скачать книгу бесплатно
– Видел я Ираклия. И сенаторов видел, и порт с каменными причалами. Там очень большие причалы. А бухту на ночь там перегораживают цепью.
– А правда, что у ромеев есть огонь, который может сжечь ладью, пока летит эхо над водой?
– Ладри, иди на корму, к Гельге. До острова ещё далеко, и он успеет тебе рассказать про мировой ясень Иггдрасиль, про волка Фенрира и войну богов асов и ванов, – сказал Рагдай и повернулся к Вишене: – Ладри – такой же зануда, как его сестрица Маргит.
Вишена задумчиво покосился на щуплую спину мальчика, пробирающегося к мачте через тела воинов, спящих в самых разнообразных позах. Ацур спал сидя, прислонясь щекой к мачте и обняв её руками, Эйнар сжался в комок, словно был ранен в живот, Хринг и Вольквин лежали вытянувшись как брёвна, Овар положил затылок на спину Торна и закрывал глаза локтем…
– Зануда она, моя Маргит. Коварная, – опустил глаза Вишена. – Но я хотел бы снова видеть её. Клянусь Фригг. Но да ладно… Так что ты говорил про золото Суй? Оно досталось ромеям? Или персам? Не пойму.
– Оно не досталось ни тем ни другим, – ответил Рагдай, опираясь на чешуйчатую шею деревянного дракона. – Об этом я тебе и хочу рассказать.
– Говори, говори, – тряхнул головой Вишена. – Ты всё время обрываешь рассказ, и всё время получается, что самого главного ты не сказал. Клянусь всеми богами, это плохо!
– Да. Обрываю. В первый раз я не успел тебе всего рассказать, потому что ты полетел за Маргит на крыльях любви и закончил всё дракой с её братьями. Второй раз тебе нужно было прятаться в лесу, как дикому зверю, и торопиться к Висящей скале, чтоб мы тебя могли подобрать далеко от глаз людей Эймунда. Тебе всё некогда, конунг. – Рагдай только развёл руками.
– Говори. – Вишена закусил губу от нетерпения. – А то и теперь не успеешь. Вон, впереди два паруса. Пока не видно, куда идут. Но может оказаться, что это даны, идут навстречу и нам придётся принимать бой.
Вторя ему, с кормы крикнул Гельга:
– Вижу два паруса, выходящие из-за острова. В какую сторону идут – ещё не ясно.
– Начну с самого начала, но про другое. – Рагдай увидел, как на лице конунга появляются одновременно удивление и подозрение. – Слушай. Прошлым летом, по-ромейски в июлий месяц, по-варяжски в месяц солнца, мне, княжичу Чаславу, Ацуру и Крепу пришло время покидать Константинополь. Я с Крепом много ходил по причалам, рынкам и складам, разыскивая купца, который шёл бы в Херсонес и оттуда по Днепру до Куяба. Многие сирийцы и иудеи намеревались идти к Куябу, а оттуда в Янтарное море из-за аваров, перекрывших Донай в среднем течении, но купцы просили не меньше двух десятков золотых безанов с головы. Они кричали, что мы занимаем места столько, сколько пятьдесят кусков шёлка или дюжина амфор с оливковым маслом, и должны покрыть их убытки. Но я нашёл человека, который купил большую лодку под косым парусом и хотел идти в Куяб. Он был один и искал попутчиков. Звали его Эгидий, монах из владений папы – из Нарни, что в трёх днях пути от Рима. Он был очень напуган. Знаешь, как дрожит, вертит головой и топорщит ноздри матёрый олень, учуявший зимой стаю волков? Как слезятся его глаза? Сначала Эгидий решил, что мы подосланные убийцы. Только языческие проклятия Ацура и искренний смех княжича разубедили его. Монах жил под бревенчатым причалом у южной стены города. Там же стояла его лодка. Мы с ним много говорили. Он прошёл всю Галлию, начиная от Басконии, через Прованс, Бургундию, Аквитанию, Нейстрию и Австразию до Фризии и Саксонии. Спускался по Данаю до самой Богемии и говорил с Само, королём моравов, чехов, полабов. В плену у аваров он видел, как те впрягают в телеги моравских девушек вместо лошадей. Он был странным, этот Эгидий. Не купец, что идут через реки и горы ради наживы, не проповедник, потому что едва знал Евангелие. Но разбирался в ядах, метал ножи, как Один молнии, и мог раздавить двумя пальцами грецкий орех. Кого страшился и почему хотел бежать в Куяб, он не говорил…
– Это торговые ладьи! – облегчённо крикнул с кормы Гельга, прервав рассказ Рагдая.
