грозно и не ласково. Констатация. Анна.

Она отпрянула, споткнулась о корень, задела колодезный борт рукой. Кожа на пальцах зазвенела от холода, будто стекло. В голове мгновенно построилась рациональная лестница: акустика, дальний звук, чей-то шепот за спиной, случайное совпадение, игра ветра. Она огляделась. Поле было пустым. Серый домик с пустыми кружками смотрел дверью в сторону дороги. На крыльце скрипнуло перило и замолчало.

Анна прибавила в блокнот: слышно имя, два раза, с различной интонацией. Отмечаю, что физиологически испугалась. Неустойчивость опоры. Возможны слуховые иллюзии на фоне концентрации и холода. Она усмехнулась на слово иллюзии, потому что слово слишком книжное, а холод слишком реальный. Попыталась поймать еще звук. Внутри колодца будто бы перекатывалась тяжелая тишина, как гладкий камень в ладони.

Она вспомнила рассказы про узел. Кто-то говорил, что вода иногда выбрасывает мокрый узел, когда недовольна вопросом. На память всплыло: не трогать, не развязывать, не уносить. Списывают на детей, что протянули веревку, а потом боятся признаться. В архивах об этом ни строки, только в устах.

Анна наклонилась второй раз, уже без света. Глаза привыкли к темноте, и вместо черноты она увидела плотный блеск, как у нефрита. Шепот скользнул по стеклу ночи и остановился. Но не тишина наступила, а ожидание. Ей показалось, что колодец удерживает вдох.

Она произнесла в пустоту коротко и просто: кто ты. Голос прозвучал сухо и чужим. В ответ поднялось едва слышное. Не слово, а перетекание между звуками. Она различила короткий, почти детский смех, распавшийся на пузырьки на половине. И снова близкое, как снег на воротнике. Анна.

Ее снова вытолкнуло назад. И именно в этот момент из темной пасти что-то шевельнулось и почерневшее на морозе качнулось кверху. Сначала она приняла это за корень, за старую лозу. Потом поняла. Края тяжелой мокрой веревки, спутанные и перевитые, как морские травы, начали вылезать, цепляясь за камень. На конце чернел тугой узел, из которого капала тихая вода, и каждая капля падала не вниз, а будто в сторону, звенела и таяла в воздухе. Узел замер на уровне ее колен, и веревка дернулась сама, будто кто-то невидимый попробовал подтянуться за ней вверх. Анна не дышала. Она не знала, отползти ли назад или протянуть ладонь, и пока колебалась, узел медленно повернулся, показывая ей сырой бок, на котором тянулась тонкая царапина, похожая на букву.

Веревка качнулась еще чуть, и темнота внизу шевельнулась так, что вся ночь вокруг стала чуточку тяжелее.

Глава 2. Архив на ключе

Утро принесло не ясность, а малокровный свет. В читальном пахло горячими батареями и старой картонной пылью. Анна сняла перчатки, потерла пальцы и открыла журнал выдачи. В графе назначение на сегодня было отмечено красным: фонд У, жалобы жителей по внешним шумам, закрыто. Она провела по строчке глазом и почти слышала, как тихо скрипит карандаш, которым это написали много лет назад.

К двери приотступила тень. Сторож Петр появился так, как умеют появляться люди с привычкой к ночи: мягко, не тревожа звуки. Он носил ключи на шее, большой связкой, как старинную гроздь. Ключи звякнули раз и умолкли. Он кивнул в сторону подвала, где за двухстворчатой дверью держали закрытые фонды. Анна сказала без предисловий, что ей нужна опись фонда У, по назначению. Он пожал плечами. Нельзя.

Она показала служебную записку начальницы. Там было сухо: допускается для уточнения сведений. Он прочитал, ткнул пальцем в печать, где рыжая ржавчина съела половину узора, и произнес тихо: печать не для вас. Эта пломба для него. Слово он прозвучало без развлечений, будто имя, только без имени.

Анна улыбнулась вежливо. Сказала, что в описи наверняка найдутся указания по работе с этим типом жалоб и что ей нужно сверить адреса с газетными объявлениями. Петр прислонился к косяку, словно к холодному стволу. Она видела, как на шкуре его пальто белеет соляная пыль от прошлогодней зимы. Он сказал: можно открыть и можно не открыть. Если открыть, все равно закрывать придется. Не вы.

