Не та дочь

– Подвезти? – спрашивает водитель с мелодичным ирландским акцентом. Она поворачивается. У него темные волосы и открытое дружелюбное лицо. Он ненамного старше ее брата. – Куда направляешься?

Она бредет дальше, машина ползет рядом.

– В город.

– В Сатклифф?

Она кивает.

Он съезжает на обочину и распахивает пассажирскую дверцу:

– Садись. Подвезу.

Она колеблется.

– Если, конечно, ты не предпочитаешь замерзнуть насмерть, чем прокатиться со мной, – продолжает он с шаловливым блеском в глазах.

– Я вас не знаю.

– Я тебя тоже, – он улыбается. Она не улыбается в ответ. – Я Флинн. Флинн Хили. Теперь я не посторонний…

Она смотрит на бесконечную дорогу. Как же холодно. В машине намного теплее, и она раньше доберется. Решившись, Элинор проскальзывает на пассажирское сиденье. Водитель молча снимает потрепанную коричневую куртку и накидывает ей на плечи. Ей ужасно холодно, и она не протестует. Пахнет цитрусами и кофе. Флинн включает обогрев на полную мощность и поворачивает вентиляторы в ее сторону.

Они едут с приглушенным радио.

– Ты так и не сказала свое имя, – напоминает Флинн.

– Элинор.

– А фамилия у тебя есть, Элинор?

– Ледбери.

Она чувствует его интерес.

– Как в Ледбери-холле?

Она кивает.

– Я тебя знаю.

Она смотрит на него как на сумасшедшего:

– Нет, вы не поняли…

– Я понял. Я встретил тебя много лет назад у ваших железных ворот. Тебе было лет шесть-семь.

Она качает головой.

– Так и было! Мой надувной мячик закатился к вам под ворота, а ты подняла его и вернула мне.

Она пытается вспомнить, но в голове словно мелькают помехи.

– Желтый с маленькими зелеными горошинами.

Ее бьет дрожь. Она до сих пор хранит этот мяч в коробке под кроватью. Помехи рассеиваются, воспоминание оживает. Бледный темноволосый мальчик с глазами цвета дубовых листьев протягивает руку за мячиком цвета подсолнуха.

– Вы разрешили оставить его у меня.

– Точно. Ты подошла к воротам и вернула его мне, но выглядела такой грустной, что я отдал его тебе. В то лето я оставлял для тебя прямо за воротами и другие вещи. Всякую ерунду. Павлинье перо. Фиолетовый камешек в форме сердца.

Она помнит, как нашла перо. Она бегала по саду, проводя кончиком пера по стволам деревьев в саду, по каменистой стенке ограды розария. Элинор не задумывалась, откуда оно взялось. Но так и не нашла фиолетовый камушек.

– Как вы оказались у ворот?

– Меня подначили. Я только что переехал сюда с родителями, и местные ребята сказали, что нужно пройти обряд посвящения. Что в старом Ледбери-холле есть загадочные обитатели. Ходили слухи, что хозяева превратились в привидения.

Элинор резко оглядывается:

– Это про моих родителей?

Но это не ее гнев, это гнев Хита.

Флинн неловко ерзает на сиденье:

– Прости, я… э-э… я не подумал.

Он замолкает. В наступившей тишине она чувствует себя виноватой за свое замечание.

– Если здесь и есть какие-то привидения, то только я и мой брат. – Этими словами Элинор словно протягивает оливковую ветвь в знак примирения.

– Хит?

– Вы знакомы? – удивленно спрашивает она.

– Он встречается с моей кузиной Софи.

– Нет, неправда, – непроизвольно вырывается у нее, но Элинор уже чувствует тот самый цветочный аромат.

– Он и сейчас с ней.

Ее так и подмывает попросить Флинна отвезти ее домой. Но нужно самой убедиться, что Хит обманывает.

– Можете отвезти меня к нему?