Солнце уже скрылось за утёсами Ютландии, последними лучами подсвечивая туман и низкие облака, ставшие пурпурными, словно там за Фризским морем горели Армарика и Шотландия. Со стороны Змеиного острова медленно шли на вёслах и под парусами, с трудом ловя в них почти встречный ветер, две небольшие ладьи.
– Держи на них, Гельга. Узнаем, откуда они плывут и куда. – Вишена наступил на колено тут же проснувшегося Вольквина и приказал ему: – Буди всех, пусть только торговцы посмеют не остановиться и не рассказать нам всё, что знают.
– Даны? – Вольквин пошатываясь подобрался к борту и уставился в сизые сумерки.
– Нет, торговцы. Скорее всего, фризы или сирийцы, – отозвался с другого борта Свивельд, зачем-то надевая шлем. – Будем захватывать? – Он присел и принялся расталкивать Овара и Торна.
– Нет. Только говорить. Но надо быть настороже в этих местах, клянусь Фрейей, – ответил Вишена и повернулся к Рагдаю: – Продолжай про монаха. Я пока ничего не понимаю.
– Слушай. Эгидия убили за день до того, как мы решили отплыть из Константинополя, – сказал Рагдай, наблюдая, как варяги просыпаются, тянутся хрустя костями, пьют воду из бочки, ныряя туда с головой, а Торн, кряхтя, усаживаясь на борт, свешивает задницу над водой и, блаженно улыбаясь, справляет нужду.
– Мы были в толпе у ипподрома. Ждали начало скачек, на которые должен был приехать сам император. Скачки, Вишена, – это когда лошадей впрягают в лёгкие двухколёсные повозки и они мчатся наперегонки. Тот, кто приходит первым, получает славу и золото. Собралось столько людей! Ромеи, сирийцы, иудеи, склавены, тюркуты… Там был весь мир! Ждали, что император будет бросать серебряные монеты. Кого увидел в толпе Эгидий, я не знаю. Он побежал, что-то крича… Было шумно… Когда проехал император, монах лежал, весь в крови от ударов ножа. Никого рядом не было. Он только шепнул: «Уходите… Они убьют и вас…» Со мной был Креп. Он поднял Эгидия на плечо и понёс. У городских терм я увидел, что за нами идут трое в тёмных одеждах. Пришлось лезть на акведук и идти по колено в воде, а потом спуститься под землю. Они не отставали. Но мы перехитрили их, спрятавшись в развалинах.
Эгидий умирал. У него было семь ран на груди и животе, он истекал кровью и пеной. Клянусь небом, это была страшная смерть. Мучилось его тело, и мучился его дух. Он шептал: «Рагдай, я не люблю тебя, я презираю людей, я ненавижу папу Григория, его золото и его убийц. А больше всего – епископа Бэду. Это он правит той тайной канцелярией, перед которой квесторы Калигулы – просто младенцы. Их люди везде. Они убивают…»
– Зачем ты мне всё это говоришь? – Вишена недоумённо пожал плечами. – Один Всемогущий! У меня в голове брюквенная каша. Ты устал, Рагдай. Выспись, но потом, когда расспросим торговцев. Пусть тебе приснится Один, дарящий кольца. – Конунг поставил ногу на борт и принял величественную позу, его хорошо было видно с торговых ладей, которые подошли уже совсем близко.
– Хорошо, – сказал Рагдай, поморщившись от резкого звука рога и крика Свивельда:
– Эй, вы, на ладьях! Вёсла из воды! С вами будет разговаривать конунг Вишена из Страйборга!
