Наследники Ексекюляха. Интеллигенция Якутии

скачать книгу бесплатно

Не видавшего ни стужи, ни льда,
На престоле, что вырублен целиком
Из молочно-белой скалы,
Нежным зноем дыша,
В сединах белых, как молоко,
В высокой шапке из трех соболей,
Украшенной алмазным пером,
Говорят – восседает он,
Говорят – управляет он,
Белый Юрюнг Аар Тойон.

В 1886 году Алексей Кулаковский поступил в Чурапчинскую школу, которую успешно закончил через четыре года. У будущего поэта и его родителей сомнений насчет дальнейшего пути не было: надо дальше продолжать образование. Но куда податься? Выбор школ и училищ был невелик. Так Алексей оказался в Якутске, где его приняли в Духовное училище. Стезя служителя культа не очень-то привлекала юношу, к тому же вскоре возникли трудности с оплатой обучения. Нужно было опять что-то решать. И Алексей поступает в Якутское реальное училище, которое, по свидетельству известного исследователя и биографа поэта Г. П. Башарина, «давало довольно солидные знания по всеобщей истории, особенно по отечественной истории, по языкам и по русской литературе, а также по естественным наукам. Оно воспитывало в патриотическом духе, в любви к русской культуре». Отметим, что Кулаковский был единственным представителем коренного населения в классе.

До наших дней дошли два учебных реферата молодого выпускника реального училища. В одном из них «Главнейшие достоинства поэзии Пушкина» двадцатилетний юноша формулирует свое понимание основ творчества великого поэта: народность, реализм, общечеловечность, свободное владение поэтической фор мой и т. д. К этим духовным и эстетическим вершинам стремился и сам Алексей Кулаковский.

Представляет интерес и другое сочинение молодого якута, в котором он с большой душевной симпатией говорит о русском народе. Вывод юного историка символичен: «Создавшие в такой короткий промежуток времени такое могущественное государство, благоденствующее в настоящее время, зная столько знаменательных событий в своем прошедшем и имея таких сынов отечества, – русские имеют полное право гордиться своим именем».

В 1897 году Алексей Кулаковский возвращается в родные места. Пора было начинать самостоятельную жизнь. Он устраивается на должность письмоводителя, женится на богатой невесте. Казалось бы, – вот оно, счастье. Но оно лишь поманило поэта. Жизнь с первых же самостоятельных шагов складывалась трудно. Приходилось отрабатывать калым за невесту, собирать деньги на разъезды по Якутии… Вскоре похоронил отца, умерла и первая жена… Женился вторично, и семья еще больше разрослась. Нужно было в буквальном смысле биться, чтобы прокормить детей.

Единственной душевной отрадой для Алексея Кулаковского стало самообразование и собственное литературное творчество.

«У меня обнаружилась одна черта натуры, – писал он в том же послании к составителю „Словаря якутского языка“ Э. К. Пекарскому, – которую не умею, т. е. не знаю – отнести ли к достоинствам или к недостаткам; я увлекаюсь родной поэзией, а следовательно, и формой, в которую она облекается для своего выражения, т. е. якутскими сказками и песнями…».

В народе до сих пор бытует немало легенд о подвижничестве поэта. Так, рассказывают, что однажды он встретил незнакомого человека и в разговоре с ним выяснил, что в соседнем аласе проживает некий старик, который знает немало сказок и легенд. Кулаковский тут же собрался, предупредив домашних, что вернется к вечеру. От старика же узнал, что в других местах живут лучшие знатоки фольклора. Алексей Елисеевич не мешкая пустился в путь по указанным адресам. Домой он вернулся через… три года.

Учительствуя, поэт использовал любую возможность для пополнения своих знаний. В те же годы он написал работу по изучению древних верований якутов, собирал пословицы и поговорки. По рассказам стариков он воссоздал судьбу народного защитника Василия Манчары, составил картотеку слов, усвоенных якутами у русских, систематизировал названия флоры и фауны Якутии. Алексей Кулаковский занимался выработкой правил якутского стихосложения, сам писал стихи и поэмы везде, где бывал, где путешествовал, – на пароходах, в юртах, на привалах, в русских избах, в городских гостиных… Таким он изображен на портрете известного современного художника Якутии Афанасия Осипова – на фоне таежных просторов, у коновязи, готовый в любой миг пуститься в путь.

Свою подвижническую деятельность А. Е. Кулаковский не оставил и после революции. Сотрудничая в советских научных учреждениях, поэт-исследователь выпустил одну за другой несколько книг, явившихся литературным и научным итогом работы за четверть века.