Она ничего не ответила. Внутри поднялась острая нота раздражения, но она оставила ее на дыхании. Напомнила себе, что цель ясна: опись, дела, факты. Страхи и намеки пусть остаются там, где живут. Она сосредоточилась на ключах. На связке блеснул один, прямой и тонкий, с изогнутым зубом. Петр заметил ее взгляд и медленно снял ключ с кольца. Пальцы у него были грубые, суставы красные, как ягоды у подъезда.

Спустились в подвал. Ступени сыпались песком. Свет мигнул. В коридоре с железной решеткой дышало холодом. Дверь с пломбой выглядела так, будто ее придумывали для сцены: старая доска, узкое окно, две печати из густого сургуча, из которых торчали волоски. На сургуче отпечатан круглый герб, но от него остались только чешуйки. Петр вздохнул и коснулся печати так осторожно, словно на кончиках пальцев у него был чужой глаз.

Пока он снимал пломбу, Анна пыталась думать только о деле. Она повторяла про себя, что все странности объяснимы. Что пломбы всегда снимают ради переработки фонда. Что печать ржавая потому, что тепло и влажно. Но в этот ритм постоянно вклинивалось воспоминание про мокрый узел, про странную царапину, и она не могла решить, видела ли букву на самом деле.

Петр открыл дверь. Внутри пахло сырым бумагом. Полки с картонными коробами уходили в темноту, где слабый ламповый круг выхватывал пыль. Анна вошла, нашла глазами короб по шифру. Опись лежала сверху, чуть подженевшая по краю. Она взяла ее, положила на высокий стол, открыла на первых листах. Стол был наклонный, как школьная парта, и перьевому гнезду на краю не хватало перьев.

Опись начиналась с жалоб конца девяностых. Город как будто дрожал в этих строчках: сосед говорит в стену, неведомые разговоры в трубе, иногда зовут приходить к ограде по ночам. Анна водила пальцем по строкам и чувствовала, как бледные чернила становятся видимее, если на них смотреть дольше, как будто они опять набирают силу. Ей нужно было адресное поле, она искала точки пересечения с колодцем.

Петр стоял тихо за спиной. Он сказал негромко: пломба возвращается сама. Это не про охрану. Это чтобы он знал, что мы понимаем. Анна подняла глаза. Я не понимаю, сказала она. И добавила тем тоном, которым вежливо переносят разговор на факты: мне нужна запись о конкретном месте. Петр кивнул на листы. Смотрите, если сможете. Только не оставляйте вопрос у него. Вопрос лучше носить в кармане, как ключ.

Ржавый кружок печати на титульном листе давал странную тень. Анна перевернула страницу, потом еще. На десятом листе взгляд уткнулся в колонку отправитель. И там, среди обычных фамилий, стояла ее. Фамилия Анны, набранная машинописно, ровно и уверенно, с отчетливой буквой в середине, никуда не девающейся. Дата рядом уходила в прошлое сильнее, чем она родилась. Двадцать лет назад. Тридцать. Нечетко, потому что цифра съедена временем. Но ясно старше ее.

Она взяла воздух и задержала. Опись шелестнула так, словно кто-то провел по ней мокрой веревкой. Петр молча придвинул к столу маленький настольный ключ, тот самый с изогнутым зубом. Ключ холодил ладонь. Анна перегнула лист. В графе содержание кратко было написано: голоса из глубины слышат имя, просим прекратить. В конце затертое двоеточие и пусто. Она провела пальцем по своей фамилии так, как будто проверяла рельеф, и ничего не нащупала, только гладкую механическую пустоту.

Теперь ее дыхание и шорох бумаг стали одним звуком. Петр не комментировал. Он стоял, слушая, как если бы пытался услышать другое, что прячется между шелестом и стуком. Анна закрыла опись и осторожно вернула ее в короб, как возвращают живую вещь в домик. Но взгляд сам тянулся к строке с ее фамилией, к этому невозможному чужому присутствию. Ключ в ладони вдруг показался тяжелее.

Она подняла голову. С потолка на бетон падал редкий конденсат. Петров голос прозвучал рядом, почти шепотом: не потому что вы. Потому что вопрос похож на ваш. Пломба висит для него, и ключи у нас только потому, что мы тоже живем здесь. Анна не знала, что сказать, и промолчала. Складки воздуха вокруг коробов стали сгущаться, как будто в помещении слегка менялось давление.

Опись лежала на краю стола, и ее угол едва заметно дрожал. На последней странице, там, где внизу печать оставила ржавое пятно, свет от лампы показал залом. Анна потянулась поправить, и увидела, что в полях машинописной описи проступает тонкая карандашная помета. Едва читаемая, но понятная. Придите ночью. Не спрашивайте. Словно чья-то рука когда-то в темноте уже знала, что она будет тут смотреть.