Рагдай сел на борт рядом с Крепом:
– Наш Вишена идёт за несметными богатствами, ведёт за собой людей и даже не хочет слушать, чьи эти богатства, где они лежат и с чем ему предстоит столкнуться. Клянусь небом, мне кажется, он теперь совсем другой.
– Нет, кудесник, он тот же Вишена, что был и три лета тому назад, в Тёмной Земле. Ты просто отвык от него, – ответил Креп и, подняв глаза к небу, добавил: – Я плохо знаю мореходство, но мне кажется, ветер прибавляет слишком быстро.
Рагдай оглядел низкие, плотные облака, выползающие из-за скалистых утёсов Зеландии, подставил лицо холодному ветру, прижал ладонью покатившееся от борта к борту берестяное ведёрко с рыбьей шелухой и вздохнул:
– Да, похоже, ты прав, шторм неминуем.
Тем временем купеческие ладьи оказались совсем рядом. Подняв вёсла вертикально и развернув паруса вдоль ветра, они сразу остановились. Тюки с товаром, укрытым рогожей, оставляли место лишь для гребцов и нескольких воинов на носу и корме. Балахоны, отливающие золотой нитью, чёрные бороды, шапки, похожие на перевёрнутые вёдра, украшенные цветастой тесьмой, длинные изогнутые ножи за накрученными поясами выдавали в них сирийцев.
– Да хранит вас Господь! – крикнул один из них по-ромейски, поднимая ладони к небу.
Остальные тем временем вынимали из-под рогожи короткие луки, гребцы выставляли вдоль борта прямоугольные щиты, не складывая, однако, вёсел, готовые в любой момент снова бросить их в воду и пуститься в бегство, ибо намерения норманнского конунга были им не ясны.
– Я торговец Туриот из Хасини! – крикнул один из сирийцев. – Везу оливковое масло, перец, ладан, ткани и вино из Газы. Иду в Тенненберг. Чем я могу услужить славному воину?
Вишена обернулся, выискивая глазами Ацура:
– Что он говорит? – и, пока Ацур переводил сказанное, продолжал внимательно осматривать свою ладью, пока наконец не заметил за клетями с курами нечто бесформенное, завёрнутое в шкуру. – Ага, вот он где, этот Ладри. Ну-ка, иди сюда. Иди, я вижу тебя! А ты, Ацур, спроси торговца, были ли они в Шванганге и кто теперь сидит в устье Лабы.
Пока Ацур с трудом объяснялся с сирийцами, пока Ладри бледнел от мысли, что Вишена сейчас его пересадит к этим чернобородым торговцам и отправит в Тенненберг как груз или, ещё хуже как раба, пока Рагдай и Креп убеждали конунга не отсылать мальчика, стемнело окончательно.
Звёзды, проступившие над проливом, тут же исчезли за пологом плотно сомкнутых облаков. С юго-запада навалился упругий ветер, ударил в борт, заставил Гельгу повиснуть животом на кормиле, удерживая ладью от разворота. Ингвар, Эйнар и ещё двое сноровисто освободили концы паруса и завели его вдоль ветра, чтоб уменьшить давление на громадное полотнище. Затем они принялись затягивать его на перекладину мачты, на которую уже взгромоздился Свивельд, готовый подвязывать парус.
Истошно завопили сирийцы, их ладьи опасно сблизились, то вразнобой, то одновременно качаясь на водяных холмах.
Чтобы избежать столкновения, им пришлось упираться вёслами в борта и отталкиваться друг от друга, пока не были убраны паруса и кормчие, получив подмогу, не смогли снова управляться с грузными судами. Вместо прощания они запели молитву, больше похожую на заклинание, чем привели в бешенство Гельгу.
– Не мешайте Одина со своими проходимцами, серомордые! Ты слышал, Рагдай, Одину больше делать нечего, как спасать сирийцев от бури!
Рагдай хмыкнул и похлопал по плечу Ладри, который до этого прятался за его спиной. Мальчик был единственным, кто обрадовался начинающейся буре. Теперь уже нельзя было отправить его с торговцами в Тенненберг.
