Факультет любви

– Не порядок, не по-христиански это, товарищи, – сказал партийный глава сельсовета, видяв могиле по колена снега. – Сколько бы он денег в кассу взаимопомощи не вернул, а всё равно…

И, спрыгнув в могилу, начал выкидывать оттуда снег.

– Ишь, – зашипели тихонько женщины. – Быстрей схоронить его хочет, аж сам могилу роет!

– Видать много денег Сашка Жид в кассе взял!

– Видеть его не хочет!

– Что творится, бабы!

– Скоро председатель всем могилы рыть будет, дождёмся!

Газельский, за спиной которого и происходило это шипение, повернулся и цыкнул. Суровое лицо со вздыбленными усами главного зоотехника вмиг успокоило присутствующих. Газельский обвёл всех взглядом и некоторые особо говорливые, кажется даже стали меньше ростом под его суровыми глазами, но это и не удивительно – Георгий Григорьевич Газельский взглядом мог остановить бешенного быка, бегущего непонятно куда и непонятно зачем, а тут – обычные люди.

– Так от чего помер- то?

– От замерзания.

– Да чего ты болтаешь-то? Доской зашибло!

– Да какой доской? Не знаешь и не говори! Внутренний порыв органов, во!

– Дык от чего порыв-то? От зашиба!

– Это судьба разорвала его каменное сердце от взваленных на его плечи пороков, – проговорил старый дед Семён в ушанке без вязочек, поэтому одно ухо торчало вверх, второе вбок.

Все внимательно посмотрели на деда Семёна, тот затянулся самокруткой и сплюнул под ноги.

– Ты где, старый ты хрен, таких слов набрался? «Судьба», «каменное сердце»? – недовольно спросили его бабы. – Сериалы штоль, малахольные смотришь?

– Дык я ж «Работницу» выписываю, дуры-бабы, и в библиотеку хожу, вместо тиливизира. Развиваюсь. Умстсвенна. От вас, отсталых.Скоро на факультативы начну к Наталье Григорьевне ходить, тада вопще с вами говорить не о чем будет. Да, вам, гусыням не понять всю сущность глубины истины диалектики личности…

– Нет! Ты смотри, подлец! Не эпиграмма, так афоризма! А по молодости вообще два слова сказать не мог!

– По молодости лет мне осколок в башке от фугаса мешал.

– А сейчас? Растворился штоль? – хохотнули бабы.

– Может и растворился. Человеческий мозг – это бездонная чаша познания сущности мира.

– Иди ты…

– Вот те крест…

– А ну, цыц! – прикрикнул на них глава сельсовета. –Развели базар! Так, кто хочет слово сказать? Родственники!

Но родственников у Сашки Жида не было.

– Хорошо, я скажу, – глава сельсовета прокашлялся. – Сашка Жид… – он запнулся. –

Вернее, Александр… – он повернул голову к толстой бухгалтерше.

– Молчанов, – подсказала она.

– Да, Александр Молчанов, был человеком весёлым и жизнерадостным, готовым всегда прийти на помощь своим друзьям, гостеприимным и добрым хозяином. И всем нам жаль, что он не дожил до пятидесяти.

Все молчали, открыв рты, никто не понял про кого сказал глава. Всё, что было сказано шло вразрез с пониманием о жизни Сашки Жида, кроме возраста, ну и фамилии.

-Слышь, председатель! – дед Семён смачно плюнул под ноги. – А ты точно Сашку Жида хоронишь? Может кого другого? Чивой-то я не помню, шо бы миня, этот добрый хозяин, приглашал в гости или приходил на помощь!

– Ну, во первых я не председатель, а глава сельсовете…

– Да как ни назови, всё одно.

– А во вторых, о мёртвых либо хорошо, либо никак.

– Ишь ты… Ну помолчим значится…

– Слышь, глава, на моих похоронах вообще молчи! Пущай другие говорят! А то опять скажешь, что я был добрым и гостеприимным! А забыл, как я тебя дрыном огрел?

