Не та дочь

– Так, – говорит она, – а где Оскар?

– В Лондоне, – отвечаю я, пытаясь поймать мамин взгляд и убедиться, что с ней всё в порядке. Но Оливия отодвигается вправо и загораживает ее.

– Зачем ему в Лондон?

– Деловая встреча.

Оливия оживляется:

– Нам срочно нужно в Лондон.

– Что? – взвизгивает мама. – Ты не можешь ехать в Лондон. Это не…

Оливия хватает меня за руку и тащит из гостиной в коридор и дальше, вверх по лестнице. Поднявшись на второй этаж, я заглядываю вниз: мама стоит, всплескивая руками, на лице гримаса боли. У меня внутри всё виновато сжимается – как всегда, когда мама волнуется или расстраивается, пусть и не из-за меня. Я бы попробовала ее лазанью даже после целой порции жаркого – просто чтобы сделать ей приятное.

Оливия тащит меня в свою комнату. Она начала делать коллаж на стене над кроватью. Наши детские снимки: последний совместный отпуск на Кипре, мы вдвоем плаваем в бассейне на надувных розовых матрасах; она и Флоренс в очереди на концерт Spice Girls; мы с Оливией в одинаковых рождественских свитерах сияем от счастья среди кучи подарков. Папа в сторонке – его почти не видно в кадре – держит наготове открытый мусорный пакет для сорванной упаковки.

На кровати – россыпь дневников. Оливия кивает на них, хотя я не ничего не спрашиваю.

– Папа принес с чердака. Я хочу вспомнить.

– Ты можешь спросить, – мягко отвечаю я. – Если захочешь что-то узнать или…

Она кивает.

И тут я замечаю хорошо знакомый дневник в мягкой фиолетовой обложке. Мой собственный. Оливия собирает дневники, засовывает в изъеденную молью картонную коробку и задвигает под кровать. Я помню ее реакцию много лет назад, когда сестра застукала меня со своим дневником с пчелкой. Какая-то детская частичка меня тоже хочет сузить глаза и спокойно протянуть руку ладонью вверх в ожидании, что Оливия вернет мою вещь. Как в свое время сделала она. У нее бы тоже свело живот от паники и чувства вины?

– Ты это читала? – властно спрашиваю я.

– Ну, это было в коробке, – она беспечно пожимает плечами. – Наверное, мама подумала, что там всё мое.

– Но ты-то знаешь, что это не так.

Она виновато краснеет, и я чувствую легкий укол раздражения из-за того, что отчитываю старшую сестру. Но на самом деле я не раздосадована. Почти нет. Мой дневник просуществовал всего несколько недель, прежде чем превратиться в очередной альбом для рисования.

– Мне было любопытно. Я столько пропустила в твоей жизни. Когда я пропала, ты даже ни разу не целовалась с мальчиком, а теперь… – она недоверчиво качает головой, глядя на мою левую руку. – Теперь ты помолвлена. Ты выросла, а я всё пропустила.

Я чувствую себя ужасно из-за того, что только что дразнила ее. И не знаю, что ей ответить на такую горькую правду. Я подбираю слова, мысленно прикасаясь к ним кончиками пальцев, как к цветам вдоль садовой дорожки, не зная, какие выбрать. Но не успеваю сорвать их и выпустить на свободу, как Оливия продолжает, уставившись в окно за моей спиной:

– После той ночи у всех вас просто продолжалась прежняя жизнь.

Наша жизнь продолжалась только в том смысле, что сердца продолжали биться. Но ритм изменился, стал более торопливым, трепещущим от страха.

– Каждый день без тебя был пыткой, – честно отвечаю я. – Мы ломали голову, где ты, вернешься ли домой, отпустит ли он тебе когда-нибудь. Я…

– У тебя прелестное платье, – перебивает она, снова ловко уклоняясь от темы похищения. И смущенно опускает взгляд на свою одежду, позаимствованную из маминого гардероба: слишком большую, мешковатую в груди, свисающую под мышками, собирающуюся в складки вокруг тонкой талии.

– Я могла бы принести тебе какую-нибудь свою одежду, – предлагаю я. – Возможно, она тебе великовата, но…

– Возможно. – Оливия с размаху садится на кровать и грызет ноготь большого пальца. – Жаль, что у меня нет своей одежды. С тех пор, как я вернулась, я даже не чувствую себя настоящим человеком.

Я присаживаюсь рядом:

– Ты о чем?