Флинн смотрит странно, но соглашается:

– Конечно.

Город состоит из старых покосившихся зданий и узких мощеных улочек. Они пробираются по скользким каменным дорогам мимо горящих янтарных светом витрин, пока не доезжают до музыкального магазина. Она мельком видит Хита в витрине. Флинн идет к двери, но Элинор кладет руку ему на плечо и останавливает, по-прежнему не сводя глаз с брата. Через стекло она видит, как брат, навалившись на прилавок, переплетает пальцы с пальцами стройной брюнетки с ярко накрашенными глазами. Он наклоняет ее лицо к себе и проводит большим пальцем по ее губам точно так же, как тысячу раз делал с Элинор. Мир начинает раскалываться на части.

– Отвезешь меня домой? – шепчет она Флинну.

Он сбит с толку ее реакцией, его взгляд мечется между ней и сценкой в магазине, но он кивает.

В машине Элинор молчит и смотрит в окно, предательство жжет грудь.

– Выглядишь расстроенной.

– Это не так.

Помолчав, он продолжает:

– Но ты хорошо держишься.

Флинн был добр к ней, и если она не может рассказать всю правду, то хотя бы часть.

– Он соврал мне, – просто говорит она. – Мы не врем друг другу.

– Хорошее правило.

Машина тормозит у ворот. Элинор выходит и собирается снять куртку, но Флинн машет рукой:

– Похоже, тебе еще предстоит долгая прогулка. Оставь себе.

– Но…

– Может, как-нибудь увидимся в городе. Или, не знаю, оставишь у ворот, когда сойдет снег, а я приеду и заберу.

Девушка благодарно улыбается. Когда Флинн уезжает, она чувствует прилив грусти. Снова одна. Она плетется в дом и прячет куртку в шкаф. Когда Хит возвращается, Элинор уже лежит в постели, притворяясь спящей.

7

Кейтлин Арден

Мама заваривает чай. Мой уже остыл. Родители весело щебечут без умолку уже полчаса. Я пропускаю их болтовню мимо ушей – как дождь, барабанящий по крыше, – и не свожу глаз с Оливии. Она устроилась в темно-зеленом кресле и пьет чай из одной из маминых кружек «Эмма Бриджуотер»[12]. С тех пор как Оливия была здесь в последний раз, в гостиной всё изменилось. Да и вообще всё изменилось. И Оливия тоже. В ней по-прежнему сочетаются уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Но появилось что-то еще. Что-то незнакомое.

Но родители, похоже, этого не замечают. Мама рассказывает про гортензии в саду за домом. Папа раскуривает трубку. Они ведут себя как обычно, и это тревожит. Как будто Оливия только что вернулась из короткого отпуска, а не пропадала где-то шестнадцать лет. Мне хочется вскочить и встряхнуть их. Я чувствую себя в ловушке: как будто участвую в спектакле, где всем остальным дали прочесть сценарий, и только я наугад, не зная слов, крадусь по сцене. Бросаю взгляд на Оскара, надеясь, что он скорчит гримасу, подтверждающую абсурдность ситуации. Но он, подавшись вперед, рассматривает Оливию, словно она какая-то удивительная реликвия. Он заворожен. Как и остальные. Оливия не утратила своего очарования и даже стала еще ослепительнее.

Вопросы роятся внутри как разъяренные шершни. Где полиция? Почему журналисты не рыскают вокруг дома по всему саду, как шестнадцать лет назад? Почему никто не спросил Оливию, где она была все эти годы? Как ей удалось сбежать? Где похититель? Если отпустил ее, то почему? И почему именно сейчас?

Она то и дело поглядывает на меня. Меня окутывает плотное облако растерянности, гнева и нетерпения. Я сжимаю ручку чайной кружки так, что она вот-вот треснет, и, не в силах больше слушать мамины советы по садоводству, не выдерживаю.