Раздался общий смех

– Вот! – продолжал дед Семён. – На моих похоронах прошу веселится и читать этого… как его дьявола… – он поискал глазами заведующую библиотекой. – Людка! Людк! Кого ты мне дала читать-то?

– Макиавелли..

– А, черт! Точно! Макиа…Ну… разберётесь! И чтоб скучных рож не было, как у председателя! Васька! Гармонь не забудь! И это ещё, ордена мои не забудьте, черти! В тумбочке.

– Ты как будто помирать собрался, дед.

– Дык пока все здесь, вот и распоряжение отдаю, и место подходящее. А ответственным за моё упокоение в родную землю назначаю товарища Газельского. Он человек серьёзный, не то что, – и дед Семён посмотрел в сторону главы, раздался смех.

– Всё, закрывайте, – обиделся глава сельсовета на несвойственное настроение на кладбище. Быстро забивкрышку, опустили гроб в яму и закидали мёрзлой землёй, венков было всего два – от школы, где он когда-то учился и от сельсовета.

– Ну а чего, поминок штоль не будет, тада я пойду, – дед Семён поглубже натянул шапку и уши встали торчком.

– Чёй-то не будет-то? Нечай мы нехристи какие? Все кто хотят в дом, где Санька жил, правда там не топлено, но ничего, надышим.

– Скажите, а мне можно, – спросила Наталья Григорьевна у одной женщины, которая распоряжалась. – Хотела узнать, как так, жил человек и как будто-лишним был и это в посёлке! Ни родных, ни семьи, и никто не горевал-не плакал! Как так может быть?

– А вот так! Правильно говоришь, лишний! Видно, что ты умная, хоть молодая да институт закончила. А на поминки не спрашивают разрешения, приходи.

В небольшом доме Сашки Жида, вернее, Александра Молчанова, набилось человек тридцать и ещё около пятидесяти стояли на морозе и тихо выпивали. Внутри было мрачно и холодно, полы – голые доски, на окнах -черные занавески от сажи, которые было страшно задеть, потому как с них летела кусками пыль. На полу валялся мусор, который женщины быстренько замели вдоль стен. Сквозь грязные, никогда не мытые окна еле-еле пробивался свет. Желтая лампочка над потолком на проводе и не заправленная грязная кровать в углу производила гнетущее впечатление. Наталья Григорьевна поёжилась и отвернулась от кровати, такой жуткой картины она никогда не встречала. На маленький стол положили две тяжеленные длинные строганные доски, найденные во дворе, и расставили на них незатейливую закуску и бутыли с самогоном.

– Добра доска, – сказал Газельский, проводя по ним рукой. – Листвяк. Тыщу лет не сгниёт.

– Помянем,– дел Семён ни к кому не обращаясь ловко опрокинул стопку. – Ну, следующий! – он крякнул и передал стопку дальше, посуды было мало.

– Так от чего помер всё-таки Санька Жид? Может наш эскалот скажет, – и дед Семён повернулся к главврачу, который стоял рядом с Натальей Григорьевной и грел себе и ей дыханьем руки.

– Ну, во-первых, не эскалот, а эскулап, а во вторых… Евгений Семёнович, – Наталья Григорьевна обратилась к главврачу, женское любопытство брало вверх над жуткой реальностью жизни. – Евгений Семёнович, так от чего же…

…Сашка встал в четыре утра, сегодня до смены он решил успеть притащить домой четыре доски с лесопилки, которые присмотрел ещё два дня назад, но никак не мог до них добраться. И вот: доски в высоком заборе были лесопилки были выбиты и держались на верхних гвоздях, к тому же обещали буран который заметет за ним следы. Пройдя через Лужину горку, Сашка обошёл поселок, сделав крюк в километра два и прикидывал как лучше тащить обратно – по прямой, или так же, в обход. С такими мыслями он подошел к лесопилке, найдя заветные заборные доски, он ловко раздвинул их и зашел. На территории была тишина, небольшой подъёмный кран виднелся на фоне тёмного неба, в сторожке света не было, даже собаки в такой мороз не выходили из будок. Пахло смолой, солидолом и немного потрескивали доски от мороза. Сашка аккуратно прошел к давно примеченным доскам – те лежали как ни в чем не бывало, припорошенные снегом. Он аккуратно потянул одну – доска не поддалась. Потянул сильнее – нет, доска не сдвинулась с места.

– Что за черт? – прошипел Сашка. – Прибитые что ли?

Он быстро смахнул варежкой снег, пригляделся и охнул – лиственница! Широкая и толстая доска, даром что была длинной так и была тяжеленной. Не унести! – горькая мысль молнией стрельнула в Сашкиной голове. Весь план насмарку! Он метнулся, поискал другие доски, но нет, остальные были сложены в штабеля и подсчитаны. Сашка ругал себя, что сразу не увидел, что это лиственница. Что делать? Всё, решил он, последний раз попробую, если не получится – ухожу. Он схватился за край доски и потянул на себя, к своему удивлению та легко поехала. Правда, шестиметровую доску по снегу и на плече оказалось тащить не так легко. Вытащив её за территорию, он начал раздумывать: унести две или одну, планировал две, но это же лиственница! весит как две, но доска одна, значит надо идти за второй.

-Это последний раз, – сказал он сам себе.

Прогноз по погодедействительно сбывался, когда Сашка вытащил вторую доску за периметр лесопилки, ветер со снегом уже бил ему в лицо. Запыхавшись, он присел отдохнуть у забора.

– За полчаса дойду, это последний раз, – сказал он, ему было совсем не холодно, только вот кололо правый бок который день подряд, а так было всё в порядке.

Он вспомнил картину «Бурлаки на Волге», и представив себя бурлаком, он решил утащить обе доски сразу.

– Мужик я или нет? Хотя, там у них тепло, на картине-то. Всё, это последний раз, – он, кряхтя поднял на плечи обе доски и медленно пошел вперед.

Сашка решил идти без передыху, дабы никого не встретить из утренней смены. Поднимаясь с обратной стороны Лужиной горы с него уже тёк пот в три ручья, Под полушубком было мокро, а ветер проникал и быстро выстуживал мокрую одежду, было и жарко и холодно одновременно.

– Это последний раз, – шептал он, чувствуя, как доски давят на позвоночник и он начинает просто гореть.

Появились огни поселка, оставалось идти минут десять, с горки идти было легче, и он так разогнался, что пропустил поворот, и влетел в снег по пояс. Ещё минут десять он выбирался с досками из снега, потеряв меховую варежку. В боку справа начало болеть сильнее. Всё, решил он, сегодня же к врачу, после работы, обязательно! Наконец, он пришел к своей калитке, которая открывалась под порывами ветра. Затащив доски во двор, он сбросил их со своих плеч и в этот момент почувствовал в правом боку резкую боль, которая согнула его пополам и уронила на только что принесенную доску. Боль была такой сильной, что Сашка не мог вздохнуть, он схватил доску на которую упал и с нечеловеческой силой, прижав её к себе, перевернулся на спину, придавив себя ей сверху. Пурга усиливалась, Сашка Жид лежал у себя во дворе, придавленный лиственной доской, замерзая с каждой минутой, ни дышать ни крикнуть у него сил не было. Снег уже переставал таять у него на лице, страшная боль в боку не давал пошевелиться

– А зачем мне эти доски? – глядя на плаху сквозь замерзающие глаза подумал Сашка Жид…

– Какой кошмар, – прошептала Наталья Григорьевна, водя рукой по хорошо обструганной лиственной доске, приспособленной вместо стола. – Так он замерз? Или его придавило?

– Всё сразу… – сказал Евгений Семёнович. – Тут ещё и перитонит…

– Лишний человек… – прошептала Наталья Григорьевна, печально качая головой.

– Да уж! Лишний… пять тыщ так и не отдал… – дед Семён не переставал вливать в себя самогон. – Таким должником на тот свет ушёл, не дай Бог никому!

Гога с Технолога

Прошло полгода работы Натальи Григорьевны в посёлке, любовь к северу не появилась и не проявилась. Зато всей своей душой Наталья Григорьевна полюбила здешнюю баню. Нет, конечно, и в Питере она ходила и в сауну и в хамам, но ни что не сравнится с баней в посёлке Жагура. Первый раз её потащила в баню, в прямом смысле этого слова, её тёзка – Наталья Петровна, учитель биологии, крупная женщина за сорок по кличке Тычинка. Наталья Григорьевна отнекивалась, стесняясь своего худого и бледного питерского тела, но в конце концов, поддавшись на уговоры, местами переходившие в угрозу и мольбу, согласилась. Суббота и воскресенье делились поровну – до обеда «женский час», после обеда – «мужской». Зайдя в просторную баню Наталья Григорьевна невольно охнула – помещенье было громадным. В холле стояло даже два биллиардных стола! Кожаные диваны вдоль стен, громадные рога сохатого под потолком, стилизованные под люстру и две медвежьи шкуры на полу. Наталья Григорьевна не ожидала увидеть такой самобытности, простора и красоты. Она стояла на пороге и смотрела, открыв рот.

– Здравствуйте, Наталья Григорьевна! – дружное приветствие заставило её опустить голову от великолепной люстры.

– Ой! – вскрикнула она, перед ней стояли ученицы десятого «А».

Все были раскрасневшиеся, с полотенцами на головах, свежи и с наглыми улыбками до ушей.

– Мыться? – кто-то задал вопрос.

Наталья Григорьевна стояла в растерянности перед своими ученицами, и уже сделала еле заметный шаг назад, как появление Тычинки на пороге бани как ветром сдуло всех девчонок.

– Ну? Чего стоишь? Три часа осталось, не успеем!

– В смысле три часа? В смысле не успеем? – всему удивлялась Наталья Григорьевна.

– Париться – это тебе не в душе мыться! Давай быстрей! – перед Натальей Григорьевной, которая ещё не сняла верхнюю одежду, Тычинка стояла в сланцах и спортивном костюме. Наталья Григорьевна быстро разделась и они прошли в предбанник. Народу было немного, укутавшись в простыни, женщины сидели и негромко переговаривались, увидев Наталью Григорьевну с Тычинкой, по предбаннику прошло оживление.

– О! Наталья Григорьевна!

– Первый раз?

– Ох и баня сегодня! Жара!

– Вот кабинка свободная!

Всем хотелось хоть как-то угодить Наталье Григорьевне за её труд в школе с их балбесами.

– Да! Жара! Семаков постарался!

После молниеносного романа с Семаковым, Наталья Григорьевна до сих пор вздрагивала при упоминании его фамилии.

– Что «постарался»? – напряженно спросила она у Тычинки, которая уже разделась.

– Да он здесь истопником подрабатывает.

– Семаков топит баню?

– Ну…

– Кошмар!

Наталья Григорьевна сидела в нижнем белье и не решалась его снять. Крупная пожилая женщина напротив сняла с себя простынь обнажив огромные обвислые груди с большим живот в несколько складок и неимоверной пышной растительностью между ног, улыбнувшись Наталье Григорьевне, она сказала:

– Пошли, Наташка, я тебя попарю, ишь, тоща ты какая, мужик залезет на тебя, как на швабру. А я попарю – ты будешь мягкая и розовая, как поросёнок молочный, а ты за это Борьке четвёрку поставь за четверть.

– Вы кто? – удивлённо спросила Наталья Григорьевна.

– Я – то? Баба Нюся, – она махнула рукой. – Нагуляла дочка, курва, детёныша и умыкнулась на вахту, вот воспитываю гадёныша одна. Ну, дык что, поставишь Борьке оценку-то?

–Да поставит, поставит! Иди уже, баб Нюся, парься! – ответила Тычинка за сидевшую Наталью Григорьевну, которая вжала голову в плечи, а худые плечи в спину, где можно было посчитать каждый позвонок.

– На! – сказала Тычинка и дала большой берёзовый веник. – Прикройся, если боишься…

Наталья Григорьевна зашла в большую помывочную. Шум и плеск воды отдавался гулким эхом от кафельных стенок. На больших бетонных скамьях женщины терли друг другу спины, сидели с намылинными головами и делали маски.

– Пошли, пошли… – Тычинка поволокла Наталью Григорьевну в парную. Неимоверных размеров парная впечатлила Наталью Григорьевну не меньше, чем холл. Человек двадцать может поместиться, прикинула она.

– Сорок восемь.

– Что? – переспросила Наталья Григорьевна

– Сорок восемь человек тут помещается одновременно. Проверено, – сказала Тычинка и залезла на верхнюю полку.

Наталья Григорьевна последовала за ней. Через минуту она почувствовала, как уши начинает щипать.

– Полотенцем обмотай, – посоветовала Тычинка.

В парную пришла баба Нюся с ковшиком воды. Плеснув в жерло здоровенной каменки, она села на самую нижнюю полку – «детскую».

– Ты зачем поддаёшь, раз не паришься? – Тычинка уже хлестала себя веником.

– Это я не себе, это я для Наташки, пусть Борьке «четыре» поставит.

– Поставит! Тебе же сказали!

Наталья Григорьевна сидела на верхней полке, закрыв лицо руками, жар, исходивший от веника Тычинки был просто нестерпимый.

– Это ты сказала, а она – нет, – и баба Нюся плеснула на каменку остатки из ковшика, пар вырвался, как из сопла ракеты.

Наталья Григорьевна поняла, что через секунду от такой жары у неё раскрошатся зубы, вытекут глаза и расплавятся все органы. Она медленно слезла и почти наугад вышла из парной. Тело горело, сердце стучало в голове. Окотившись прохладной водой, Наталья Григорьевна понемногу приходила в себя. Она плескала на себя из тазика, сидя на бетонной скамейке. Хорошо, подумала, Наталья Григорьевна, баня и вправду хорошо. Из парной вышла на толстых ногах баба Нюся и встала напротив Натальи Григорьевны.

– Ну? – спросила баба Нюся, расставив своё мохнатое междуножье перед носом учительницы, так, что та отпрянула.

– Что «ну»?

– Поставишь Борьке оценку?

– Конечно, оценку поставлю.

– Ну, вот, молодец, Наташка! Пойдём, попарю! – хлопая толстой ладошкой по плечу учительнице, сказала баба Нюся.

– Не, я всё.

– Ну, пойду с Тычинкой погреюсь, – и баба Нюся ушла в парную.

– Не, ну и наглая эта Нюська!

– Никак зековские замашки не бросит!

– Вы, Наталья Григорьевна, её не бойтесь, она хоть и наглая, но дура!

– Да и дочка такая же! Говорит, что на вахте, а сама точно в колонии!

– Внука, Борьку-бандита жалко. С такой бабкой живёт!

– Вы уж поставьте ему оценку, не связывайтесь с ней.

Так начали говорить женщины в помывочной Наталье Григорьевне.

– Да поставлю я ему оценку! Я всем оценки ставлю! Смотря какую! – сказала Наталья Григорьевна и окатила себя водой из тазика.

Взрыв хохота стократно отразился от стен с кафелем, заглушая плеск воды.

– Ну, Наталья Григорьевна!

– Оценка!

– Ну, даёт!

– Во, училка! Бабку Нюську ещё никто так не обманывал!

– Хотите крем-маску для лица, Наталья Григорьевна?

Из парилки вышла Тычинка, красная как помидор с малиновыми подтёками на коже от веника.

– Чего ржёте, бабы? Аж стены трясутся.

Все наперебой начали рассказывать о диалоге бабы Нюси и Натальи Григорьевны. Посмеявшись, Тычинка сказала.

– В парную пока не ходите, там Нюська на нижней полке разлеглась, уснула, может, угорит и сдохнет, – в помывочной резко замолчали, переглянулись и напряженно посмотрели на Тычинку.

– Да шучу я! – засмеялась она. – Просила через пять минут зайти и разбудить…

Наталья Григорьевна возвращалась домой в полусонном состоянии после бани, она ничего не чувствовала, даже как шла. Еле-еле ей хватило сил снять с себя верхнюю одежду и завалиться на кровать. Она проснулась от дикого чувства голода на закате, сварив пельмешек и съев, к своему удивлению, штук пятьдесят, она опять уснула до утра.

С тех пор она полюбила баню всей душой и по субботам приходила почти к открытию. Она обзавелась толстой банной шапкой, войлочной подстилкой и рукавицами. Ей приходили посылки с можжевеловыми и дубовыми вениками, а берёзовых хватало и местных. Она перечитала всё научную и публицистическую литературу в библиотеке о пользе русской бане, заодно прочитав повесть Эфраима Севелы «Мужской разговор в русской бане», от которой неделю пребывала в прострации и легкомысленно ставила всем отличные отметки по литературе. К походу в парную она подошла с научной точки зрения. Она лично приобрела точные гигрометры и термометры для измерения влажности и температуры в парилке, а Тычинка их торжественно приколотила в парилке на строго определенной высоте. Мужики только диву дались такому энтузиазму Натальи Григорьевны и были счастливы вручить ей десяток-другой отличный берёзовых веников. В доме Натальи Григорьевны стоял дух берёзовой рощи и скошенной травы, веники висели под потолком, лежали кучей в углу и пылились на антресолях. Казалось, их хватит чтобы целый батальон мог париться целый год.

Наталья Григорьевна брала собой три веника – берёзовым разогревалась, второй и третий заходы шла с можжевеловым, иголки которого вонзались в худое тело и вызывали крики и стоны Натальи Григорьевны, что находило восторженные отзывы в предбаннике. Дубовым же веником она закрывала банные процедуры.

– Ну, хоть так, – перешептываясь, качали головой жагурейки на стоны Натальи Григорьевна из парилки. – Раз мужика-то нет.

В один прекрасный для себя день, Наталья Григорьевна сидела в просторном холле бани с удовольствием вытянув ноги на медвежьей шкуре. Уже давно закончился «женский час» и уже начали в баню собираться мужики, которые проходя мимо, звали её с собой попарится. Но Наталья Григорьевна пребывала в таком расположении духа, что даже не было сил на ответы деду Семёну, который больше других возлежал полежать с ней в парной. Домой идти не хотелось, Она почти уснула на кожаном диване под крики из предбанника о преимуществе мормышки перед блесной или наоборот, как вдруг напротив раздался мужской голос.

– Прямо как с картины Босха.

Она открыла глаза, на соседнем диване, по пояс голый сидел молодой мужчина, с короткой бородой и полотенцем на голове. Худое тело было опоясано жилами и мышцами, как тонкими канатами.

– Что? – спросила Наталья Григорьевна

– Да, говорю, в предбаннике, как на картине Босха – всё не понятно, и заставляют ещё в этом участвовать. Мормышки! Блёсна! Закидушки! Я последний раз рыбачил в десять лет, я не разбираюсь в рыбалке! Пристал этот дед Семён! Помыться толком не дал, – в сердцах сказал незнакомец.

– Я думала, что уже всех знаю в посёлке, – проговорила Наталья Григорьевна.

– А, да я вчера только прилетел вашим самолётом. Ну и холодно на АН-2 летать, я вам скажу! Буду на вашей пилораме германскую пилу с ЧПУ запускать, в среду обратно уже. Дома месяц уже не был, соскучился по Питеру…

Наталья Григорьевна подскочила.

– Вы из Питера?! – вскричала она.

– Ну, да… – отшатнувшись, ответил незнакомец.

Наталья Григорьевна закрыла лицо руками

– Мой родной город, я уже полгода здесь, – сказала она сквозь ладошки.

– Да ну! – удивился незнакомец, он пересел к ней на диван и протянул ей руку. – Георгий Горный, питерский технологический.

– Наталья Сорокина, питерский педагогический, филфак, – пожала она и улыбнулась.

– А чего так далеко?

– Личное…

– Сбежала от милиции?

Наталья Григорьевна отшатнулась.

– Неее… А что, и так можно было?

– Ну… наверное, места, я гляжу, здесь глухие. Пять дней добирался из Новосибирска.

– Горский… знакомая фамилия. В Питере мы с вами не встречались?

– Давай на «ты». Вполне могли, я же в музыкальной группе в институте играл «Технолог», называлась.

– Точно! – крикнула Наталья Григорьевна. – Я на вашу группу на третьем курсе ходила!

– Ну да, по институтам мы ездили… меня тогда Гога называли…

– Гога… Гога, расскажи про Питер, как там сейчас, – и Наталья Николаевна залезла с ногами на диван и прижалась к Гоге – родная душа…

…Откинув одеяло, Наталья Григорьевна услышала, как рядом храпит Гога. Нет, подумала, она, значит всё было взаправду! Да ещё и воскресенье сегодня! Бывают же праздники в жизни! Она быстренько встала и убежала на кухню.

– Никогда такой вкусной картохи не ел! – Гога уплетал за обе щёки жаренную картошку, удивляясь количеству берёзовых веников, развешанных в коридоре. Напротив сидела Наталья Григорьевна и улыбаясь, смотрела. Вдруг она громко рассмеялась

– Что? – удивился Гога

– Я читала, что баня всегда приносит положительный результат. Вот, – она обняла Гогу. – Результат!

Гога неопределённо хмыкнул, но согласился.

– Завтра мне надо на работу, на лесопилку, а в среду уже домой, через Ленск полечу, ближе никак. Крюк в триста кэмэ. Питеру что-нибудь передать? – спросил он, доедая картошку.

– Передай, что я скучаю по нему… Спой что-нибудь, Гога, из нашего, из студенческого, – грустно попросила Наталья Григорьевна.

Гога подстроил гитару, взятую Натальей Григорьевной на время у Газельского, и запел про тополя в пуху, про сиреневый туман, и про то, как поезда уходят вдаль. Голос у него был низкий, красивый и сильный. Так они просидели до обеда, вспоминая студенческие старые песни.

Рано утром в понедельник Гога, пообещав прийти после работы, отправился к себе на съёмную квартиру за документами, и доложится начальству о прибытии, а Наталья Григорьевна, вся в растрёпанных чувствах еле-еле провела шесть уроков, глядя в окно на поленницу около дома через дорогу. Каждый раз, заходя в учительскую, чувствовала на себе взгляды коллег. Они были не осуждающие, а скорее изучающие. В среду Гога уедет, думала она, и ей становилось грустно до слёз. С ним она могла поговорить и послушать его по своему, как привыкла за свои двадцать три года – по-Питерски, глубоко и спокойно. И тут у неё созрел план, прямо посредине последнего урока. Она неожиданно отпустила весь десятый класс с урока со словами:

– Идите на улицу и ищите красоту в окружающем мире! Завтра спрошу на оценку!