– Я чувствую себя куклой в одежде, которую выбирала не я. Которой говорят, куда идти, что съесть, когда есть. Меня со всех сторон теребят полицейские, психотерапевты, судмедэксперты. Я ничего не решаю сама. – Она горько усмехается. – На самом деле я больше похожа не на куклу, а на мешок с вещдоками.

Я с раскаянием опускаю взгляд на свои руки, вспоминая, как хладнокровно назвала сестру ходячим местом преступления в день ее возвращения. И поднимаю глаза, гадая, услышала ли она тогда.

– Мама душит меня, – жалуется она. – Обращается как с ребенком.

– Она очень сильно тебя любит. И ее назойливость, и лазанья… Именно так она проявляет свою любовь, – я бросаюсь на защиту мамы, хотя сама чувствовала удушающие объятия ее заботы. Настолько тяжелые, что иногда кажется, будто на тебя навалили сотню толстых шерстяных одеял. Поначалу это успокаивает, но потом ты оказываешься погребенным под ними и еле дышишь.

– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…

– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.

– Она бывает и такой, правда? – Оливия поджимает одну ногу под себя и заговорщически подается вперед. – Она повсюду. Постоянно. Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли побыть друг с другом. Сбежать ото всех.

– Я тоже.

Она сияет:

– Правда?

Я киваю.

Она встает с кровати, вытаскивает коробку, достает мой дневник, лежащий сверху, открывает его и листает страницы, пока не находит искомое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

Она довольно улыбается в ответ, захлопывает дневник и швыряет на туалетный столик. Потом прислоняется к дверному косяку и зовет маму – почти точь-в-точь как когда ей было тринадцать.

Через секунду мама взлетает вверх по лестнице, взволнованная и окрыленная:

– Всё в порядке?

Оливия кивает.

– Извини, – нежно просит она. – Визит в полицию всегда выбивает меня из колеи. Я не должна была вымещать это на тебе.

– Не нужно извиняться, милая, – отвечает мама. – А если что-то понадобится, ты знаешь – я всегда рядом.

Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.

– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.

– Конечно.

– Кейти тоже останется на ужин.

Мама бросает на меня взгляд:

– Правда?

– Конечно. Это было бы здорово.

– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.

– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.

Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.

– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.

– А можно сегодня? На десерт?

– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.

– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.

Мама смотрит на часы:

– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.

Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:

– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.

– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.

Оливия улыбается:

– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.

Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.

– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.

– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.

Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.

– Ты? Одна?

– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?

– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.

Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.

– Ну, если ты уверена…

И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.

Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.

– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:

– Где ты припарковалась?

– Зачем тебе это?

– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.

Я открываю рот. Снова закрываю.

– Мы не можем.

– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.

– Но…

– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.

– Оливия…

– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер»[19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.

При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.

12

Элинор Ледбери

Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.

Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.

– Ну как? – поторапливает его Элинор.

– Потрясающе.

Она улыбается, хотя всё еще зла на него за то, что он провоцировал дядю и постоянно бросал ее ради Софии. Но все-таки она рада, что Хит сегодня здесь, и нехотя произносит:

– И ты неплохо выглядишь.

Дорогой темно-серый костюм хорошо сидит на нем. Брат классически красив: такие лица высекали из мрамора греческие скульпторы. Элинор и Хит встречаются взглядами в зеркале. Ее коварный, дерзкий, лживый брат, которого она всегда любила. Которого она может простить: в конце концов, сегодня вечером он с ней, а не с Софией.

* * *

Элинор никогда не видела столько людей. Ей кажется, что они вращаются вокруг нее, сужая круги и подбираясь всё ближе и ближе. Она тонет в море бриллиантов, ароматов духов и незнакомых лиц. В животе поднимается паника, и Элинор невольно тянется к брату. Он успокаивающе обнимает ее за талию.

Ледбери-холл сверкает. В каждой комнате гирлянды золотистых огоньков и свечи. Свечные конусы в медных подсвечниках; маленькие свечки, плавающие в стеклянных сосудах с водой; цилиндрические свечи в бутылках. Воздух наполнен приторно-сладким ароматом цветов, они повсюду – в хрустальных чашах и вазах. В библиотеке устроили бар, а в холле играет струнный квартет. Элинор делает глубокий вдох и закрывает глаза, но Хит увлекает ее за собой. Она ожидала, что он раздобудет бутылку виски и они вдвоем поскорее сбегут наверх, но Хит переходит от одной группки людей к другой, как будто он устроил эту вечеринку. Опытный светский лев. Он само очарование, гости тянутся к нему. Элинор ловит себя на том, что щурится от его ослепительной харизмы. Даже дядя Роберт впечатлен. Он стоит, сияя от гордости, пока Хит обсуждает второй закон термодинамики с поджарым джентльменом в ярком галстуке. И хотя Элинор тоже могла бы внести свою лепту в дискуссию по данному вопросу, слова застревают в горле, прилипая к нёбу, как ириски. Только сейчас она видит зияющую пропасть между собой и братом. Он провел в этом мире гораздо больше времени, чем она, и это заметно. Он дарит незнакомым людям белоснежную улыбку и остроумие, пока она стоит рядом и молчит.