Жизнь Алексея Кулаковского оборвалась 6 июня 1926 года в Москве по дороге в Баку на Первый тюркологический съезд. В свою последнюю поездку он отправился уже будучи тяжелобольным человеком. Сохранилась фотография А. Кулаковского, сделанная в московской больнице: вид изможденного, смертельно больного поэта производит страшное впечатление. Лишь в его глазах по-прежнему горит тот же огонь познания, который не гас до его последнего часа. Умирая в нечеловеческих муках, после трех тяжелейших операций, Алексей Елисеевич нашел в себе остатки сил и мужества, чтобы заняться проектом расположения якутского шрифта на пишущей машинке, чтобы отрецензировать грамматику родного языка, чтобы продолжить отложенные научные исследования. Его последний творческий подвиг стал в народе такой же легендой, как и вся его нелегкая жизнь.

Великий просветитель и поэт Якутии был похоронен вдали от родины, в Москве.

3

Творческое наследие зачинателя якутской литературы составляют две поэмы и около трех десятков стихотворений. Но не количеством строк измеряется его вклад в развитие родной словесности. Начиная с первых произведений, написанных на рубеже XX века, творчество Алексея Кулаковского являлось необходимым для каждой молодой литературы связующим звеном между вековой фольклорной традицией и профессиональной писательской работой. В этом историческом и культурном контексте мы и должны рассматривать его поэтику и – шире – все идейно-художественное значение наследия поэта.

Печать времени лежит практически на всех его поэмах и стихотворениях. Мощная фольклорная традиция как бы «теснит» личностное поэтическое самовыражение. Поэтому в лирических строчках Кулаковского мы не найдем медитативного начала, а его эпос целиком, казалось бы, исходит из фольклорного склада мышления.

И все же в произведениях якутского автора имеются неоспоримые приметы новизны, яркие свидетельства самобытного и оригинального таланта. Форма еще не устоялась, границы временных переходов зыбки и неопределенны, большинство поэтических выразительных средств заимствовано из фольклора, а между тем мы явственно чувствуем в каждом произведении свою «изюминку», свою самобытную черту. Здесь и попытки социальной критики в стихотворных новеллах «Богатый купец» и «Обездоленный еще до рождения». Здесь и лукавость живописных штрихов в «Портретах якутских женщин», и праздничность описаний народных традиций в «Вилюйском танце».

Как ни парадоксально, интерес к поэтическим поискам Кулаковского в современной якутской литературе возрастает. И не только потому, что он классик и зачинатель письменной поэзии. Его творчество воспринимается сегодня как живое и весьма плодотворное явление. Причин такой художественной актуальности может быть несколько.

Во-первых, при подъеме национального самосознания возрастает интерес к тем именам и к тем произведениям, которые легли в основание, стали символами той или иной культуры. Они по своей духовной сути исток всего и вся.

Во-вторых, творчество Алексея Кулаковского целостно по своим нравственно-философским воззрениям, а современное сознание, часто противоречивое и разорванное, ищет такой единой основы, платформы для выражения своих взглядов, ищет гармонии. И в-третьих, поэтика якутского автора, как, впрочем, и творчество его соратников и продолжателей – Анемподиста Софронова, Николая Неустроева, Платона Ойунского и других, – вовсе не архаична и не консервативна, а наоборот – открыта и, может быть, не исчерпана еще до конца, скрывает в себе яркую национальную форму и самобытное содержание.

В центре внимания творческого мира Кулаковского – чело век и земля. Вокруг этих коренных понятий и разыгрывается языческая мистерия в его произведениях. Но позиция автора современна, его мировоззрение вобрало в себя новые качественные черты – неприятие угнетения человека человеком, протест против буржуазных нравов, раздумья о настоящем и будущем народа. И хотя они, эти «зародыши» нового мышления, отражены в поэмах и стихотворениях Алексея Кулаковского подчас наивно и с долей утопизма или романтической упрощенности, не будет преувеличением сказать, что мысль поэта подспудно стремилась все же к более широким обобщениям, пыталась ставить глобальные проблемы.

Мы видим, как сквозь мифологию и фольклорную поэтику буквально прорывается живой голос поэта. Как, с другой стороны, личностное начало его мировоззрения неотделимо от народной точки зрения, от народного мировосприятия. Поэтому в его творчестве нет субъективного «я», а чувствуется то общее, что для поэта выглядело гораздо более ценным качеством.

