Зимний солдат

Они ведь тоже этого не ждали, подумал он. Они тоже не чаяли оказаться зимой без теплой одежды. Они тоже не готовы. Ближе всего к нему лежал юноша с забинтованной головой и смотрел единственным глазом, с такой мольбой, что Люциуш отвел взгляд.

Надежда, благодарность, но было и что-то еще. Вначале трудно было понять, что именно, но теперь он знал: требование, нет, повеление, возможно, даже угроза. Что сделают все эти раненые, если он скажет, что ничем не может помочь?

– Пан доктор?

Он повернулся к ней. Кто-то другой, казалось, сказал его голосом:

– Важно не нарушать режим пациентов. Что обычно делал в это время Сокефалви?

– Обход, доктор. Если не было ничего срочного, он проводил вечерний обход.

Голос ее звучал мягко, с ощутимым облегчением, пламя свечей, словно маленькое созвездие, отражалось в глазах, которые, казалось, были полны непролитых слез.

– Тогда не будем терять времени.

– Значит, вы останетесь? Останетесь, даже если почувствуете Ее?

Люциуш уже чувствовал Ее. С момента, как Маргарета начала описывать Вошь, он ощутил, как вся его кожа кишит ею, и приложил все силы, чтоб не начать срывать с себя одежду.

– Каждому назначен свой час, – пробормотал он, осознавая, что говорит то, что могла бы сказать она. Сам он до того момента не верил ни во что подобное.

Он взвалил на плечи ранец, и она повела его по проходу между пациентами. На ходу она говорила:

– Они условно распределены по отделениям. В нефе мы держим более легких больных – переломы, ампутации. Оперируем в средокрестии – там лучше всего свет. В южном трансепте держим умирающих, чтобы остальные их не видели. Травмы головы в алтаре, чтоб за ними наблюдать.

Фонари были развешены через равные промежутки. Сейчас он обратил внимание на стены, расписанные фресками на библейские сюжеты. Ковчег, змей, распятия располагались на фоне латинских стихов и пейзажей, которые выглядели как карпатские деревни. Позолоченные святые над колоннадами. Страшный суд на перегородке ризницы, адское пламя, монахи и связанные грешники, идущие по языку дьявола.

В конце нефа, под сценой Благовещенья, они остановились. В полу северного трансепта зияла воронка почти в метр глубиной. Стены и ступеньки кафедры были запорошены снегом. Теперь он понял, что свет, который он видел раньше, исходил из рваной дыры в потолке, слегка подлатанной досками и брезентом. Сестра Маргарета ничего не сказала.

– Что здесь случилось? – спросил он, указывая на дыру.

Она улыбнулась, и края апостольника врезались в ее щеки.

– Что здесь случилось, пан доктор! Как видите, в потолке дыра, а в полу воронка. – И она рассмеялась, будто это был самый нелепый вопрос, который ей доводилось слышать.

Когда он поставил свой ранец возле кафедры, она снова заговорила. Всего в церкви Божьей Матери в Лемновицах около шестидесяти пациентов. Большинство попало сюда с Третьей армией, хотя когда войска повели через горы, появились и другие. Последний грузовик с ранеными прибыл неделю назад – шестнадцать солдат, трое доставлены мертвыми, пять с ранениями, требующими немедленной ампутации. С тех пор – тишина. Война пошла дальше, сказала она. Своей дорогой. Иногда бои подходили совсем близко, и тогда здесь слышны были выстрелы, иногда только дальние взрывы. Однажды русские взяли город. А иногда она думала: вдруг о них все забыли? Какое это было бы благословение! В городке еще оставались какие-то люди, русинки, которые, вероятно, были на стороне России, пока русские, отступая, не увели всех мужчин. У госпиталя достаточно провизии, чтобы пережить зиму; вдобавок к рациону, который им привезли в середине января, у церкви есть запасы зерна и репы, семечек подсолнуха, картошки, свеклы. Если поставки будут продолжаться, они смогут продержаться весну, самое трудное время, а летом появятся груши и яблоки и можно будет обрабатывать поля, растить пшеницу…

Но Люциуш уже не слушал.

– Доктор Сокефалви уехал в декабре?

– В декабре, доктор.

– Два месяца назад.

– Да.

– Но вы сказали, с тех пор были ампутации.

– С начала декабря у нас было сорок ампутаций, у двадцати трех пациентов, пан доктор. Пять ног выше колена, пятнадцать ниже. Десять рук выше локтя, шесть ниже. Одна челюсть, но пациент не выжил.