Она изо всех сил старается включиться в разговор. Дядя Роберт отошел, но вместо него к их группке присоединились еще четверо. Это напоминает Элинор мифическую гидру: стоит отрубить одну голову, и на ее месте вырастают две новые. А ей просто хочется побыть наедине с братом.

– Лучшие брауни – в кафе «Ном» в Вустере[20], – заявляет Хит своей свите.

– Я слышала про него, – отвечает дама в красном платье с привлекательной улыбкой. – Это скрытая жемчужина.

– Брауни, – усмехается толстяк рядом с ней. – Боже, Анна, да кто ест брауни?

– Я, – улыбается Хит.

– Ты никогда не водил меня туда, – вступает в беседу Элинор, удивляясь самой себе.

– Что ж, если мой муж не хочет есть со мной брауни, может быть, мы с вами сами туда съездим, – усмехается Анна, пристально глядя на Хита. Она по меньшей мере на пятнадцать лет старше его, но смотрит как влюбленная школьница. Элинор решает, что эта женщина ей не нравится.

– Дядя нас ищет, – Элинор берет Хита под руку, и они начинают пробираться сквозь толпу. Когда они отходят подальше, она спрашивает: – Ты правда бывал в том кафе в Вустере?

– Да.

Она пристально смотрит на него:

– Когда?

Он пожимает плечами, берет у проходящего мимо официанта два бокала и протягивает ей один. У Элинор вода, у Хита вино. Она морщит нос.

– Ты еще недостаточно взрослая, чтобы пить, – напоминает брат.

– Но мы всегда пьем вместе.

– Не на людях.

Она потягивает воду, жалея, что это не мартини с маракуйей. Ее брат готовит лучшие коктейли. А потом возвращается к теме, от которой Хит старательно увиливает:

– И когда же ты ездил в Вустер есть торт?

– Не торт, – поправляет он. – Брауни. Когда я ездил в Вустер, то пробовал брауни.

– Когда? – в третий раз спрашивает Элинор.

– Пару недель назад.

– Ты просто случайно туда поехал, а потом просто случайно наткнулся на скрытую жемчужину, где продают лучшие брауни в Вустере? – недоверчиво уточняет она.

Хит не отвечает, только слегка загадочно улыбается.

– Почему меня не позвал? – Но Элинор тут же понимает: потому что Хит позвал Софию. Она злится на брата, но у нее не хватает смелости признаться, в чем причина этой злости. И тогда она огрызается: – Я думала, ты не хотел эту вечеринку, а теперь ты само очарование.

– Потому что ты меня попросила, – он гладит ее по длинным волосам. – У тебя больше власти надо мной, чем ты думаешь.

Она не успевает ответить, как к Хиту подходит дядя Роберт с коллегой. Они уводят брата в бар. Элинор плетется за ними, но дядя Роберт оборачивается.

– Иди и общайся с гостями, Элинор, – тихо приказывает он. – Ты не его верная собачонка.

Вспыхнув от унижения, она хватает бокал с вином у другого официанта и, прежде чем он успевает ее остановить, осушает залпом. Несчастье накатывает на нее словно волна, и Элинор отправляется на поиски новой выпивки.

Потом она стоит в углу, пытаясь слиться со стеной, но на нее постоянно пялятся незнакомые мужчины, которые слишком стары для таких взглядов. Она ищет брата, но так и не находит и отвлекается на разговоры вокруг, прислушиваясь то к одному, то другому, словно переключая радио.

– Должен признать, Энтони, вечеринка впечатляет, – заключает мужчина с густыми усами и тяжелыми, дорогими на вид часами.

Его собеседник выгибает бровь:

– Но хватит ли этого, чтобы завоевать расположение совета директоров?

– На должность операционного директора им нужен человек, который поможет создать новый имидж, ориентированный на семейные ценности. Думаю, Роберт доказал, что он подходит. Он заботился о сиротах, вырастил их.

– Правление также хочет денег. Того, кто может инвестировать и иметь дело с соответствующими клиентами. Наверняка это Джонатан Джонс?

– Посмотрите вокруг, – усатый обводит рукой Ледбери-холл. – Роберт весьма состоятелен.