– Оливия, – я произношу это слишком громко. Повисает напряженная тишина. Все взгляды устремляются на меня. Но я не хочу быть в центре внимания – я хочу получить ответы на вопросы.

– Где ты была?

Повисает тишина.

Оливия приоткрывает рот и опускает взгляд на кружку в своей руке. Атмосфера в гостиной сгущается, мой вопрос похож на лужицу пролитого молока под палящим солнцем. Но мне нужно знать. Нам всем нужно знать. Я делаю второй заход:

– Просто тебя так долго не было, и…

– Кейтлин, – папа выплевывает мое имя, словно непрожеванный кусок жесткого стейка. – Твоя сестра расскажет, когда будет готова. Не раньше. И не по твоему требованию.

Я вспыхиваю:

– Я ничего не требовала. Я…

– Кейтлин, милая, – мама с застывшей улыбкой поднимается с места, – помоги мне отнести кружки на кухню, ладно?

Ее слова звучат не как просьба, но мне даже становится легче, что я могу вырваться из гостиной – из этого странного водоворота, который затягивает. Едва мы оказываемся на кухне, я поворачиваюсь к маме:

– Почему до сих пор нет полицейских?

Мама вздрагивает и, не отвечая, ставит кружки в посудомойку. Я стою у нее за спиной и жду, мое терпение истончается – оно уже тоньше чертежной кальки:

– Мама?

Она вздыхает и слишком громко хлопает дверцей посудомойки.

– Оливия просила нас не звонить им.

– Она просила вас не звонить в полицию, – медленно повторяю я, надеясь, что до мамы дойдет вся абсурдность этой фразы. Не может не дойти.

– Она просила нас этого не делать, и мы не сделали. Ей нужно время, прежде чем ее начнут допрашивать.

Я встревоженно смотрю на маму.

– Похититель Оливии до сих пор на свободе. А если она сбежала и он захочет ее вернуть? Может, он едет сюда прямо сейчас. Или приедет ночью.

Мое сердце колотится. Всё повторится. Он заявится к нам домой с ножом и снова заберет ее. А может, в этот раз он убьет всех нас, чтобы Оливии не к кому было вернуться. Я чувствую, как внутри горячей густой волной накатывает истерика.

– Мама, – сдавленно говорю я. – Мама, из-за него можем пострадать мы, может пострадать Оливия. Мы должны позвонить в полицию. Мы…

– Перестань! – взвизгивает она, словно я отдавила ей ногу, бросает взгляд на дверь и приглушенно объясняет: – Оливия дома. Она здесь всего несколько часов. Мы не хотим ее расстраивать. Подождем, когда она успокоится, и расспросим позже. Она так хочет. Когда она будет готова, мы выслушаем ее и решим, нужно ли вызвать полицию.

Мама отворачивается: тема закрыта. Я раздражена и разочарована. Но вижу, как дрожат мамины руки, когда она включает чайник и опускает чайные пакетики в кружки, и понимаю: она потрясена не меньше меня.

– Мама? – Я подхожу и накрываю ее руку своей. Несмотря на летнюю жару, ей холодно. – Без полиции не обойтись. Просто подумай, как ты объяснишь возвращение Оливии соседям, друзьям, родственникам? – Несмотря на тревогу, я говорю спокойно и убедительно. – Нам нужно знать, что с ней случилось. Нужно найти того, кто ее похитил. Он опасен, и он всё еще на свободе.

Мама кивает, и я испытываю громадное облегчение: наконец-то до нее дошло реальное положение вещей.

– Всё в порядке? – Папин голос за спиной заставляет подпрыгнуть от неожиданности.

Мама отшатывается:

– В порядке. Сейчас принесем чай.

Он пристально смотрит на меня:

– Ты еще что-то хочешь сказать, Кейтлин?