Он был воистину первым, осознавшим свое предназначение, выразителем духа народа, его глубинной сути. Алексей Кулаковский, начиная с первого опубликованного стихотворения «Заклинание Байаная» и кончая стихами советского периода, пытался показать прежде всего праздник жизни, радость земного существования. Нет, вероятно, в нашей сибирской поэзии первых десятилетий ее развития таких мощных и одновременно изысканных сравнений, которые использованы поэтом для описания таежных рек, нет такого жизнеутверждающего напора, с которым передана смена времен года, когда в зимнее оцепенение тайги буквально врывается гомон проснувшихся весенних голосов, когда, словно по команде с неба, крошатся ледяные панцири рек и по всей Якутии бежит зеленая волна наступления весны и короткого северного лета.

Венцом творчества Алексея Кулаковского стала поэма «Сновидение шамана», в которой панорамность жизненных картин, широта художественного мазка подчеркивают страстные духовные пророчества автора, его надежды на лучшее будущее народа. Монолог белого шамана представляет собой авторскую проповедь в защиту добра и справедливости, мира и спокойствия всех людей Земли.

В апокалипсических видениях этого жреца народа современному читателю близка его тревога за сохранение среды обитания человека, глубоко волнует протест против всемирной бойни, надвигающейся в начале века на целые народы планеты. И разве здесь герой поэмы ошибся, предсказывая:

Одна в Европе страна
Особо опасной кажется мне,
От ее устремлений я
Отвожу в смятении взгляд…
Это Германия.

Философское осмысление жизни вообще присуще творчеству Кулаковского. Поэтом владела духовная тревога, но взгляд его на мир отнюдь не пессимистичен. В программных произведениях якутского автора постоянно звучат вопросы: как гармонично развивать культуру небольшого народа, который живет в тесном контакте с большими нациями и объективно испытывает на себе их огромное влияние? Можно ли в таком случае сохранить самобытную индивидуальность? «Передаться Америке, Японии, Китаю? – спрашивал Кулаковский в своем „Письме к якутской интеллигенции“, написанном в 1912 году и, к сожалению, до сих пор не опубликованном. – Нет, этот номер не пройдет. Те нас быстро задавят в борьбе за существование. Белоглазый, большеносый нучча (т. е. русский. – В. Д.), не говоря уже о даровании православной веры, гораздо ближе нам, милее и родственнее их…» И далее поэт делал вывод: «Единственным рациональным средством является наша культивизация и слияние с русскими…»

Жизненный и творческий путь Алексея Кулаковского говорит о сложности и противоречивости поисков истины на ранних этапах развития национальных литератур страны. Здесь духовные про зрения переплелись с вполне объяснимыми заблуждениями, неустанная просветительская работа, культурное подвижничество сочетается с наивными романтическими порывами.

Поэтому творчество Алексея Кулаковского отнюдь не одномерно, а по-своему глубоко и разнообразно. Его судьба – пример трудного и мучительного осознания правды своего века, выражения национального идеала красоты. Как он сам пророчески писал:

Бурно прожить,
Жадно дышать,
Горечь испить,
Радость вкушать,
Через беды-несчастья
Смело идти —
Вот для чего
Стоит родиться!

* * *

Вышеприведенные строки Кулаковского перевел замечательный русский писатель Владимир Солоухин. Он также находился среди тех, кто в Москве отстаивал наследие Алексея Елисеевича.

Многое, к сожалению, забывается. Якутской молодежи сегодня, я уверен, неизвестны подробности той борьбы, которая шла вокруг их национального наследия. Но эти детали необходимо знать, чтобы такие вещи больше никогда не повторялись в истории.

Очерк Солоухина «Якутия. Ысыах» о Кулаковском написан блестяще. Он состоит из двух частей – первая о том, как автор открыл для себя якутского поэта, как его переводил, а вторая о поездке в Якутию на ысыах. Если первая половина очерка Владимира Алексеевича не устарела со временем, наоборот – доказала свою правоту, то вторая, описывающая казенный характер проведения кумысного праздника в 70-е годы в одном из районов Якутии, лишилась (об этом и мечтал Солоухин) фактической и психологической достоверности. Якуты вернулись, пусть и не в полном объеме, к своей многовековой традиции, и сегодня исыахи проходят отнюдь не шаблонно и не формально. Они вновь стали народными праздниками.

Поэтому я хочу, чтобы мой скромный литературный портрет А. Е. Кулаковского соседствовал в этой книге с мастерским портретом кисти Владимира Солоухина. Читатель от этого только выиграет.