– Вишена, что делать, идти в пролив или искать место, чтоб пристать к берегу? – перекрывая вой ветра и гул прибоя, закричал Гельга, которому теперь у кормила помогал Хринг.
– Слишком темно, чтобы подходить к подветренному берегу. Будем огибать Змеиный остров. Все садитесь за вёсла и выпустите их за корму вдвое короче обычного, иначе мы их потеряем. Нужно, чтоб мы могли быстро поворачивать от камней или на волну! – Вишена был сосредоточен и встревожен. – Не нравятся мне эти ютландские проливы. Ветер всегда налетает вдруг, неожиданно. Даже Локи и Хеймдаллю, для того чтоб биться в этих местах за ожерелье Брисингов, пришлось превращаться в тюленей.
– Да нет, Локи и Хеймдалль бились у камня Сингастейн, что недалеко от Вестеролена. Это совсем в другом месте. Клянусь всеми дарами Фрейи! – отозвался Эйнар, сидящий вместе с Биргом у правого борта, за ближним к носу веслом.
– Совсем не у Вестеролена, – вмешался Ингвар, сидящий у левого борта. – Камень Сингастейн лежит под водой у устья Согне-фиорда. Это все знают.
– Да что ты говоришь, Ингвар! – возмутился Эйнар. – Ты путаешь. У Согне-фиорда Локи поймал сетью карлика Андвари, плавающего в облике окуня, и отобрал у него золото, на которое Андвари наложил заклятие.
– Нет, у Согне-фиорда!
– Нет, у Вестеролена!
Волна ударила в грудь ладьи, разбилась, поднялась к драконьей голове, наливая пену, и рухнула внутрь, накрыв спорящих и всех остальных.
– Началось. Да хранят нас боги! – крикнул Вишена, вцепляясь в борт. – Пусть все свяжутся верёвками по двое.
Ещё одна волна пронеслась над ладьёй, смешав в одну кучу людей, пожитки, клети с курами.
Берега исчезли.
Если они и существовали теперь, то только в воображении Гельги и тех, кто был с ним у кормила. От них теперь зависело всё и не зависело ничего. Вокруг ладьи с тяжкими вздохами поднимались и опадали стены пенной воды. Ладья то падала в бездну, так что люди не чувствовали своих тел, то взлетала к самым облакам, где её не доставали даже брызги. Она то кренилась и дёргалась, как поплавок, захваченный рыбой, то содрогалась, трещала, и никто не мог с уверенностью сказать, куда и как – бортом, кормой или носом – она плывёт. Бесполезные вёсла были брошены и придавлены телами. Срезанный Свивельдом и Оваром парус обрушился вниз мокрой тушей и едва не развернулся, утаскивая за борт сразу пятерых. А Свивельд и Овар, обняв перекладины, ещё долго не решались перебраться с неё на гнущуюся мачту и сползти вниз. Черпать и лить воду за борт уже никто не пытался, её излишек сам выплёскивался, когда ладья кренилась на бок, едва не опрокидываясь. С трудом различая во мгле лицо Ацура и, не надеясь, что он услышит, Вишена дёрнул соединяющую их у пояса верёвку и крикнул:
– Чуешь звук, словно сталкиваются скалы! Это прибой! Пена теперь серая, и в ней щепки и ветви. Значит, мы в проливе между Змеиным островом и фризской Зеландией. За горловиной пролив расширяется, там волны будут меньше, и мы спасёмся! Если, конечно, так захотят боги…
– Ты не дослушал, что рассказывал тебе Рагдай. Он кудесник! Колдун! – проревел Ацур. – А может быть, это Маргит в By послала тебе вслед проклятие. А может, Один гневается на Локи, который опять что-то украл и прячется в этих местах. Непростой это шторм. Ромеи называют такой шторм Слезами Девы Марии…
Ладью ещё бесконечно долго швыряло и встряхивало, но вот наконец что-то неуловимо переменилось в вое ветра и грохоте волн. И тогда крик Гельги, истошный, свирепый, словно он в тяжёлом бою поразил насмерть кровного врага, заставил Вишену, как и всех, привстать, вглядываясь туда, куда простирал руку кормчий. В разрыве волн, сквозь клочья пены они скорее почувствовали, чем увидели чёрные скалы Змеиного острова, оставшегося за кормой.