– Я слышал, он только опекун, а не владелец поместья, – надменно парирует Энтони. – Это не его деньги.

– Если только не прикончит детей.

Мужчины смеются.

– Если он потеряет работу, – мрачно отвечает Энтони, – то может просто покончить с собой.

– Совет директоров четко дал понять: после слияния есть только одна вакансия операционного директора.

– Роберт Брент, Джонатан Джонс, – Энтони пожимает плечами. – Что тот, что другой – жестокие ублюдки.

– Но один из них должен уйти.

Мужчины переглядываются.

Элинор решает, что услышала достаточно, и ускользает прочь. Хит прав: сегодня вечером у них двоих действительно есть власть над дядей Робертом. Ему нужно, чтобы они были паиньками – поддержать его образ семьянина. Тогда дядя сможет завоевать расположение совета директоров и сохранить должность. Он проработал в компании двадцать пять лет. Это вся его жизнь.

Элинор идет искать Хита. Она еще не решила, хочет или нет рассказать ему то, о чем узнала. Хит уверяет, что у Элинор есть власть над ним. Но он вряд ли упустит возможность напакостить дяде Роберту. Поэтому нужно сделать всё, чтобы не допустить стычку между ними. К тому же Элинор нравится знать то, чего не знает брат.

Она пробирается сквозь толпу в поисках Хита, но его нигде нет. Музыка, люди заставляют ее сердце биться чаще. Ей приходит в голову, что брат, наверное, ждет наверху с бутылкой виски. Но, толкнув дверь его спальни, Элинор тонет в разочаровании, как камень в воде. Хита здесь нет. Она меряет шагами комнату: мысль о том, что придется спускаться вниз в одиночку, пугает. В панике Элинор распахивает окно. И видит брата.

Хит стоит на гравийной дорожке в янтарном свете. Он не один. С ним София. На ней черное кружевное платье в пол. Она одета для вечеринки. Зачем брату звать свою тайную подружку в Ледбери-холл, если он даже ни разу не сказал о ней Элинор?

Девушка складывает руки на груди и качает головой, глядя себе под ноги. Даже из окна видно, что они спорят. Хит берет ее за плечи, но София вырывается и идет прочь. Хит хватает ее за руку, разворачивает лицом к себе и целует. София не сопротивляется. Она – глина в его умелых руках, она поддается, а он ее лепит. Ревность – горсть твердых зеленых камешков во рту Элинор, которые грозят сломать ей зубы. Она отворачивается от окна, спускается и снова присоединяется к зажигательной вечеринке.

13

Кейтлин Арден

Дом на Блоссом-Хилл стоит особняком. Задняя калитка выходит в узкий переулок. Пройдя через него, мы оказываемся на небольшом поле, принадлежащем нашим соседям Рэю и Эйлин Батлерам. Это частные владения, но Батлеры всегда разрешали нашей семье пользоваться ими. Когда мы были маленькими, поле выглядело идеально – на ухоженном газоне в больших деревянных ящиках-клумбах выращивали фрукты и овощи. Теперь, когда соседи состарились, всё пришло в упадок. Кругом трава по щиколотку, клумбы не засеяны, сарай в дальнем углу разваливается, зеленая краска на нем потрескалась и облупилась.

Держа меня за руку, Оливия шагает по полю. Солнце палит безжалостно, от жары моя кожа краснеет, капельки пота выступают на верхней губе, скапливаются в ложбинке на шее и в ямочках под коленями.

Мы оказываемся на опушке леса – дикого, темного, густого, изрытого ямами. Однажды, совсем маленькими, мы заблудились в нем, и с тех пор я не осмеливалась сюда заходить. Деревья растут почти вплотную, их кроны из толстых ветвей не пропускают свет даже в самые солнечные дни, так что ориентироваться в лесу трудно.

– Оливия, я не знаю, как добраться отсюда до города.

Ее губы кривятся в улыбке.

– Я знаю.

Но меня не убеждают ее слова. Почувствовав мое сомнение, она подходит ближе. Я смотрю сестре в глаза: в них – ледниковые озера и летнее небо, незабудки и лепестки колокольчиков.

– Ты не веришь мне, Кейт?