Мама напрягается. Пытаться достучаться до папы бессмысленно. Если он что-то решил, его не переубедить. Любая попытка закончится ссорой. А поскольку мамины нервы и так напоминают шаткую карточную башню, боюсь, ссора с папой станет тем козырем, который заставит ее рухнуть. Поэтому я прикусываю язык, чувствуя, как между нами вырастает стена: родители – с одной стороны, я – с другой. Я выхожу из кухни.

В коридоре бросаю взгляд на гостиную, но не захожу: не могу притворяться, что все замечательно. Иду к входной двери, но, когда пальцы уже сжимают прохладную латунную ручку, останавливаюсь. Если просто уйти, что подумает Оливия? А Оскар? Стоит ли давать папе еще один повод разочароваться во мне? Я отхожу от двери, поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь на том самом месте, где когда-то Оливия поднесла дрожащий палец к губам. Вспоминаю человека в маске за ее спиной. Нож у ее горла. Закрываю глаза, пытаясь об этом не думать, но вижу всё так же отчетливо, как и шестнадцать лет назад.

Открываю дверь в прежнюю комнату Оливии. Стены, когда-то ярко-розовые, теперь выкрашены краской Farrow & Ball[13] элегантного светло-серого цвета с нежными кремовыми и оливковыми оттенками. Повсюду плетеные льняные накидки. Вещи Оливии – постеры ее любимых музыкальных групп, коллекции губных помад и заколок-бабочек – хранятся на чердаке.

– Всё так изменилось.

Я оборачиваюсь: Оливия прислонилась к дверному косяку. Мы стоим на том же месте, где шестнадцать лет назад она застукала меня с ее дневником. Она заходит в комнату и садится на двуспальную кровать. Я всегда думала, что ее возвращение, если оно случится, будет похоже на недостающий кусочек пазла, вставший на законное место. Но этого не произошло. И это раздражает. Я внимательно рассматриваю ее, ища намеки на то, как она провела последние шестнадцать лет. Есть ли у нее синяки и шрамы, понять невозможно: всё скрывают мешковатая мужская рубашка и легинсы. Загорелая кожа совсем не похожа на бледную кожу человека, которого шестнадцать лет держали взаперти. Так что, возможно, ее не запирали в комнате без окон. Но если ей разрешали выходить на улицу, что помешало вернуться домой раньше? Она очень стройная. И высокая. Выше меня. В густых волосах – почти до пояса – запутались листья. Но кончики волос ровные, как будто их недавно подстригли. Кто ее стриг? Возможно, один штрих поможет восстановить всю картину прошлого. Я снова смотрю на листья, представляя, как Оливия бежит по лесу – вперед, на свободу, продираясь между деревьями, их ветки путаются в ее волосах. Она кладет руки на колени.

– Где ты была?

Она изящно встает и направляется к окну, которое выходит на лужайку. В дальнем углу сада есть калитка, за ней – небольшое поле. Дальше – лес на многие мили. Полицейские говорили, что там и прятался похититель. И через калитку проник к нам в сад.

– Ты скучала по мне?

Ответ сразу срывается с губ, я говорю правду:

– Каждый день.

Она оглядывается через плечо и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Это странный и радостный момент: словно лучик света пробился сквозь темное грозовое небо. Грустно думать, сколько ее улыбок я пропустила.

Подхожу ближе, чтобы утешить сестру, положить руку на плечо, но не делаю этого: она кажется совсем чужой. Я хочу узнать ее заново. Понять.

– Что с тобой случилось, Оливия?

Она отворачивается. Повисает тишина. Я собираюсь повторить вопрос, но она проскальзывает мимо меня к туалетному столику и берет свечу.

– Нам нужно о многом поговорить. – Она вздыхает, переворачивает свечу и рассматривает этикетку. – Срок горения. Крем-брюле[14]. Господи, это божественно. Мы должны пойти в ресторан и заказать крем-брюле. Ты его когда-нибудь пробовала?

– Да, пробовала, но…

– Мне не терпится попробовать. Куда пойдем? Когда?