Люциуш смотрел на нее, и сердце его забилось быстрее.

– И кто же производил эти ампутации, сестра Маргарета?

– Он, господин доктор, – она благочестиво подняла глаза на дыру в потолке.

Люциуш не сводил с нее глаз.

– И чьими же руками Он управлял, сестра?

Она подняла свои маленькие ладони, вдвое меньше, чем его собственные.

– И эти пациенты здесь?

– Да.

– Все?

– Все, кто выжил и кого не эвакуировали.

– И сколько же из них выжили?

– Выжили четырнадцать пациентов, пан доктор.

– Четырнадцать… из двадцати трех.

Он помолчал, думая о полковых госпиталях Кракова, о ежедневном вывозе трупов.

– Это неплохая выживаемость.

– Да, доктор.

– И Бог имел в своем распоряжении только эти руки?

Молчание, легкая улыбка, словно она почувствовала, какое впечатление произвели ее слова.

– Сестра?

– Бог дал нам морфий и эфир, доктор.

– Да, – сказал Люциуш, неотрывно глядя на нее. – И то верно.

Потом она добавила:

– И вот что, доктор. Я разрешила им использовать оружие, чтобы стрелять в крыс, с условием, чтоб они стреляли в пол, а не друг в друга. Тиф сейчас, слава Богу, отступил, и мы соблюдаем некоторые предосторожности, чтобы он не вернулся. Но вот крысы! Пан доктор, мы во власти крыс. Я заделала все дырки в стенах нашей церкви. Иногда они выпадали из дыр в трансепте, но зимой это прекратилось. Во всех углах стоят ловушки, но они все равно появляются везде, как грибы после дождя. Не пугайтесь, если услышите выстрел.

Он вспомнил, как она возилась с дверным затвором.

– Вы поэтому запирали дверь, сестра?

– Нет-нет, пан доктор. Это от волков.

В тот вечер они проводили обход при свете фонарей.

Сестра представила Люциуша с кафедры, коротко и решительно, словно фельдмаршал: это наш новый военный врач, Кшелевский, из Вены; распорядок останется прежним, обходы будут проводиться дважды в день, если не привезут новых раненых; вопросы, как и раньше, можно задавать санитарам или ей.

Они начали с нефа, от двери, с отделения переломов и ампутаций. Веревки для вытяжения свисали с потолочных балок, а на полу были установлены грубо сколоченные деревянные башенки с противовесами. В обходе участвовал один из санитаров, Жмудовский, еще один поляк с окладистой огненно-рыжей бородой. Как и Маргарета, по холодной церкви он ходил в шинели. Он шел за ней по пятам и навис над ней, когда она наклонилась к первому солдату, австрийскому кавалеристу, которого неделю назад придавила лошадь. Маргарета ампутировала ему ноги выше колен и вправила перелом запястья и сейчас, стоя на коленях, быстро осмотрела раны и показала их Люциушу. Она явно гордилась швом, и Люциуш, который никогда прежде не видел заживающую культю, тем более при свете фонаря, усердно притворялся, что со знанием дела оценивает ее работу. Следующий солдат тоже был австриец, из числа фузилеров Граца, с простреленным плечом. Она только и смогла, что наложить шину и зашить выходное отверстие. Что еще можно сделать с переломом плеча? Но как прекрасно заживает, сказала она радостно, ведь правда?

– Прекрасно, – согласился Люциуш.

Она снова с гордостью взглянула на пациента. Потом спросила:

– Вы же говорите по-немецки?

Люциуш кивнул.

– Пожалуйста, скажите ему, что я видела, как он играет в карты. Это ничего, можно, но пусть не двигает этой рукой, если не хочет, чтобы рана снова открылась. У нас нечем зашивать. Мне в следующий раз придется выдергивать нитки из его шинели.

Люциуш перевел, мужчина серьезно кивнул. Потом Люциуш спросил Маргарету по-польски:

– У нас нет хирургических нитей?

– Есть. Пока, во всяком случае. Но мужчины как дети. Как в той поговорке, готовы съесть курицу, несущую золотые яйца. Никакой выдержки. С ними нужна строгость.

Они пошли дальше.