Они спаслись.
Глава 6. Поход
Низкий, болотистый берег Новы-реки угадывался только по сухой щетине камыша… Сырой туман гнездился среди зарослей, клубился, стелился над водой, едва касаясь её, неохотно подчиняясь вялому ветру. К недалёкому Янтарному морю река несла редкие льдины и мёртвые деревья, которые тоскливо тянули к серому небу щупальца ветвей. Туда же мутный поток нёс и войско Стовова. В омутах не играла рыба, кругом тихо и мёртво, как в трескучий мороз. Ни птиц, ни зверья не было на лысых островках, созданных половодьем. Даже лошади стояли в ладьях недвижимо, свесив головы, без обычного недовольного храпа и взбрыкивания, только вяло били хвостами.
Молчали воины. В странной дрёме, витающей над этими гиблыми местами, только иногда вскрикивал стреблянин на впереди идущем челне. Нащупав шестом опасное мелководье, он предупреждал об этом остальных.
А ведь всё было иначе три дня назад, когда они, войдя в Волх-реку, пристали у высокого частокола Илеменя. Тогда, после тяжёлого сплава по Мсте, ещё забитой льдом и несущей ледяные обломки через земли злобной и дикой веси, они, веселясь, сбросили мостки, недалеко от заваленных товарами пристаней, и вывели разминать коней, в первый раз после волока на Вольге. Стовов наказал быть на берегу, не ходить по дворам, не щупать дулебских девок, не отнимать за бесценок добро у товаринов, не стрелять открыто дичь в лесу князя поволховского Чагоды Мокрого, не топтать пахоту и никого не убивать. Сам Стовов, взяв с собой Семика, Ломоноса и Скавыку, прихватил ворох бобровых и лисьих шкур и отправился верхом к главным воротам Илеменя, где за прибывшими наблюдали готовые к отпору воины Чагоды.
Сам князь ещё не вернулся с охоты, и Стовова встретил длиннобородый старик, немногословный, не выпускающий из своих лап железную палицу. Ему отдали шкуры и десять гривен бели, как плату за проход по Волх-реке.
Кроме того, Стовов выставил вирнику и его воинам три кувшина яблочной браги на меду и пообещал кун и бели[2 - Кун и бели – древнерусские единицы ценностей.], если ему укажут надёжного кормчего, ведающего мелководья на Нове. Вирник, задобренный больше вниманием знатного гостя, чем щедростью, повёл Стовова в свою избу. По бревенчатому мосту они перешли широкий ров, соединённый с Волх-рекой, миновали надворотную башню, сложенную в нижней части из гранитных валунов, а в верхней из громадных дубовых бревен. Стены Илеменя оказались двумя кольцами частокола, одно внутри другого, отстоящими на пять шагов друг от друга, а пространство промеж них было доверху заполнено землёй и камнями. Сразу за стенами, кое-где примыкая к ним, теснились срубы изб, конопаченные мхом, с узкими редкими окнами-бойницами и низкими массивными дверями. Избы стояли тесно. Промежутки между ними защищались тыном или воротинами, из-за чего город распадался на множество дворов-детинцев, способных отдельно обороняться от врагов или соседей. Стовов был несколько разочарован тем, что в сутолоке толпы его, князя, никто не приветствовал. Только раз он привлёк внимание немощного, но злобного дулеба, корове которого княжеский конь мешал пройти.
Канавы, прорытые для нечистот, распространяли тяжкое зловоние, однако питьевые колодцы были выложены камнями и тщательно ухожены, и даже украшены резными столбиками, изображающими бога Велеса и Водяного Деда. Пока Стовова вели к дому вирника, единственной постройке из камня в западной части города, князь насчитал три кузни, пять смолокурен, четыре ткацких двора и шесть больших жерновов, которые вращали быки.