Анна убрала руку. Внутри щелкнул сухой механизм опасения. Но любопытство, которое привело ее в этот город, не распадалось от намеков. Она догнала мысли до края и остановила их. Пока достаточно. Взять копии нельзя, переписывать нельзя. Можно только запомнить и уйти. Она подняла взгляд на Петра. Он выпрямился, словно заканчивая уговор с невидимой стороной, и кивнул дверям. Они вышли на лестницу вместе, и шаги наверху показались ей слишком громкими, будто они стучатся в крышку.

У дверей читального она открыла журнал и принялась заполнять полагающееся. Рука, привыкшая к цифрам и строкам, двигалась уверенно. Но когда дошло до раздела примечания, кончик ручки завис. Она не писала о фамилии. И не потому, что боялась, а потому что неопределенные вещи в официальном тексте превращаются в чужую ошибку. В самом низу она поставила точку, и точка вышла чуть жирнее, чем обычно. Петр стоял неподалеку, и шорох его дыхания был сухим, как песок. Анна подумала о ключе в кармане. И одновременно увидела, как в голове, на машинописной странице, ее фамилия снова становится темной, как если бы кто-то внутри документа надавил на ленту сильнее.

И вот в этот миг из окна читального в коридор упало узкое солнечное лезвие. На белом поле журнала в этой полосе появилась тонкая линия тени, и казалось, что это веревка, на которой висит маленький ржавый ключ. Анна подняла руку и закрыла солнечную полоску пальцами. Тень исчезла, но ощущение не ушло. Она закрыла журнал и не сразу выпустила его из пальцев.

Глава 3. Карты каналов

Днем город кажется управляемым. На бумаге он подчиняется линиям, печатям, подписям. Анна любила этот момент, когда расстилаешь карту, и неожиданные совпадения всплывают, как слежавшийся текст выплывает в проявителе. В большой картотеке на третьей полке лежали планы канализации разных лет, вместе с планами жизнеобеспечения. Чернила у них были бледные, серо-фиолетовые, ослабленные временем до светлой тени. Она достала свертки, развернула на ламинированном столе, прижала углы тяжелыми пресс-папье. Крупная линейка зазвенела на краю, как струна.

Первая карта уверенно провела магистраль вдоль главного проспекта и покорно свернула к реке. На ней не было отметки колодца на окраине. Вторая, свежей, после недавней реконструкции, рисовала канал иначе: будто город немного перешил свои сосуды, уводя стоки глубже. Анна заметила нестыковки. Где-то на новой карте был лишний поворот, на старой отсутствовал перекресток. Она аккуратно наложила их друг на друга, свет от настольной лампы просветил бумагу, и линии начали спорить между собой.

Она искала угол поля, тот самый, где каменный борт врос в землю. На третьем плане, с печатью конца пятидесятых, от края поля шла пунктирная ниточка. Рядом стояло короткое слово. Она прищурилась. Буквы расплывались, как если бы кто-то их не дописал. Анна взяла лупу. Стекло отразило круг лампы. Под лупой тонкие штрихи стали видимее. Ниточка упиралась в круглый значок. Внутри значка было слово. Ответ.

Она замерла действительно, как от резкого щелчка. На картах предназначено место для сухой геометрии: обозначить, назвать, провести. Никто не пишет там такие слова. Она оглядела край листа, отметки, подписи. Рядом шла легкая карандашная помета, выцветшая почти до белесой дорожки. Объяснение не прилагалось. Только маленькая стрелка, как в школьных упражнениях, и пустота.

Анна попыталась объяснить себе, кто мог так написать. Техник в шутку. Ревностный мастер, любящий локальные названия. Но тогда должна быть легенда. Ее не было. Она сравнила масштабы, точки привязки, расстояния. Окружности люков шли разумно. Нужный круг, тот, что с полем, выпадал из логики. Линейка нашла сантиметр, соответствующий реальным метрам, и город на столе сдвинулся, как если бы лежал на ледяной корке.

Она достала из тубуса прозрачную пленку, на которой утром наметила своим маркером координаты. Приложила к карте пятидесятых. Пленка легла ровно, зацепилась за скрепку, и слово ответ стало под ней еще яснее. Анна произнесла его шепотом, как пробуют звучность. Ответ. Внутри у слова странная непрозрачность. Обычно ответ утяжеляет вопрос, делает вещи тверже. Но здесь наоборот, слово отозвалось пустотой, как шахта под настилом.