– Оливия…

– Как насчет этих выходных?

– Нет.

Ее улыбка исчезает, и я чувствую укол вины за то, что не поддерживаю эту игру в притворство.

– Пожалуйста, перестань вести себя как ни в чем не бывало.

Ее взгляд каменеет. Она ставит свечу на столик:

– Разве ты не рада, что я дома?

– Да. Конечно, рада.

– Значит, мы можем просто радоваться, что я наконец здесь, с тобой? – Она так умоляюще смотрит огромными голубыми глазами, что я почти готова сдаться и отложить расспросы. Но если я это сделаю, меня разорвет изнутри.

– Почему ты не разрешаешь маме и папе позвонить в полицию?

– А какая от них польза? За шестнадцать лет они так и не нашли меня. Что они могут сейчас?

Она злится, и я чувствую облегчение: уж лучше злость, чем притворство и бред о нормальной жизни. По крайней мере, честно.

– Они найдут твоего похитителя и не позволят ему это повторить.

Она качает головой:

– Я просто хочу, чтобы всё стало как раньше. Не хочу заново переживать то, что произошло. Просто хочу быть… нормальной. – Она встречается со мной взглядом. – Как ты.

Я чувствую укол вины из-за того, что не могу вернуться в прошлое и поменяться с ней местами. Не могу отдать ей все украденные годы. Но я отказываюсь быть такой же бесполезной, как в ту ночь.

– Оливия, если мы вызовем полицию, он никогда больше не причинит тебе вреда. Мы…

– Нет, – стальным голосом возражает она. – Я сказала: нет.

Я делаю глубокий вдох, набираясь терпения:

– Что с тобой случилось? Кто он?

Она сглатывает комок в горле, снова отводит глаза и ежится, словно прячется в его рубашке:

– Не хочу о нем говорить.

Повисает напряженное молчание. Через несколько месяцев после исчезновения Оливии полиция выдвинула версию побега. Что мужчина в маске и парень в автобусе – один и тот же человек. Что они с Оливией встречались. Он старше ее. Они влюбились друг в друга, и она уехала с ним. Поэтому никто, даже Флоренс, ничего не знал о Парне В Автобусе. Полицейские утверждали, что похищение инсценировано ради меня. Я не верила в это ни секунды. Как и все, кто знал Оливию.

Наша семья любила ее, и Оливия не бросила бы нас ради неизвестно кого. Но теперь, видя ее нежелание привлекать полицейских, я задумываюсь: может, они были правы.

– Это тот самый парень?

Она вскидывает голову:

– Какой парень?

– Парень В Автобусе. Который подарил тебе дневник.

Она хмурится.

– Дневник? – напираю я. – Зеленый с золотой пчелкой. Он исчез той ночью вместе с тобой.

Она непонимающе смотрит в ответ.

– Разве ты не помнишь? – Вопрос не должен звучать как обвинение, но почему-то именно так и выходит. Хотя я не понимаю, в чем я ее обвиняю.

Оливия прищуривается:

– Наверное, ты что-то путаешь.

Полицейские годами твердили мне то же самое. Что подробности, которые я им рассказала, недостоверны. Несмотря на данные показания, мне снова и снова задавали одни и те же вопросы с бесполезной настойчивостью человека, который раз за разом возвращается к пустому холодильнику в надежде открыть и обнаружить его полным.

– Я не путаю.

Мы пристально смотрим друг на друга, и она понимает: я не собираюсь оставлять всё как есть. Не могу.

– Вообще-то ты права… – решается она, как будто воспоминание только что выскочило наружу, как чертик из табакерки. – Там была золотая пчелка, верно? Тот мальчик, который подарил его, кажется, был в меня влюблен.

Вранье. Ничего она не помнит – просто повторяет за мной.