– Это Брауэр, пан доктор лейтенант, из Вены, обморожение, обе ноги; это Черни, из венгерской Четырнадцатой дивизии фузилеров, огнестрельное ранение бедра, ампутация была на прошлой неделе; это Московиц, тоже из Вены, портной, что очень нам кстати, двусторонняя ампутация ступней, тоже обморожение, прекрасно заживает, как видите. А вот Грушчинский – поляк. Гангрена ступней, довольно тяжелая, но Господь был на его стороне, несмотря на греховную привычку использовать китовый жир не по назначению. Киршмайер, контузия. Это Редлих, профессор из Вены. Он верит, что человеческую женщину родила обезьяна…

– Кхе-кхе… – Мужчина, лежавший на животе, поморщился и повернулся к ним: – Не совсем. Я же объяснял – это был процесс, длительный процесс изменчивости и естественного отбора…

– Конечно, профессор. Обезьяна, доктор, представляете? В общем, его подстрелил казак. Сзади. Чуть пониже хвоста.

Они продолжали обход.

– Ефрейтор Слобода, чешская велосипедная пехота, еще одна ампутация после обморожения. Тарновский: левая рука. О Боже, ефрейтор, осторожнее, держите ее приподнятой – на то Бог и дал нам повязку! А это Саттлер, австриец, постоянно молится, слишком часто даже, это тоже своего рода болезнь. Был ранен в грудь, лежал среди умирающих, пока не вмешался Святой Дух.

В конце прохода они остановились.

– А это у нас… – она встала на колени, – это у нас сержант Черновицкий, еще один поляк, хотя тут нам особо гордиться нечем. Ампутация ноги и руки. Покажите доктору, сержант. Видите, как хорошо заживает? Но мы помогли ему не только с физическими недугами, пан доктор, но и с духовными тоже. Когда сержант Черновицкий прибыл к нам, он не знал, как правильно обращаться к сестре милосердия. Но мы научились! Мы усвоили, что сестра милосердия – не девка из кабака, с которой можно позволять себе вольности. Верно, сержант?

– Совершенно верно, сестра, – отвечал солдат, опустив глаза.

– Скажите доктору. «Вам что-нибудь нужно, солдат?» – это невинный вопрос, правда, сержант?

– Верно, сестра. Это медицинский вопрос.

Стоя рядом с ней, Жмудовский изо всех сил старался сохранять суровый вид, скрывая улыбку в бороде.

– Да, именно, медицинский вопрос, – сказала Маргарета. – И как мы отвечаем, когда нам задают медицинский вопрос?

– Мы отвечаем любезно, сестра. Мы знаем, что Бог даровал нам великую милость, оставив в живых, и мы благодарим Его кротостью и добрыми делами.

Она повернулась к Люциушу с умиротворенной улыбкой:

– Видите, доктор, какой он у нас культурный.

Когда они отошли и солдаты не могли их слышать, Люциуш сказал шепотом:

– Вижу, вы его усмирили. Могу я спросить…

Ее глаза сверкнули.

– Как я уже сказала, доктор, Бог дал Своим чадам морфий. И Он же дал право лишить морфия.

Она мимолетно улыбнулась, и он впервые увидел ее мелкие зубы. Он вспомнил солдата в Кракове, который кричал от боли, когда кончилось болеутоляющее.

Она, должно быть, почувствовала, что ему не по себе.

– Я здесь одна, доктор. Тут или морфий, или Манлихер.

Воцарилось долгое молчание. Потом она встретилась взглядом со Жмудовским, и они оба расхохотались.

– Это шутка, пан доктор. Я пока никого не застрелила.

Еще одна пауза.

– Во всяком случае, здесь, в Лемновицах. Ах, доктор, это тоже шутка. Что ж вы так пугаетесь. У вас все время такой вид, будто вас вот-вот поведут на виселицу.

Они продолжали обход. От одного края к другому и обратно. Нам повезло, сказала она, обычно на обходе попадается пара ампутаций, которые начали подгнивать, а в этот раз, кажется, обошлось.

– Да, – согласился Люциуш. – Повезло.

Он все пытался понять, когда наступит подходящий момент, чтобы признаться. Им всем крупно повезет, если он не будет их лечить.

Но он не признался. До конца второго ряда и обратно, по третьему, теперь к отделению терапии – лихорадки, кашель, дизентерия, за небольшой ширмой, в жалкой попытке защитить остальных от заражения. Пушманн, Млакар, оба с пневмонией. Надлер: жуткий абсцесс миндалин. Кулик, доктор, бедняга Кулик: хроническая диарея с тех пор, как мама нарочно отравила его прощальным ужином, чтоб его не послали на фронт.