Анна нашла пронумерованный лист с легендой. Там скучные, понятные вещи: диаметр, материал труб, дата ремонта. Никаких поэтических вкраплений, никаких самодеятельных названий. Она наклонилась ниже, почти касаясь картой щекой. Чернила пахли железом и ветхой влажностью. Тонкие обводки контуров занимались странной жизнью в периферийном зрении, как узор на обоях, что вдруг сбивается с шага.

Препятствие оказалось не только в словах. Карты разных лет спорили так, как будто их рисовали люди, жившие в разных городах, лишь похожих кварталами. Там, где на одном плане шел прямой коллектор, на другом был пустой участок, а у третьего по краю рисовалась лесопосадка, которой никогда не было. Анна расставила метки, накинула нитку, провела линии. Получилась схема трещин, а не труб. Глаза устали, но голову просто тянуло внутрь.

Она ловила память про влажную ночь на окраине. Вспоминала шепот и имя. И чем яснее выглядело слово ответ на карте, тем менее терпеливым становился вопрос внутри нее. Она записала в блокнот: на карте колодец обозначен словом, не символом. Слово противоречит логике чертежей. Проверить следующие годы. Она достала карту начала семидесятых. На этом листе знакомого кружка не было вовсе. Вместо него чистый бежевый прямоугольник пустыря. На полях вверху кто-то когда-то оставил крохотный отпечаток пальца. Рисунок линий был другой, многослойный, но пустырь оставался пустырем.

Она подняла взгляд. В читальном было тихо, особо тихо. На соседнем столе лежала стопка газет с объявлениями о продаже гаражей и снятии порчи, и какой-то кошачий волос сиротливо лип на верхнем листе. За окном по осенней дороге тащилась грузовая машина, и это было видно по ленивой тени, которая ползла по стене. Анна снова уткнулась в карты.

На плане довоенного времени, пожелтевшем и мягком, как хлебный мякиш, она нашла рядом с полем отметку старая скважина. Никаких романтических слов. Но линия, ведшая к этой скважине, казалась чуть жирнее, будто туда водили перо по нескольку раз. И под этой линией в очень бледной туши можно было различить короткое штриховое дублирование, как морзянка. Анна подумала о том, как кто-то когда-то сидел за таким же столом, сгибался так же и старательно вёл перо, а потом, может быть, шел к окраине и смотрел вниз, как смотрела она вчера.

Она перевела взгляд к слову ответ на карте пятидесятых, и в этот момент настольная лампа тихо стрельнула внутри, как от усталой нити. Свет качнулся, на белом поле столешницы побежали тени от пресс-папье. Анна машинально потянулась к кнопке, но лампа опомнилась и светила дальше, только чуть холоднее. Она решила, что надо сделать копии. Подошла к аппарату, прогрела стекло, вернулась к столу, взяла нужные листы. Прижимая к стеклу карту, она ощутила, как под пальцами шевельнулось что-то слишком живое для бумаги. Списала на статическое электричество, на тепло. Нажала кнопку, аппарат загудел, страницы поползли.

Копия вышла, но слово ответ на копии стало почти прозрачным. Буквы виднелись, как следы на сыром песке, которые сейчас смоет. Анна вернулась к оригиналу. На оригинале слово стояло, как стояло. Она заметила, что чернила в этом месте блестят чуть сильнее, чем остальные. Как будто недавно смоченные. Невозможно. Она коснулась самым краем ногтя. Стараясь не оставлять следов. И в этот момент случилось то, чего она не включала в предел вероятностей.

Вся линия света вокруг нее одновременно схлопнулась. Лампа потухла. Свет из окна исчез, как в вырезанном кадре. Читальный зал стал на мгновение пустым колодцем, в котором дно и небо поменялись. Анна не закричала, потому что не успела вздохнуть. Стало слышно, как где-то вдали откусывается щелчком электрический контакт, как в стене гуляет холод, и как-то очень ясно слышно собственную кровь в висках. Она стояла посреди стола с картами, и темнота легла на них, как мокрая ткань.

Через пару ударов сердца из глубины здания поднялся другой звук. Не механический и не бытовой. Шепот. Он шел как раз оттуда, где внизу, под камнями, проходит старый коллектор. И он нес в себе такое же пустое слово, как на карте. Только теперь это слово было не чернилами, а воздухом. Ответ. Но ответ на что. Анна сжала пальцами край стола настолько сильно, что костяшки выступили, и ждалась, когда электричество вернется и мир снова станет плоским и послушным. Свет пока не появлялся.