Она ковыряет свои аккуратные ногти, и что-то не дает мне покоя. Какая-то мелочь. И тут я вижу проблеск розового лака. Розовый лак… Какой похититель позволит жертве красить ногти? Она ловит мой взгляд:

– Мне хотелось бы немного побыть одной. – И когда я не трогаюсь с места, добавляет: – Пожалуйста.

Я ухожу, чувствуя, как по коже бегут тревожные мурашки.

8

Кейтлин Арден

Внизу на кухне родители о чем-то приглушенно беседуют. Заметив, что я подхожу, папа захлопывает дверь. С горящими щеками я присоединяюсь к Оскару в гостиной. Он что-то лихорадочно печатает в телефоне и настолько поглощен этим, что не сразу замечает меня. Он очень много работает и постоянно просматривает почту. Но, подойдя ближе, я вижу на экране не белое свечение его электронной почты, а что-то другое – больше похожее на заметки. Заметив меня, Оскар включает блокировку, погасив экран, и с виноватым видом прячет телефон в карман.

– Всё нормально, – успокаиваю его. – Если моя жизнь превратилась в непрерывный кошмар, это не значит, что и твоя должна тоже.

Он облегченно вздыхает, но качает головой:

– Просто нужно кое-что сделать по работе. Я весь твой. – Он встает и обнимает меня, целуя в макушку. Я вдыхаю его запах, и тревога постепенно исчезает.

– Как прошло у вас с Оливией?

– Хорошо, – вру я.

Он отстраняется, заглядывая мне в лицо:

– Что она сказала?

Не успеваю я ответить, как кухонная дверь открывается, и в ту же секунду в гостиной появляется мама. Она хмурится:

– Где Оливия?

Оскар отстраняется от меня. Вслед за мамой заходит папа. И хотя рядом жених и родители, я вдруг чувствую себя невероятно одинокой.

– Наверху.

Мама в ужасе:

– Ты что, оставила ее одну?

– Я только что была с ней, – оправдываюсь я, но мама уже выбегает из комнаты.

Папа качает головой, глядя на меня:

– Надеюсь, ты не устроила Оливии допрос?

Обиженная и разочарованная, что он мог так подумать обо мне, я невозмутимо отвечаю:

– Не сегодня. Оставила дома приспособления для пытки водой.

Оскар рядом со мной напрягается. Отец часто бывает холоден или язвителен со мной, я очень редко отвечаю тем же и теперь изо всех сил пытаюсь прикусить язык.

Папа начинает ругать меня, но я его не слышу. Мое внимание сосредоточено на другом, на домашнем, повседневном шуме, который обычно отходит на задний план. Однако прямо сейчас у меня бегут мурашки.

– Что такое? – спрашивает Оскар.

Я хмурюсь:

– Это… Слышишь шум воды в душе?

– Кажется, да…

Я бросаюсь из гостиной вверх по лестнице, перепрыгивая, как в детстве, через две ступеньки. За спиной чьи-то шаги – папины или Оскара. Мама выходит из ванной, закрывая за собой дверь, со свертком одежды в руках. Мой взгляд падает на клетчатую рубашку, и внутри всё переворачивается:

– Оливия принимает душ?

Мой вопрос сбивает маму с толку:

– Ну да.

– О боже, – я бросаюсь к двери, но мама преграждает путь.

– Что ты делаешь? – взвизгивает она.

Раздражение и гнев последних нескольких часов выплескиваются наружу.

– Ты совсем идиотка?

– Кейтлин! – рявкает папа за спиной.

– Оливия стирает улики.

– Улики? – Мама в панике смотрит на мужа. Он подходит и встает рядом.

– Да! – кричу я. – Да, улики. Полиции нужно осмотреть ее. Взять образцы. ДНК.

Но мама не понимает. Она не в состоянии трезво мыслить. Я выдерживаю взгляд отца, надеясь, что обида на меня не затмила его разум.

– Папа, пожалуйста, нужно позвонить в полицию, пока мы не загубили расследование.