* * *

Конечно, в конце концов, многое или большинство из многого становится со временем на свои места. Кукольник, которого провозглашали чуть ли не русским Шекспиром, остается все-таки Кукольником; Лейкин, новеллист, соперничавший при жизни по популярности с Чеховым, остается Лейкиным; родовы и лелевичи, командовавшие в 20-е годы литературой, вполне безвестны, а Булгаков, травимый ими в те годы, остается первоклассным писателем.

Что Лелевич и Родов! Не у таких литературных вершин как бы осаживается высота. Меняется освещение, и при изменившемся свете ничего не остается от бывшей монументальности.

Время – великое дело. Детский воздушный шар можно не мять, не тискать, ни тем более прокалывать, но просто повесить его, привязав к спинке кроватки, и, глядь-поглядь, наутро он уже не тянется прилипнуть к потолку, а валяется на полу полуистекший и сморщенный.

Разбуди нас и назови нам подряд имена: Джамбул, Сулейман Стальский, Паша Ангелина, Дуся Виноградова, Стаханов… Как же, как же, ответим мы, – акыны, ашуги, народные поэты, а также, передовики производства.

Или возьмем другой ряд имен: Коста Хетагуров, Абай, Айни, Якуб Колас – уже не акыны и не ашуги, а зачинатели литератур, классики, написавшие многие хорошие книги. Допускаю, что у иного читателя не дошел пока черед насладиться прозой Айни или поэзией Косты Хетагурова, но все равно имена их он слышали знает, ибо пресса, средства массовой информации привнесли эти имена в сознание масс.

Не будем уж говорить о таком ряде имен, как Самед Вургун, Мирзо Турсун-заде, Давид Кугультинов, Кайсын Кулиев, Расул Гамзатов…

Но пресса, средства массовой информации сильны не только тем, что могут привнести в наше сознание имя и создать ореол вокруг него, но и тем, что по-настоящему прекрасного имени и замечательного явления мы можем не знать, а услышав, признаемся, что слышим впервые.

Точно так и получилось у меня, когда однажды обратился ко мне якутский поэт Семен Петрович Данилов, ныне покойный, а в то время (1975 год) первый секретарь Союза писателей Якутии. Хотя он предложил мне просто так прогуляться по дорожкам парка (в Доме творчества Переделкино), но я сразу понял, что у него ко мне есть дело, а дело у национального поэта и прозаика ко мне могло быть одно: просьба перевести на русский язык его стихи или прозу.

Я ошибся наполовину. Семен Петрович (царство ему небесное и земля пухом) завел разговор действительно о переводе, но не своих стихов, а стал расхваливать мне какого-то якутского классика, просветителя, человека разносторонне талантливого и образованного, и поэта, и этнографа, и языковеда, писавшего впервой четверти нашего века. Как раз и разговор-то клонился к тому, чтобы успеть выпустить однотомник этого поэта к столетию со дня его рождения, к 1977 году,

По своей врожденной, чисто якутской деликатности, Семен Петрович говорил о поэте осторожно, но все же эпитеты «замечательный», «крупнейший», «талантливейший» проскальзывали. Я подивился и высказал свое удивление вслух:

– Но если он зачинатель, основоположник и классик, почему же я впервые слышу его имя? Всех зачинателей во всех республиках как будто знаю, а про Алексея Кулаковского и слыхом не слыхал. Не преувеличиваете ли вы, Семен Петрович, дарование и значение своего соплеменника?

– Что привычные имена! Алексей Кулаковский был настоящий поэт и просветитель. А то, что никто не знает… конечно, и мы, якуты, виноваты, но, надо сказать, так уж сложилась судьба.

– Не хотите ли вы сказать, что он впервые будет переведен на русский язык?

– Именно. И я прошу вас, чтобы переводчиком были вы.

Сначала я все приписал своему невежеству: разве все прочитаешь! Но тотчас я начал проводить эксперимент и в Доме творчества писателей, и позже в Центральном доме литераторов. Я останавливал то одного, то другого коллегу и без всяких предисловий спрашивал, кто такой Алексей Кулаковский. Мои коллеги пожимали плечами и говорили, что это имя им неизвестно.

Тогда я скорее отыскал Семена Данилова и попросил, чтобы он немедленно дал мне рукопись Кулаковского для ознакомления, а затем и для работы над ней.

Признаюсь, что я не с первых же минут вчитался в стихотворную речь якута, вернее сказать, не сразу почувствовал и постиг ее своеобразную, неизъяснимую прелесть. Мало было войти в этот новый для меня мир, весьма и весьма непривычный, мало было оглядеться в нем холодным, пусть и опытным взглядом, надо было в нем освоиться, побыть наедине, помолчать, а потом снова возвратиться к собеседнику уже не случайным зашельцем, но другом и, вот именно, собеседником.