Князь был поражён, когда вирник сообщил, что эта часть города бедна и мала по сравнению с восточной частью. Там, на другом берегу реки, стоят хоромы князя из белого камня, там его кладовые, там живёт его дружина, челядь и рабы, правдаведы, волхи и золотых дел мастера, там большое капище Перуна и главное торжище. Оставшуюся дорогу вирник рассказывал, как в прошлый берзозоль у князя Чагоды Мокрого гостил князь полтесков Ятвяга и как после обильного хмельного пира они стали дарить друг другу рабынь, а потом вышли на берег и принялись разносить в щепы свои ладьи, похваляясь щедростью и богатством.
Растерзав жёлтыми, но ещё крепкими зубами нежного перепела под золотистой корочкой и опустошив первый кувшин, вирник начал говорить, как тяжело теперь стало в Илемене «поддерживать правду». Девять сотен дулебских семей, пять сотен семей веси, чудины белоглазые и ловати, а ещё товарины из Фризии, Ютии, Поморья, Царьграда, Куяба и Херсонеса: все что-то тащат, крадут, рубят княжеский лес, уводят коней, самовольно ставят избы у ограды – никакого с ними сладу нет. Князь каждую весну увеличивает виру за проход по реке. Сейчас начал брать уже десятую часть от обмена товара, назначил за убийство человека восемь десятков гривен, за раба пять, за уведённого коня три десятка. За обиду человека три десятка, за обиду гостя столько же. А им всё одно. Селятся и селятся. А чуть что – хватают ножи и дубины. Особенно стребляне и варяги. В драке из-за дочери одного кузнеца зарезали трёх варягов, привезших мечи с Реена. Так потом пришла их дружина за выкупом. А выкуп был пять сотен соболей, десять бочек мёда и по пять золотых безанов на каждого, кто пришёл. Пришлось зарезать их всех. Трудно стало жить в Илемене. Опять же весь дремучая беспокоит набегами, чудь приходит зимой по льду. Волхи местные и волхи из Куяба всё спорят, кто под небесами главенствует, Даждьбог, Перун или Ярило, и когда нужно петь хвалу Даждьбогу. А тем временем водяной, полянцы и кикиморы, не скованные нужными заклятиями, вспарывают челнами днища, убивают жаром на пашне и жгут чащи.
После второго кувшина яблочной браги вирник перестал вязать слова, а только плевал на земляной пол и важно кивал на ответные жалобы Стовова о том, что в Каменной Ладоге, в Просуни, Дорогобуже и Стовграде жизнь пошла не лучше. Закончилось славное вольное время, когда к северу от Мсты лежали спокойные земли, занятые только нечистью и безобидными комами, вооружёнными лишь дубинами и стрелами. Теперь варяги и дедичи заходят по Стоходу на Белое Озеро и каждый стреблянский старейшина, у которого в роду полсотни семей, а вервь обскачешь за два дня, норовит назваться князем и кого-нибудь обложить данью. Стовов говорил о шёлке, за кусок которого теперь приходится отдавать два десятка куниц, о мечах из Реенской земли, о двоежёнстве у веси, о соколах, просе, прядильнях и севе…
Когда вирник уже не держал голову, перед Стововом предстал тощий, покрытый язвами чудин, который вызвался провести ладьи через протоки и мелководье Новы. Через некоторое время люди вирника привели ещё одного кормчего, своего, и стало ясно, что чудин сам откуда-то узнал о намерении Стовова вести дружины прямо в Янтарное море. Став притворно ласковым и добродушным, князь выведал, что чудину известно и о его дальнем пути к устью Одры, в землю ютов и лютичей. Тогда по знаку князя Скавыка заломил чудину руки назад, Ломонос накинул ему на шею ремешок, а Семик вытащил из ножен меч, на случай если люди вирника вздумают вмешаться. Полузадушенный горе-проводник поведал о том, как ютские товарины говорили на пристани о Стовове и Одре. Сам он много раз ходил со скупыми ютами по Нове, а теперь решил пойти с князем, ожидая более щедрой платы. Посланный на пристань Скавыка принёс весть: юты зимовали в Илемене и хотели идти в свою землю не ранее начала травеня, когда из дальних селений приходят охотники со шкурами, добытыми за зиму, а теперь товарины спешно готовятся к отплытию. Это привело Стовова в бешенство. Он разбил кувшин о голову чудина и, несколько успокоившись, подозвал недоумённого Семика и шепнул ему:
– Юты на одной ладье раньше нас дойдут до устья Одры, до своей земли, и упредят, что идёт склавянское войско.