Он знает, что я права, и сжимает губы в тонкую жесткую полоску, обдумывая варианты.

– Оливия просила подождать, – повторяет мама, словно цитирует Библию.

– Да плевать! Ради бога, Оливия – ходячее место преступления.

– Она твоя сестра! – рявкает папа. Если он и собирался выслушать меня, то теперь, после моей грубой прямоты, точно не станет.

– Но…

– Кейтлин, – предостерегающе шепчет Оскар мне на ухо. Я смотрю на него: он слегка качает головой, призывая перестать давить.

Ладно, хватит. Я больше не могу оставаться в этом дурдоме ни секунды.

– Думаю, мне лучше уйти. Попрощайтесь за меня с Оливией.

Я жду у машины, чувствуя себя как в дурном сне. Через секунду появляется Оскар. Я представляю, как он извиняется перед родителями за вспышку гнева и обещает вернуться позже. Едем в тишине. Только когда дома из известняка за окном сменяются зелеными полями, Оскар нарушает молчание.

– Твои родители в шоке. Они так долго мечтали, чтобы Оливия вернулась. И теперь, когда она дома, они боятся сделать что-нибудь такое, что заставит ее пожалеть о возвращении.

– Знаю.

Тишина.

– Потом станет легче, Кейт.

– Они должны сообщить в полицию. Ее похититель до сих пор на свободе. Она сбежала или он отпустил ее? А если отпустил, то почему именно сейчас?

Оскар пожимает плечами:

– Что она тебе сказала?

Я сглатываю комок в горле. Я не могу признаться, что так сильно расстроила Оливию, что она практически выгнала меня из своей прежней комнаты.

– Я спросила, где она была всё это время.

Оскар смотрит на меня:

– И что она ответила?

– Как-то странно.

– Странно?

– Ничего конкретного. Ей было интереснее болтать про крем-брюле, чем отвечать на вопросы. Она не рассказала, где была, кто ее похитил, как вернулась домой.

Оскар медленно кивает:

– Не будет же она молчать вечно. Она дома всего несколько часов.

– Да, но… – Я замолкаю, пытаясь разобраться в чувстве, от которого по коже бегут мурашки. – Она почти ничего не вспомнила о той ночи, о нашем последнем разговоре. А когда я сказала про дневник и Парня В Автобусе, она даже не поняла, о чем это я.

Он поворачивает голову в мою сторону:

– Ты спросила ее обо всем этом?

– Да.

– Зачем? – Оскар почему-то раздражается.

– Хочу знать, что случилось с моей сестрой.

Он качает головой:

– Не жди, что ты сразу получишь ответы на все вопросы. Оливии нужно время, чтобы довериться. Она жила без тебя, без семьи дольше, чем с вами.

У меня сбивается дыхание, хотя я пытаюсь держать себя в руках. Почему мне не приходило в голову, что сестра провела больше времени с похитителем, чем с нами – ее семьей? Шестнадцать лет. Теперь я понимаю, что нарастающая тревога вызвана тем, что Оливия не чувствует себя Оливией. Она чувствует себя чужой. Потому что так и есть. Я знала девочку, которой она была до похищения, но не знаю женщину, в которую она превратилась.

Я смотрю в окно. Мы провели в Блоссом-Хилл-хаузе всего час. Еще раннее утро, но уже очень жарко. Пот стекает по спине, собирается в складках коленей. Мы молчим. Я прокручиваю в голове слова Оскара, и мне становится больно, что он на стороне моих родителей. Время работает против нас. Конечно, Оскар это понимает. Понимает опасность, которой может подвергнуться вся моя семья, если не начать действовать немедленно. Но хотя я твердо уверена, что трава зеленая, они уверены, что она кроваво-красная. И, даже зная о своей правоте, я не могу заставить себя предать их, взяв всё в свои руки. В руки, которые так и рвутся залезть в сумку, достать телефон и позвонить в полицию.