Глава 4. Ночная сирень и туман

Сумерки пришли неравными слоями, как краска на старом заборе. Анна вышла из трамвая на предпоследней остановке, закрыла шарфом шею и пошла к окраине, не включая фонарь заранее. Асфальт был мокрым, как будто его только что вынули из воды и положили остывать. Домики тянулись спинами, окна в них светились редкими простыми желтыми прямоугольниками, но чем ближе к полю, тем меньше было света и людей. Здесь вечер нарастал быстрее, чем в центре.

Город в темноте говорил запахами. Из-за гаражей тянуло машинным маслом, с пустыря сырым железом, от сирени кислым и приторным духом прошлогоднего цвета. Эта сирень росла здесь стеной, неухоженная, с корявыми ветвями, и в темноте казалась живой тканью, которая слегка вздымается от дыхания. За сиренью начинался огороженный круг колодца. Анна уже знала дорогу на ощупь, каждый камень и каждый пустой пакет, шуршащий под ногой.

Туман подбирался от реки тяжело и упорно, как старый кот, который идет к теплой печке. Он стлался сначала полосой у земли, потом поднялся до колена, потом до пояса. Когда Анна оперлась ладонью о холодный камень ограды, рука мгновенно стала мокрой. Туман не был молоком, он был стеклом, отколотым от огромного окна, и в этом стекле отражались редкие огни. Далеко, на просвете улиц, мелькнула машина, и ее фары сразу съел влажный воздух.

Первый звук прилетел незаметно. Казалось, он живет в листьях сирени: слабое шелестение, которое не похоже на ветер. Анна на секунду закрыла глаза и вспомнила читальный зал, хрупкие карты, слово ответ, как блеснуло в лупе. Внутри все еще стоял глухой оклик из темноты, когда свет погас. Чтобы не дать памяти увести себя обратно в здание, она сосредоточилась на настоящем. Цель простая и земная: проверить запах и звук именно здесь. Она медленно обошла круг ограды.

Собаки появились, как только она приблизилась ко второму столбу. Сначала одна, затем вторая и третья, тихие, низкие, с плотными боками. Дворовые, но не бродячие, мокрые и уверенные в своем праве. Они не лаяли, только дышали в туман тяжелыми теплыми облаками и обходили Анну, держась на расстоянии. Анна остановилась, не делая резких движений. Пальцы нащупали в кармане плоскую пленку, на которой днем были координаты, привычный предмет, который возвращает контроль. Собаки понюхали воздух и по очереди подняли морды к сирени, словно нюхали не ее, а то, что за ней.

Туман сползал с каменного борта колодца и опять лез к нему. В этом движении было что-то настырное, почти детское. Анна подождала, пока собаки сместятся к правой стороне ограды, и шагнула ближе к левому пролому, где когда-то выломали две доски и так и не вставили назад. Мокрые листья сирени били по рукаву. В глубине кустов поблескивала бутылка без этикетки, рядом валялась чья-то варежка с вытянутой нитью. Под ногой чиркнула невидимая крышка от банки. И вдруг рука уткнулась во что-то легкое, пластиковое. Анна отпрянула и осветила фонариком вниз, на узкую полоску земли между корнями.

В траве лежал детский сачок, недорогой, с пластиковым голубым обручем и короткой телескопической ручкой. Сетка была темной, утяжеленной сыростью. Внутри чернела глина. Не разбавленная грязь, а скатанный комок плотной глины с четким отпечатком длиной, как маленькая ладонь. На обруче застряли кусочки сиреневых лепестков, прошлогодних, серых. Анна подняла сачок, он был неожиданно тяжелым, как будто сетка набрала воду. Она на мгновение представила, как ребенок, стоя у ограды, тянет этот сачок к колодцу, ловит не воду, а туман, и в сетке остается именно глина, как живая печать из глубины.

Собаки тут же проявили интерес, вытянули шеи, заскребли лапами, но не стали подходить ближе. Одна из них тихо протянула, как музыкальная струна, и звук тут же съелся влажностью. Анна перевернула сачок, глина вывалилась на землю тяжелым блинчиком, расплющилась, сохранила при этом небольшой рельеф на поверхности, как если бы на нее легли две тонкие нитки крест-накрест. Она коснулась комка кончиком ногтя, глина не прилипла, а оставила шероховатый след, вполне свежий, как после выемки из формочки.