– И что?
– Они устроят засаду и перебьют нас! Вот что! Надо немедля идти на Ладож. Там среди камней мы подстережем товаринов и вырежем. Клянусь Велесом, нужно торопиться.
– А может, их тут, ночью? – Семик многозначительно провёл ладонью по гортани.
– Нет, я не хочу ссоры с Чагодой Мокрым. Это его гости, а нам ещё возвращаться через Илемень.
Пока юты осматривали и спускали на воду ладью, пока искали по сараям своего полумёртвого кормчего, Стовов уже шёл на вёслах к Ладожу и через два дня и одну ночь оказался на озере, прозрачном как слеза. Тут кончалась земля Чагоды Мокрого и его правда. Пристав с великой предосторожностью среди гигантских валунов, Стовов и его люди свели лошадей на сосновый берег и принялись поджидать.
Юты вскоре появились. Они торопились, шли на вёслах и под парусом. Двигались с песнями. Им навстречу вышли стреблянские челны. Помахали товаринам приветственно вёслами, встретились, разошлись и, оказавшись за кормой ютов, остановились, заперев им путь обратно в устье Волх-реки. После этого из-за камней вышли три ладьи Стовова. Юты поняли, что попали в засаду, налегли на вёсла, начали спасаться, лавируя между островками льда и камней. Они намеревались вырваться на северо-запад, вдоль побережья, к устью Свири. Несколько раз Стовов сближался с ними, пускал стрелы, бросал кошки, но юты отрывались, пока не напоролись днищем на острые камни. Тогда они отдались на милость победителя. Стовов взял знатного юта из Шванганга, которому принадлежала ладья, взял добротное франконское и реенское оружие, мёд, мех, много серебра в гривнах и украшениях, снял со всех ютов золотые кольца, цепи и ожерелья. Фризов и их гребцов из полабов, данов, чуди, а также рабов с видом благодетеля велел отпустить на берег, безоружных, разутых, а севшую на камни ладью утопить.
Однако, оказавшись вскоре у самого моря, Стовов огорчился, поняв, что ладью ютов можно было починить и пересадить в неё стреблян. Ведь когда все шли на вёслах, стребляне на своих более лёгких челнах передвигались быстрее, но, когда на ладьях ставили парус, они отставали, становясь обузой для всех.
Ляда, Ляда, Ляда-лель-агарушек,
чёрен камушек, жених ей ворплут,
плетёный кнут… —
нарушая тягостный плеск воды, запел кто-то на ладье бурундеев.
По калиновым мостам – болотам шатается,
от Перунова горома к траве пригинается.
Он прощения просит,
но не будет прощён за бесчестие Ляды,
за бесчестье богов.
– Князь, а почему так: когда бурундеи говорят, я понимаю, а когда поют, не понимаю? – спросил Семик, сидящий рядом со Стововом на шкуре тура.
– Они сами не понимают эти древние песни, клянусь Велесом, – ответил князь, отрываясь от раздумий. – Кто такая была эта Ляда? Может, дочь Перуна, может, рабыня. Почему он мстил за неё? Говорят, что, когда Перун бился с великанами, из его раны родилось семь дочерей, семь дней. Но кто такая Ляда… – Стовов пожал плечами.