И дальше… Да, бедный Кулик, думал Люциуш. Но твоя мать, по крайней мере, не хотела пускать тебя на войну.

Травмы головы, алтарная часть. Первые два пациента в коме, лежат с трубками, из которых вытекает в кюветы белесая жидкость. Возле третьего Маргарета остановилась и обернулась.

– Имя неизвестно. Судя по форме, австрияк, – сказала она. – Но мы не нашли никаких документов. Поступил два дня назад, его подобрали на дороге. По крайней мере три трещины в черепе, хотя мозговая оболочка не пострадала. Непонятно только, когда надо начинать декомпрессию – Сокефалви говорил, у врачей нет согласия в этом вопросе. Одни считают, что надо действовать быстро, как только появляются первые признаки повышения черепного давления, а другие – что операция только ухудшает дело. Пока что я выжидала. Но со вчерашнего дня он не просыпается. Не знаю, как поступить.

Она повернулась и посмотрела на солдата. Она ждет моего ответа, подумал Люциуш. Сердце опять заколотилось. Он как будто снова попал в университет, его вызывали отвечать перед курсом в лекционном зале. Но когда он стоял перед легендарными профессорами, он не трусил так, как здесь, перед медицинской сестрой. Он вспомнил старого итальянца, которого осматривал когда-то во время демонстрации практических навыков. Через неделю тому человеку просверлили череп, чтобы ослабить давление на мозг, вызванное опухолью. Даже тогда это казалось варварством. А сейчас он и подумать боялся об инструментах, которые использует Маргарета.

Он встал на колени возле солдата. Изможденное лицо, на щеках жидкая поросль. Дыхание тихое, поверхностное. Повязка вокруг головы пожелтела, будто пропитанная яичным желтком.

Долгое время Люциуш просто смотрел на пациента, замерев, понимая, что он не просто не знает, что делать, но может навредить еще больше.

– Вы можете его осмотреть, доктор.

Он не шелохнулся.

– Пан доктор лейтенант?

Он пытался припомнить, как производят простейший неврологический осмотр. Вызвал в памяти страницы учебника, но порядок действий ускользал от него. Исследование ориентации в пространстве, потом черепные нервы, потом мышечный тонус…

Рядом с ним Маргарета тихо сказала:

– Сокефалви обычно проверял глаза.

Радуясь, что в полумраке не видно, как он покраснел, Люциуш наклонился ближе к больному и попросил его открыть глаза. Ответа не последовало. Люциуш снова замер.

– Когда я говорила «осмотреть», я имела в виду, что вы можете его трогать, доктор. – Теперь в голосе ее появилась новая нотка, беспокойство с оттенком раздражения или нетерпения. – Возможно, в Вене врачи более осторожны. Но здесь, если уж мы собираемся просверлить ему дырку в голове, то не боимся поднять ему веки. Если только пан доктор лейтенант не привык к другому методу осмотра?

– Нет-нет, – смущенно сказал Люциуш.

Он осторожно раздвинул веки больного большим и указательным пальцами. Маргарета протянула ему свечу раньше, чем он успел попросить ее об этом. Люциушу хотелось огрызнуться, сказать ей, что он прекрасно знает о зрачковом рефлексе. Опухоль мозга заставляет опуститься мозговой ствол, и он начинает давить на третий глазодвигательный нерв, нити которого контролируют сокращение зрачка. Он читал об этом, видел, когда препарировал трупы людей и свиней. Он поводил свечой туда-сюда и сказал как можно официальнее:

– Кажется, nervus oculomotorius не поврежден.

Она не ответила.

– Кажется, nervus oculomotorius не поврежден, – повторил он. – Это опровергает гипотезу об образовании опухоли.

– Да, пан доктор, – с сомнением в голосе ответила Маргарета. – Окуломоториус. Прелесть что за слово. Так как, сверлим или ждем?

Холодный ветер просвистел в залатанной пробоине крыши. В воздухе закружились сверкающие снежинки.

Она наклонилась к нему и прошептала так, чтобы другие не услышали:

– Доктор, Сокефалви бы подождал.

Он молча кивнул в знак согласия. Больной судорожно вздохнул, вернулось его тихое частое дыхание.

Они встали. Маргарета сказала, почти ласково:

– Давайте я сама осмотрю остальных? Закончим с травмами головы – и пойдете отдохнуть. Мы обычно не беспокоим умирающих в трансепте так поздно.

– Да, сестра, – сказал он.

Она больше не задавала вопросов. Они осмотрели еще семь пациентов, все недавно поступившие. Раз или два он говорил что-то, что запомнил из учебников, но эти реплики, кажется, только подчеркивали его невежество. Вскоре он совсем замолчал.

Закончили они около десяти.

– Спасибо, – сказала она Жмудовскому, и тот, уходя, отсалютовал Люциушу. Он тоже был свидетелем его позора, хотя милосердно не подал виду.

На мгновение Люциуш и Маргарета остались одни в средокрестии, у операционного стола, который, как он сейчас понял, был сделан из церковных скамей. Она устремила на него прямой взгляд, глаза ее оценивали, взвешивали собственные перспективы, которые, вероятно, казались ей сейчас довольно незавидными.

Она молчала не более нескольких секунд, но когда заговорила, он понял, что решение принято.

– Мы справимся, – сказала она.

Он ждал, понимая, как красноречиво его молчание, – ведь он не спрашивал, что она имеет в виду.

И тут она добавила:

– А теперь расскажите мне, что случилось с вашей рукой.

4

Люциуш разместился в бывшем доме священника, отдельной постройке, которая выходила во двор с огромным буком посредине; верхние ветви поднимались до церковного шпиля. На снегу во дворе были протоптаны дорожки, соединявшие три постройки: церковь, дом священника и еще один домик с двумя комнатами; одна служила баней, вторая была приспособлена для карантина. Дальше, за воротами, раскинулось кладбище, где кресты едва выглядывали из сугробов.

Отдельный вход в комнату Люциуша был заперт, и Маргарета показала ему вторую дверь, которая открывалась в кухню. Там двое мужчин – один из них без кисти руки – сидели и чистили картошку рядом с шеренгами полевых печей и котлов.

– Это Крайняк, наш старший повар.

Тощий как осина человек шмыгнул красным носом и отдал честь своим обрубком.

– Честь имею, герр доктор! Надеюсь, вы любите соленые огурцы.

– А, я забыла вам рассказать, – вмешалась Маргарета. – В январе нам случайно доставили двести кило огурцов вместо щелочного раствора. Это секрет. Договорились?

В конце комнаты с потолка свисали освежеванные свиные туши и несколько кур. В углу сидел еще один человек с дробовиком на коленях. Маргарета кивнула ему.

– Это хорват, немножко говорит по-немецки. Я не понимаю ни слова.

– Ружье тоже для защиты от крыс?

– Очень хорошо, пан доктор, – кивнула она. – Я беспокоилась, вы скажете – от русских, но вы все схватываете на лету.

Она положила на тарелку краюху хлеба и вареную репу, и они прошли в следующую комнату – помывочную с чанами для дезинфекции, веревками, на которых в беспорядке висела солдатская форма и разные одеяла. Они продрались сквозь влажную, замерзающую шерстяную ткань и наконец дошли до двери в его комнату.

Комната была невелика – четыре размашистых шага от стены до стены; на кровати матрас из соломы и одеяло из овчины; письменный стол, стул, дровяная печь. Это была комната Сокефалви, сказала Маргарета, и ее не стали трогать, когда он исчез, ждали нового врача. Она отперла засов на дальней двери, выходящей во двор.

– Чтоб вам не пробираться через мешки с картошкой всякий раз, когда понадобится прилечь, – сказала она.

Маленькое окно, уже запотевшее от их дыхания, сияло золотом, отражая свет, исходящий из церкви. Она поставила тарелку на стол рядом с журналом для записи пациентов и отогнула край одеяла, что показалось ему символическим жестом гостеприимства, пока он не сообразил, что она проверяет кровать на вшивость. Одеяла лежали прямо на матрасе. Простыней не было; ну разумеется, подумал он, коря себя за то, что вообще обращает на это внимание.

Осмотрев все, она повернулась к Люциушу. Ему казалось, что она собирается спросить еще о чем-то, но она сложила руки и слегка присела в подобии реверанса.

– Моя комната в ризнице. Перед дверью звонок, если вам понадобится. – Она повернулась к выходу, потом снова к нему. – А, вот еще что, доктор.

– Да?

– Не снимайте сапоги.

– Сапоги?

– Если придется бежать. И держите все документы при себе, у австрийцев дурная привычка считать, что любой человек без их бумаг – шпион. – С этими словами она исчезла в ночи.

Люциуш поставил свой ранец на пол и подошел к столу. Еда успела остыть, но он сильно проголодался. Набив рот, он листал журнал с записями. Имен и ранений было несколько сотен; все записано одним аккуратным почерком. Он попытался представить своего предшественника. Маргарета никак не описала Сокефалви – ни его возраст, ни звание, ни врачебный опыт. Люциуш представлял себе человека немолодого, потому что в его воображении все врачи были немолоды, но, задумавшись как следует, он понял, что ничто не мешало венгру быть таким же студентом, возможно, ассистентом второго, неназываемого доктора, чье преступление, как он теперь подозревал, было как-то связано с сестрой Кларой. Нет никаких оснований считать, что Сокефалви тоже не послали сюда после шести семестров обучения. Никаких, кроме того, что Сокефалви, кем бы он ни был, видимо, знал, что делать с трещиной черепа, а Люциуш – Люциуш знал, как сделать рентгеновский снимок позвоночника русалки.

Он сел. Воспоминание о русалке подтолкнуло его к мысли о Циммере, а потом о Фейермане, который теперь где-то в Сербии. Попал ли его друг в такую же передрягу? Однако госпиталь, который Фейерман описывал в письмах, был невелик, но работал исправно, там были другие хирурги, санитары, сотрудники Красного Креста, паровая прачечная, рентгеновский аппарат, бактериологическая лаборатория – а не промерзлый пункт первой помощи с вооруженной полубезумной сестрой и операционным столом из церковных скамеек.

Он провел здоровой рукой по волосам и откинулся на кровать, не снимая шинели. Что, теперь одежду тоже не снимать? Он представил себе, как убегает от орды орущих казаков голый, в одних сапогах. Смешно не было. Все его пугало – дыра от бомбы в церковной крыше, крысы, как в нянькиной сказке. Вот от этого его пытались защитить родители? Что, теперь уже слишком поздно просить их, чтобы они помогли перевести его куда-нибудь? Тут, впрочем, тоже было чего пугаться. Будь отцовская воля, Люциуш мог бы оказаться уланом, скачущим навстречу гаубицам и минометам на плохо управляемом, незнакомом коне.

Он повернулся на бок; запястье заныло, сабля ткнулась в бедро. Он почти забыл, что такое боль; страх, подумал он – неплохое обезболивающее. Когда он рассказал Маргарете о своей травме, она попросила разрешения осмотреть ее – осторожно прикасалась к кончикам его пальцев, чтобы оценить сохранность нервов, и легко нажимала на сустав, чтобы проверить, как заживает трещина. Она выдала ему несколько склянок морфия из кабинета под алтарем. Но сейчас он был благодарен перелому – только он и защищал его от окончательного унижения. Он отцепил саблю и повесил ее на спинку кровати. Да, подумал он, повезло ему с этим торопливым мальчишкой, с заледеневшей улицей. Если Маргарета и правда проводила ампутации, он сможет наблюдать за ней, учиться и, возможно, когда рука заживет, узнает достаточно, чтобы начать самому. Раз сестра научилась, у него, вероятно, тоже получится.

С этой мыслью Люциуш поудобнее устроился в кровати. Ноги в сапогах казались огромными и тяжелыми. Он закрыл глаза. Спать вроде бы не имело смысла, но он хотел хотя бы на время избавиться от чувства страха.

И, видимо, все-таки заснул, потому что стук в дверь его разбудил.

Это опять была Маргарета. На шинель у нее была накинута еще одна шинель, апостольник был скрыт под запорошенным капюшоном.

– Быстро, – приказала она, – пошли.

Еще не рассвело.

В карантинной части горел огонь, бросая отсветы в кружащуюся метель. За воротами стояла карета скорой помощи, из которой вытаскивали накрытые тканью носилки. Автомобиль был невелик – длиной в человеческий рост, а высотой и того меньше, – но количество раненых казалось неиссякаемым. Люциуш повернулся к Маргарете в ожидании каких-нибудь указаний, но она исчезла, оставив его одного. Вокруг кричали, раздавался скрип обуви, грохот дверей, но падающий снег приглушал все звуки. Две поисковые собаки – польские огары, гончие, знакомые ему по отцовским охотничьим выездам, – носились туда и сюда, словно им забыли сказать, что их работа окончена. Они выглядели как потусторонние призраки со сверкающей гладкой шерстью, похожие на угрей в непрерывном движении, и оставляли неглубокие следы там, где их носы прошлись по пушистому снегу.