* * *

Лес такой же темный, каким я его помню. Пробивающийся сквозь листву слабый золотистый солнечный свет поблескивает на шелковистых волосах Оливии. Мы протискиваемся между стволами, кора деревьев царапает голые руки, а сучки – щеки. Но здесь хотя бы прохладно. Я вдыхаю влажный запах земли. Слышен только звук нашего дыхания и хруст веток под ногами. Мы как будто за миллион миль от дома, хотя вышли из него всего двадцать минут назад. Кто здесь услышит наши крики? Страх проникает под кожу от мыслей о человеке в маске. Полиция сказала, что если он проник в дом через черный ход, значит, он шел через лес и поле. Впервые мне приходит в голову: скорее всего, это тот самый путь, которым он вел Оливию в ночь похищения. Я представляю, как она, спотыкаясь, семенит рядом с ним; его окровавленные пальцы; острое лезвие у ее горла. Представляю острые камни и сучки, которые впиваются в ее босые ступни, стук ее сердца, отдающийся в ушах; лесной мрак, который скрывает всё вокруг, как повязка на глазах. Я так накручиваю себя, что уже чувствую похитителя совсем рядом, за спиной. Резко оборачиваюсь, сердце скачет галопом. Но вокруг только деревья, земля и какое-то маленькое лесное существо, снующее в зарослях папоротника.

– Откуда ты так хорошо знаешь дорогу через лес? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– Мы с Флоренс иногда бывали здесь. Собирали цветы и листья, чтобы делать из них духи, а когда посмотрели «Колдовство»[21], то еще и зелье. Чаще всего – приворотное зелье. Флоренс постоянно влюблялась. Ты никогда не заблудишься, если знаешь ориентиры. Смотри, – Оливия ускоряет шаг, и мы выходим на полянку, на которой еле-еле стоит маленький сарай – развалюха еще хуже, чем у Батлеров. Выглядит так, будто его бросили в спешке, одной стены нет совсем. Крыша провалилась и покрылась толстым слоем мха, оставшиеся доски потрескались и прохудились от непогоды. По углам ползут виноградные лозы. У двери – пустая ржавая банка из-под красной краски. Оливия уверенно и торжествующе улыбается:

– Сарай означает, что мы недалеко от цели.

Так и есть: скоро мы выбираемся из леса и оказываемся на улице.

– Ну вот, – Оливия ослепительно улыбается. – Где твоя машина?

* * *

Бат переполнен туристами. Навьюченные фотокамерами, рюкзаками, покупками, они еле тащатся по главной улице, предвкушая и останавливаясь на каждом шагу, чтобы запечатлеть очередное красивое здание. Я беспокоюсь, что Оливии станет плохо в такой толпе, но она просто кипит от возбуждения.

Я боялась, что сестру тут же узнают: ее лицо повсюду – в новостях, на сайтах, в блогах, социальных сетях, в газетах. Сразу по приезде в Бат я заскочила в супермаркет и купила ей большую шляпу от солнца и темные очки. Люди, в основном мужчины, всё равно обращают на Оливию внимание, но не потому, что она та самая пропавшая Арден, а потому, что она красива. Красива той красотой, которую вы заметите даже на другой стороне улицы и которая запоминается надолго.

В первом же магазине Оливия набирает ворох шелка, льна и кружев – на ее высокой стройной фигуре всё сидит отлично. Сменив мамину одежду на ту, которую выбрала сама, она стала увереннее и счастливее. Пока я тянусь за кредиткой, стараясь не краснеть из-за внушительного счета, Оливия изящным движением достает из сумки на плече карточку и показывает мне. На лицевой стороне тиснение: Майлз Грегори Арден. Откуда у Оливии отцовская кредитка? Она вводит ПИН-код – транзакция завершена. Вскоре мы выходим на улицу с тремя глянцевыми пакетами на толстых веревочных ручках. Я сразу начинаю тосковать по кондиционеру: от тротуара поднимается липкий и густой жар.

– Я собиралась заплатить, – говорю я.

Она улыбается:

– Не нужно.

– Поверить не могу, что он дал тебе свою карту, – я изо всех сил пытаюсь представить, как мой благоразумный и экономный папа протягивает Оливии кредитку и предлагает пойти вразнос.

– Но ведь за последние шестнадцать лет я не стоила ему ни пенса, правда? – Она дразняще выгибает бровь. – Завидуешь?

– Нет. – Это неправда, но я не могу заставить себя признаться, что так и есть. Дело не в том, что я хочу родительских денег или нуждаюсь в них. А в том, что даже если бы я попросила, отец никогда бы не дал мне свою карту.

– Умираю с голоду, – заявляет Оливия, пока мы лавируем в толпе на оживленной улице. – Шопинг – это как работа, вызывает аппетит.

Поскольку мама еще занята добыванием чизкейка, у нас есть время перекусить, прежде чем ехать домой.

– Как насчет тайской кухни? – предлагает Оливия. – Или итальянской? Никогда не откажусь от пиццы.