К полудню туман несколько рассеялся, и стали отчётливо видны острова в устье Новы. Над стрежнем лениво поднялись две чайки, и за ними потянулся сизый туман, больше похожий на дым костров. Тут громоздился ещё лед, остатки зимнего панциря Новы, Свири, Волха, Ладожи. Где-то тут в мучениях умирала снежноволосая старуха Студинита, чтоб через лето возродиться юной девой с ледяным дыханием, в одеждах из инея. Угрожающие днищам камни, стволы и отмели теперь просматривались издалека, и стребляне в лодках уже не кричали об опасности, а затеялись догонять друг друга. Налегая на вёсла так, что трещали рубахи на спинах, они носились между ладьями, лавировали среди льдин, порой опасно о них ударяясь, стараясь накинуть на соперников удавку на шесте, вроде тех, с которыми охотились на лосей.
Несколько незадачливых стреблян вскоре оказались стянутыми в воду под хохот и прибаутки, а на сцепившихся лодках пошли в ход вёсла, шесты и кулаки.
Стреблянский вождь Оря, чернобородый, с запавшими глазами-щёлками, в своей неизменной волчьей шкуре, клыкастая голова которой служила шапкой, участия в потехе не принимал. Поставив ногу на борт, он со своей лодки следил, чтоб никто не утоп в ледяной воде, чтоб игрище не переросло в резню.
Это были охотники из леса Спирк, с Журчащего Крапа, из-за Болотова болота, что в ночном лесу брали рысь за загривок, предпочитали сырое мясо, заговаривали лунный свет, могли день сидеть под водой, дыша через соломину, имели много жён, несколько жизней и выше всех богов ставили Мать-Рысь.
Если бы их привёл не Оря, сын Малка, то Стовов никогда не решился бы идти вместе с ними.
– Ну и головорезы. Клянусь Велесом, странно, что в Илемени они не устроили побоище, – только и сказал Семик, не без удовольствия наблюдая, как опечален пленный фризский товарин.
Фриз, который пообещал по прибытии в свою землю, в Шванганг, дать за себя Стовову большой выкуп и богатый пир, теперь ещё больше опасался за свои постройки, рабов и домочадцев.
– Не волнуйся. Ты нам нужен. Мы будем потом торговать тобой, – разъяснил фризу Стовов, – мы сумеем защитить тебя, клянусь Перуном. Но если твои сородичи в Шванганге попробуют тебя отбить, ты умрёшь, – добавил князь и отчего-то рассмеялся.
– Смотрите, смотрите! – Полукорм, стоящий на носу, вытянул вперёд руку, указывая на полуразвалившуюся ладью. На её замшелом ребристом остове виднелись следы давнего пожара. – А вон ещё одна, слева, под водой. Гиблое тут место.
– Место не хуже, чем везде, – ответил Струинь, медлительный, вечно жующий смолу дружинник. Он от самого Дорогобужа был занят тем, что перебирал на новые ремешки пластинчатый панцирь князя. – Просто тут сходятся пути, идущие через Склавению. Скоро здесь будет не протолкнуться от ладей и челнов.
– А мне казалось, что все идут через Илемень. – Полукорм покосился на ловкие, хоть и толстые пальцы Струиня, который выхватывал из берестяного ведёрка одну кованую пластину за другой, продевал в их двойные прорези узкие ремешки, подтягивал, примеривал, формируя стальную рубаху.
– Нет, Полукорм. Через Илемень идёт половина. Ведь есть ещё дорога через Свирь на Онегу и через Сясь. Если тут поставить город, то в нём будет самое богатое торжище в Склавении. Куда там Чагоде Мокрому, Ятвяге и Рацею Куябскому.
– Потише, потише, – вмешался в разговор Ломонос, – если князь услышит, клянусь всеми богами, вместо похода будем на этих болотах крепость рубить. Ему до сих пор не даёт покоя белокаменный дворец Чагоды.
Дружинники воровато оглянулись на корму, где Стовов задумчиво глядел на уплывающую из-под кормила мутную пену. Они все вздрогнули, когда князь, словно прочитав их мысли, сказал раскатисто:
– Очень удобное место для взятия виры за проход. Река ничья. Будет моя. Крепость назову Стовград. – Князь высокомерно оглядел округу.
– Но ведь есть уже Стовград на Вожне, – неуверенно возразил Семик.