Мгновенному погружению в мир якутской поэзии мешало и то, что в подстрочных переводах (хотя они были выполнены превосходно) отсутствовало богатство аллитераций, на которых держится якутское стихосложение, а сама конструкция образов, с их развитием по спирали, с их разветвлениями и вариациями (притом, что каждая последующая вариация обогащает предыдущую, отсюда и впечатление спирали), не сразу улавливалась в грудах подстрочника, как в груде бревен (если это разобранный дом) не сразу разглядишь и угадаешь пропорции и красоту того, что разобрано и что предстоит снова собрать, отделать, навести косметику и вписать в ландшафт.

Помню, когда начал читать, скользя по поверхности, как по тонкому льду (а глубина вся под этим ледком), то первая зацепка, первое ощущение полноправной реки под ровной, гладкой пленкой произошло у меня на стихотворении «Красивая девушка».

Конструкция стихотворения (в подстрочном изложении) разворачивалась таким образом:

Если прямо перед нею сидеть
и два часа беспрерывно глядеть,
ни на палец не отодвигаясь,
никаких недостатков у нее не увидишь.
Если рядом сбоку сидеть
и шесть часов беспрерывно глядеть,
ни на четверть не отодвигаясь,
никаких недостатков у нее не увидишь.
Если рядом сзади сидеть
и десять часов беспрерывно глядеть,
ни на шаг не отодвигаясь,
никаких недостатков у нее не увидишь…

Как будто буквальное повторение трех стихотворных строф, но все же каждая строфа привносит свое, варьирует, идет дальше. Прямо перед красивой девушкой сидеть и на нее смотреть, сбоку сидеть и смотреть, сзади сидеть и смотреть, два часа смотреть, шесть часов, десять, ни на палец не отодвигаясь, ни на четверть, ни на шаг…

И потом этот якут, сидящий перед красотой два часа, шесть, десять и созерцая ее не шевелясь (не отодвигаясь), сначала с этой стороны, потом с этой стороны, потом с этой как-то очень трогательно представился мне. В сочетании со строгостью конструкции трех строф это и привело к тому, что ледок проломился, и с этой минуты я все больше и глубже погружался в реку поэзии Кулаковского.

Оглядев девушку с трех сторон, поэт бросает считать часы и говорит просто:

Если долго сидеть
и оглядеть ее всю с головы до ног,
оказывается…

Дальше идут девять строф, рассказывающие о том, что же оказывается.

Темные шелковые косы, длиною в семь четвертей; два камчатских соболя, сходящиеся головами у переносицы; ресницы, которые загибаются вверх; глаза такие сияющие, что похожи на солнце; щеки такие круглые, что похожи на серебряные рубли; щеки такие румяные, что похожи на золотые червонцы; зубы такие ровные, словно их нарочно ровняли; губы такие яркие, словно они нарисованы.

Перечислив внешние черты, поэт переходит к более сложным сравнениям, хотя и оговаривается, что не знает ни равных ей, ни даже похожих. В несколько упрощенном пересказе этот ряд строф выглядит так:

Если сравнить ее с молодой гусыней,
резвящейся в весеннем небе,
то, пожалуй, обидится и скажет:
«Вот еще,
сравнил меня с птицей,
набивающей желудок червяками да улитками».
Если сопоставить ее со стерхом,
что сверкает белым опереньем,
то, пожалуй, рассердится и скажет:
«Вот еще,
сравнил меня с белой птицей,
набивающей желудок лягушками да тварями».
Если соотнести ее
с певчей синичкой, с маленькой хлопотуньей
то, пожалуй, капризно скажет:
«Вот еще,
сравнил меня с глупой птичкой,
набивающей желудок комарами да мошками».

Сравнения с рысью и с соболем тоже, по предположению поэта, не удовлетворили бы красавицу, ибо: «рысий мех повсюду продают на базаре, и носит его каждый, кому не лень», а «собольи шкурки вытираются и лысеют на воротниках у якуток».

После еще нескольких композиционных витков, в которых содержится всяческое восхваление и восхищение красивой девушкой, стихотворение вступает в стадию апофеоза, но вовсе не крикливого, не помпезного, а столь же рассудительно-спокойного. Поэт рассказывает, наконец, как же появилась на свете, откуда же взялась такая красавица. Эти заключительные строфы я приведу в готовом, обработанном виде, то есть, что называется, в переводе: