скачать книгу бесплатно
Нет, это были не актеры, не самодеятельность, люди сами выходили из толпы, брали друг друга за руки и от души веселились.
Вот это-то меня и поразило. Воспитанный на литературе, я невольно вспомнил роман Хемингуэя «Фиеста» с его почти магическим описанием народного праздника, когда время и место как бы превращаются в ничто, и только царил дух человеческого единения и свободы. Дух карнавала.
Это и была настоящая испанская фиеста, первая в летнем сезоне фиеста де флорес, то есть праздник цветов. Я понял это по разговорам и выкрикам, по разукрашенным, как на выставке, балконам окрестных домов, по гирляндам на арках. Праздник первых летних цветов, с их жаркостью и сочностью, с густым южным ароматом. Природное многоцветие сливалось с праздничной одеждой горожан, с костюмами, туго перетянутыми в талии поясами, танцующих мужчин-кабальеро, с пышными воланами разноцветных юбок их спутниц, дробящих туфлями деревянный настил.
Не зря я учил пять лет в университете испанский язык, слушал на магнитофоне народные песни – романсеро, читал Мигеля де Унамуно, Сервантеса, Федерико Гарсиа Лорку. Я так и представлял эту красивую, бесшабашную, веселую Испанию, отплясывающую фламенко под дробь кастаньет и гитарные переборы.
Всю ночь до утра продолжалась фиеста, и выплыть на берег из нее, как из горной реки, не было никаких сил.
За фиестой де флорес в Испании следуют в строгой очередности другие празднества: фиеста крестов – уважение к символу католической веры, фиеста воды, фиеста солнца, вплоть до последней фиесты – фиесты де торрес, всемирно известной, как коррида, она же бой с быками.
Было, отчего мне прийти в смятение. У нас в стране так не веселились, так не танцевали, таких фиест не устраивали. Народное искусство в России кончилось, грустно заметил писатель Василий Белов, когда часть собравшихся на праздник вышла на сцену, а большинство остались в зале.
…Через месяц я полетел в Якутию. Обычная командировка, передышка от суеты столичных будней. Что ожидать, когда величаво проплываешь над огромной страной? Уставшие попутчики, в основном, якуты сладко спали, а я не мог оторваться от иллюминатора. После дозаправки в новосибирском Толмачево наш «Ту» вырулил к Лене и пошел-полетел по ее руслу на север к далекому Якутску. Рисунок реки казался безжизненным, он всё утолщался, наливался от притоков водной силой, и даже с высоты десяти километров дышал природным эпосом. Самолет с разворотом, снижаясь над белым полотном реки, спланировал на берег, в долину Туймаады, где раскинулись дома Якутска.
Оживление якутского утра и свежий воздух после бессонной ночи взбодрили меня, обрадовали. С встречающими писателями я впрыгнул в машину, и мы помчались мимо изношенных под ветрами и снегами блочных домов, стоящих на сваях, подныривая под отопительными трубами, не зарытыми в вечную мерзлоту. Везде я наблюдал родную российскую расхристанность и приметы временного пребывания человека в неприбранном за собой мире.
Якутск тогда не радовал. И когда я, получив возможность выйти на час-другой из гостиницы, прошел к деревянным домам и сараям на берегу Лены, то удивился бедности, даже нищете. Особенно поразил небольшой рынок – грязный, убогий, где картошку продавали, чуть ли не поштучно. Запомнились только рыболовные сети, развешенные для продажи. В центральной России их днем с огнем было не достать, они считались браконьерским орудием лова, были под запретом, как и многое другое в тогдашней жизни.
Нет, Сибирь я не такой представлял!.. Мне она виделась богатой, крепкой, хлебосольной.
И только проехавшись (слово Н. В. Гоголя) в тот раз по Якутии, побывав в районах, погостив в домах (умело срубленных), посидев за хлебосольными якутскими столами, во мне сначала как-то робко, а затем всё сильнее и сильнее, возникла любовь к этой земле, к ее людям.
Они умели, как и поразившие меня испанцы, танцевать свой танец осоухай, даже еще лучше, от души веселиться, уважать свои традиции, почитать свои обычаи. И одежда их, тогда зимняя, была сплошь самобытной, но носилась и в праздники, и в будни естественно, потому что она была удобной: меховые шапки, тяжелые шубы, на ногах у женщин вышитые бисером торбаса.
Во мне, видимо, и в какой-то момент взыграли северные гены, родственные этим просторам, тайге, действительно, бескрайней, мощным рекам и бесчисленному количеству аласных озер. Якутия только на первый взгляд подавляет своим размахом, необъятностью, а затем к ней привыкаешь. Вписавшись в этот простор, человек ощущает гордость за то, что ему довелось жить в таком великолепном природном мире.
Но особенно меня поразили якуты, те люди, которые по каким-то неведомым причинам угнездились здесь, обжились и освоились. Что они, степняки, могли здесь найти? Многомесячный холод и знойное лето? Рыбные реки и богатую на зверье тайгу?
Спорят ученые, домысливают историки, но отсюда сегодня этот смелый и трудолюбивый народ не сдвинуть никакими указами-приказами. Символ саха – врытый в таежную землю столб сэргэ – коновязь. Это и обетный деревянный обелиск: здесь я (мы, они, мои предки, моя семья, мой род) угнездились, нашли свой земной предел, и вокруг него крутится-вертится колесо жизни и истории. Здесь я, раскосый добрый якут, пребываю со своей болью и радостью.
* * *
Определение «якутская интеллигенция» имеет свои оттенки и особенности, которые приходится пояснять. Русская интеллигенция считалась в XX веке прослойкой общества, социальным стратом людей, не образующим своего класса. Конечно, было обидно считать себя какой-то там «прослойкой», почти что «прокладкой» в общественных отношениях.
В Якутии в начале того же XX века классы еще только зарождались. Пролетариата, к примеру, не было вообще. Бедное крестьянство и зажиточные тойоны существовали. Буржуазия?.. Она-то вместе с врачами, учителями (их было на весь Якутский край из якутов единицы), писателями, купцами, улусными предводителями и формировали якутскую интеллигенцию. Отличительное ее качество – грамотность и желание принести пользу своему народу, участвуя в деле просвещения якутов.
Просветительский характер якутской интеллигенции сказался и на всей последующей истории Якутии. Перед местными интеллигентами стояла задача вывести свой народ к успехам цивилизации, прежде всего, выражающимся в экономическом и культурном развитии. Пути решения этих вопросов и стали ареной, сначала споров и дискуссий, а затем и кропоприлитной борьбы и вражды, посеявших свои злые зерна на многие десятилетия.
С начала XX века в Ленском крае наблюдалась пестрота общественных умонастроений и взглядов: существовали феодальные предрассудки, монархические настроения, социал-демократические воззрения (привитые якутам политическими ссыльными), народнические идеи, утопические программы, националистические проявления. Всего понемногу. Даже просветительская платформа, вроде бы обязывающая всех интеллигентов объединиться, была весьма шаткой. Людмила Реасовна Кулаковская, внучка Алексея Кулаковского, справедливо констатирует: «Мы привыкли думать, что благое дело встречает доброжелательное отношение у всех людей. Удивительно, но факт, почти любое сподвижническое дело большинство вначале подвергает обструкции, недоброжелательно и саркастически выискивая в благородных поступках что-либо порочащее. Вспомним, каким непониманием со стороны определенного круга якутской интеллигенции был встречен сам Кулаковский со своим желанием создать якутскую письменность, грамматику, литературу. Вспомним, как он часто, говоря о красотах якутского языка, о его перспективах, беспокоился, что некоторые его не поймут, осмеют».
В таком водовороте взглядов, теорий, начинаний, проектов, существовавших в сложной общественной и бытовой среде, иной раз отторгавшей прогрессивные и насущно необходимые изменения, прошли первые десятилетия существования якутской интеллигенции.
Октябрь подхлестнул национальную народную стихию, готовую к самовыражению и овладению культурой в полном объеме. К власти и в культуру пришли новые люди, новые интеллигенты из народа, с бедняцких низов. Грамоту они усваивали на ходу, горя желанием изменить жизнь своего народа к лучшему. Одновременно, другая часть интеллигенции оказалась в лагере противников социальной революции. Гражданская война в Якутии длилась дольше, чем в остальной России, и немало интеллигентов погибло в боях с той и другой стороны.
С конца 20-х годов начинается активный рост числа якутских образованных людей, представителей новых для республики профессий, творческой интеллигенции. Если бы не постоянные репрессии (вплоть до 50-х годов), не дамоклов меч т. н. якутского «национализма» (см. подробнее о нем статью «Ночная беседа с профессором Башариным»), нависающим над якутским образованным сословием, свой расцвет культура республика начала бы с довоенных времен.
Подводя итоги, отмечу, что якутская интеллигенция всегда ставила своей целью задачу быть вместе с родным народом. И в горе, и в радости. Она сделала немало хорошего для просвещения и культурного развития народа саха. Выдвинула из своих рядов блестящих деятелей науки, культуры, образования, литературы и искусства. Свою миссию она понимала возвышеннее, чем в других культурах.
Якутская интеллигенция – это зеркало истории и духовного развития республики. Это – особо бережное и трепетное отношение к своему наследию, к именам знаменитых якутян, независимо от их идеологических взглядов, национальности и вероисповедания.
Известно, что само понятие «интеллигенция» отсутствует в европейских языках. На Западе знают «интеллектуалов». И только в России это иностранное слово обрело второе рождение. Интеллект интеллигенции никогда не мешал. Но этого мало. Интеллигент, интеллигентность – это кодекс чести, это – демократизм, народность, трудолюбие, патриотизм… Это – люди культуры, как своей, так и мировой. Это – интернационалисты и борцы за национальное дело.
Сегодня коренные понятия вытесняются птичьим языком современной (американо-европейской) цивилизации. Слово «интеллигенция» постепенно уходит из языка. Его заменяют на понятия «средний класс» и «элита». Все синонимы этого слова протестуют против такой подмены. Никогда интеллигенция не называла себя высокомерно «элитой», не собиралась представлять «средний класс» (значит, в обществе имеется и низший – те же крестьяне и рабочие?). Не любит она и слово «толерантность», то есть терпение. Что же, значит, якут должен «терпеть», скрипя зубами, у себя в республике русского? А русский в той же мере отвечать лицемерной толерантностью якуту?
Такие чужеродные слова-понятия меняют наши убеждения и традиции, нашу историческую память, национальный генный код. Этого мы не должны допустить!
* * *
Портреты якутских интеллигентов, которые вы найдете в книге, разные по своей яркости, величине влияния на жизнь своего народа. Но они и едины в отражении потока человеческой жизни как круг солнца, круг природы. Как спил якутской лиственницы – где-то на годовых кольцах он может быть толще, получше, а на иных и потоньше, похуже.
Для меня же все эти годовые кольца дороги. Только они разнятся степенью роста в отдельные периоды. Так и есть в континентальной Якутии, где амплитуда колебаний летней и зимней температуры достигает ста с лишним градусов, и где времена года по-особому прекрасны и непохожи на те, что мы видим в Европейской России или в другой части страны.
У меня до первой поездки в Якутию была мечта увидеть эту страну в мае, когда по Лене идет ледоход. В одной из книг Семена Петровича Данилова я вычитал, что эта картина незабываема, одно из чудес природы, которое нужно обязательно в своей жизни посмотреть.
Насчет своей поездки я уже договаривался с Семеном Петровичем. Пока договаривался, поэт скончался. Так до сих пор и не видел настоящего ленского ледохода.
Поэтому творчество Семена Данилова у меня навсегда связано с весенним месяцем маем. Вся его поэзия – это гимн обновлению жизни, преображению природы.
Апрель, когда Якутия пробуждается от зимней спячки, когда начинает припекать солнце и появляются первые проталины, я отдаю Лене Слепцовой – Куорсуннаах. И потому еще, что она красивая якутка, весенняя госпожа.
Зимние месяцы мной приготовлены для ушедших якутских стариков. Морозный декабрь, с туманами и долгими ночами, когда только огни в камельках согревали людей, – это память о Дмитрии Кононовиче Сивцеве – Суорун Омоллоне. Крепкий на мороз, но солнечный январь – это дань моей любви к Софрону Петровичу Данилову.
На известном портрете Афанасия Осипова Алексей Елисеевич Кулаковский изображен в июньский день: шишки у лиственницы еще красные, в руках у поэта якутская махалка-тойбур от комаров… Июнь, прекрасный летний месяц, время белых ночей, месяц ысыаха… Дарю его Алексею Елисеевичу.
Сам Афанасий Николаевич Осипов любит осень, старается писать свои пейзажи в преддверии зимы, когда на вершинах гор уже белеет снег, а в долинах всё еще буйствуют желтые, красные, голубые краски. Сентябрь, по-моему, – это месяц Афанасия Осипова.
Режиссер Андрей Борисов – весь на контрастах. Лучше октября ему мне не предложить, потому что якутская осень здесь встречается с полярной зимой. И Бык зимы мне здесь видится, как обновитель природы. Холод бодрит, рождает новые замыслы. Как это похоже на воплощенные фантазии Андрея Саввича!..
Мой друг Николай Лугинов… В ноябре он живет в своем особняке в Якутске и по ночам работает. Вернее, рано, с темнотой встает и корпит над своими романами. Один только огонек на втором этаже дома в округе и светится. После лета у писателя большой запас сил и впечатлений. Ноябрь – его трудовой месяц.
Что мне предложить Наталье Харлампьевой? Предложу самый благодатный, красивый, спелый месяц июль. Когда всё в короткое якутское лето цветет, благоухает, когда прогреваются мелководные заливы, радуются жаркому солнцу люди и птицы.
А где затерялся вечно озабоченный Сэмэн Тумат? Растворился в февральской пурге, которая неожиданно налетает и столь же быстро заканчивается. Он прирожденный охотник, перебивший немало зверья в Чурапче, так что, надеюсь, и на этот раз не заблудится, найдет дорогу к своему дому. Поздравляю Сэмэна со снежным февралем!..
Спелый август… Поспевают дары лесов и полей. Значит, будет у якутов свой хлеб. Будут тогда и песни. Такое двуединство народного бытия всегда было желанной целью профессора Георгия Прокопьевича Башарина. Посвящаю его памяти август.
Остался март. В этот месяц я познакомился с Саввой Тарасовым. Тот солнечный, далекий март… Синэ, Матта, Бердигястях… Я еще вспомню в книге это прекрасное путешествие. Спасибо за тридцатилетнюю дружбу, дорогой Савва Иванович!
Пройден по небу, по Верхнему миру, круг якутским солнцем. Совершен круг народного танца. Погостили мы в круге летнего жилища урасы, отхлебнув кумыса из круглого чорона.
Прожит еще один срок нашей жизни, в котором все мы вместе, все рядом, ушедшие от нас, и живые.
Ночной разговор c профессором Башариным
Мне надоело слушать одни и те же разговоры о «якутском национализме». Почему-то они ведутся только в Якутске. В улусах об этом не говорят, в селах даже не знают, что это такое.
Национализм стал идеей фикс якутской интеллигенции, вернее, он ей всё время приписывается и подбрасывается. Слово «национализм» до сих пор бросает в дрожь многих якутских интеллигентов. Откуда это явление взялось?
Открываю книгу Софрона Данилова, читаю отрывок из его письма секретарю Якутского обкома КПСС А. А. Попову от 30 ноября 1989 года: «У коренных народов и народностей нашей республики – якутов, эвенов, эвенков, юкагиров и чукчей – начисто отсутствует чувство чванства и высокомерия по отношению к другим народам. Скорее всего – наоборот. Искренняя скромность до самоуничижения, беспредельное доверие до наивности, глубокое уважение к достоинству другого человека, неистребимая вера в его честность и добрые стремления – вот на чем зиждется их отношение к людям любой национальности. Эти чувства родились не вчера и не сегодня, а веками выработались в них, заброшенных неласковой судьбой на самую неприспособленную для нормальной жизни точку земного шара. Только любовь и уважение друг другу и вообще к человеку, какой бы национальности он ни был, взаимопомощь, взаимовыручка дали им возможность выжить в неимоверно трудных социальных и природных условиях. Меня всегда радует то, что, несмотря на различные, подчас и трагические, превратности судьбы, живы у наших народов эти благородные традиции».
Мысль Софрона Петровича ясна и понятна: мы не враги сами себе. Якутия, как республика, изначально строилась на межнациональной основе, она в какой-то степени – слепок России с ее многонациональным составом. И если якутские народы остро не конфликтовали друг с другом, если в Якутии все эти века и десятилетия сохранялся межнациональный мир, то нет и основы для досужих разговоров, которые, если и возникают, то являются отголосками бытовых ссор, не имеющих под собой никаких серьезных оснований.
Читаю книгу выдающегося знатока Якутии XIX века, политического ссыльного Вацлава Серошевского «Якуты» – академическое исследование об истории, верованиях, бытовой стороне жизни якутского народа. Да, пишет автор, были какие-то недоразумения между якутами и «тунгусами» (так автор называет малочисленные коренные народы), не могли поделить они с якутами лучшие земли, пастбища, луга. «Они страстны (Серошевский пишет о тунгусах) и хватаются за нож в тех случаях, когда якут ограничивается руганью». Тунгусы дрались и с русскими.
Нет в истории других фактов национальной или этнической ксенофобии в Якутии. Конфликты случались, но на другой, материальной, основе.
Когда русские поселились в Якутии, то тут же постарались подвести местное население под царскую длань. А это – подати, ясак, подарки, поборы… Кому это понравится?! Зато потом якуты стали верными проводниками имперской политики России на Дальнем Востоке. Добровольно приняли православие, до сих пор оставаясь единственным тюркским народов, верующим в Христа.
Примеров дружелюбия, сотрудничества, родства якутов с русскими неизмеримо больше, чем каких-либо враждебных проявлений. Укоренение русских в Ленском крае спасло якутский этнос от самоистребления: десятилетиями здесь длилась феодальная война, один род шел на другой, ручьями и реками лилась безвинная кровь.
Все эти факты известны историкам, на эту тему написаны сотни, тысячи книг и статей.
Начало XIX века принесло в социально-общественные отношения в России заметное обострение. Дело шло к революционным изменениям в стране, и этот процесс был объективен. Свою роль здесь играл и национализм, как больших, так и малых народов. Якутия здесь не стала исключением.
Но сегодня мы должны к этому понятию относиться спокойнее, благоразумнее. Национализм становится в силу экономических и социальных реалий, складывающихся в мире, культурной реакцией на вызовы времени. Культурный национализм не перманентное зло, а прогрессивное явление в борьбе с глобальным космополитизмом.
Мне захотелось услышать мнение профессионала, человека, который занимается проблемой национализма с научной точки зрения. Ведь, для дальнейших наших рассуждений надо очистить понятийное поле и перезагрузить устаревшую методологическую базу.
Мой друг, известный историк, культуролог, главный редактор журнала «Москва» Сергей Сергеев передал мне небольшой текст, где он вкратце рассматривает генезис национализма на русской почве, вплоть до 1917 года. Прочитаем его внимательно.
«Слово „нация“ появляется в русском языке уже в начале XVIII в., его использует Феофан Прокопович, но широкого распространения оно не получило до середины XIX в. Хотя, и это очень характерный штрих, Кутузов, отвергая предложенный Наполеоном мир, пишет ему в ответе: „такова воля нашего народа“, так переведено у Толстого, но в оригинальном французском тексте стоит не „peuple“, а „nation“ – нация (важно, что Кутузов ссылается на волю нации, а не на волю государя, это очевидный националистический, а не имперско-династический дискурс). Идеологически национализм начинает формироваться (при том, что само слово „национализм“ еще не использовалось) в начале XIX в. в кругах так называемой „русской партии“ (А. С. Шишков, Ф. В. Ростопчин и др.). А. Л. Зорин полагает, что именно в поэзии литераторов-„шишковистов“ периода войн с Наполеоном происходит „открытие“ нации как единого народа. Если у Озерова и Хераскова борьба против захватчиков описываетсякак деятельность князей, то, скажем, в поэме С. Ширинского-Шихматова „Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия“ (1807) это уже общенародное дело – „конечно внутри …народа сохраняются сословные перегородки, но общий духовный порыв сплачивает его воедино“ (вообще характерно массовое обращение к теме Второго ополчении в это время, проект памятника Мартоса датируется также 1807 г.).
Во время войны 1812 г. „русская партия“ (которой император вовсе не благоволил) занимает ключевые посты: Шишков – государственный секретарь, автор императорских манифестов, Ростопчин – московский генерал-губернатор, Кутузов также считался креатурой „русской партии“. Однако, как только война переносится в Европу, Александр от „русской партии“ резко дистанцируется, главным идеологом этого периода становится Филарет (Дроздов) в текстах которого провозглашается доктрина христианского универсализма, столь любезная сердцу императора. Но семена были брошены, и с той поры националистический дискурс становится все более присущ дворянской элите.
Вот, скажем, приписываемая А. С. Грибоедову (кстати, тоже „шишковисту“) „Загородная прогулка“ (1826). Лирический герой слушает русские песни в исполнении крестьян и крестьянок и предается грустным размышлениям: „Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами“[2 - Грибоедов А. С. Соч. М., 1988. С. 383–384.].
Замечательный документ, отражающий националистический дискурс практически во всей полноте за тринадцать лет до первых деклараций славянофилов. Очень любопытны дневниковые записи начала 1820-х гг. совсем еще юного М. П. Погодина, сына крепостного, попавшего в круг дворянской элиты. Это национализм с сильным демократическим, ксенофобским и панславистским оттенками. Например: „Как русские крестьяне любят господ своих, даже иногда и не совсем для них добрых! …Тысяч 10 или 20 подобных им людей потом и кровью доставляют им все, что они требуют, и они не совестятся кидать этого даром какому-нибудь злодею французу за ядовитое иногда, и вообще за беспутное его учение, или какой француженке за ее негодные тряпки“; или: „Говорил с Кубаревым о соединении всех славянских племен в одно целое, в одно государство. Родись другой Петр, – он найдет другого Суворова и кончен бал. С 500 00 он кончил бы дело. Главное дело – отнять у австрийцев Сербию… За остальную часть Польши у пруссаков можно отдать Остзейские губернии. На что нам этих немчурок. Должно отделить себя от всех, чтобы ни один иноплеменник не смел говорить, что он гражданин русский. Какой был бы праздник“. Так что славянофильство появилось на хорошо подготовленной почве.
Сами славянофилы, как правило, слово „нация“ не употребляли, они использовали понятие „народности“, совершенно аналогичное „нации“. Характерно, что именно в отношении славянофилов Герцен в дневнике 1844 г. употребил слово „национализм“ (это первое обнаруженное мной использование этого слова в русском языке): „…западно-либеральные головы считают национализм подпорою правительства“. В конце 1850-х гг. это слово уже фиксируется в официальных документах, скажем в 1858 г. начальник III отделения В. А. Долгоруков в перлюстрированном письме украинофила П. Кулиша находит „рассуждения в националистическом духе“.
Националистами были и западники. Особенно характерны в этом отношении В. П. Боткин и В. Г. Белинский. Кроме того, что „неистовый Виссарион“ был оголтелым ксенофобом, он в своих поздних статьях сформулировал нечто вроде теории нации: „Что личность в отношении к идее человека, то народность в отношении к идее человечества. Другими словами: народности суть личности человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения… Человек силен и обеспечен только в обществе, но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь – национальность. Она есть самобытный результат соединения людей… Слово „национальный“ … обширней в своем значении, чем „народный“. Под „народом“ всегда разумеют массу народонаселения, самый низший и основной слой государства. Под „нацией“ разумеют весь народ, все сословия, от низшего до высшего, составляющие государственное тело“. Не слишком оригинально, но очень внятно, четко и совсем не архаично даже для сегодняшнего дня.
В пореформенной России появлялись новые направления мысли или отдельные мыслители, субидеологией которых был национализм, правда, еще так не называемый. В первую очередь здесь нужно назвать почвенничество Аполлона Григорьева, Достоевского и Страхова. Особенно характерен Григорьев, который уже достаточно откровенно, и в отличие от других традиционалистов растворял религию в народности, для него православие– „просто известное стихийно-историческое начало“, в полном соответствии с новоевропейским пониманием нации полагал, что „залог будущего России хранится“ не в крестьянстве, „а в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу“. Николай Данилевский в „России и Европе“ рассуждает как заправский европейский националист (вместо слова „нация“ он использует слово „национальность“) и восхищается самим „принципом национальности“ (каждой отдельной „исторической“ национальности – отдельное государство), введенным в политику Наполеоном III: „Как бы ни были эгоистичны, неискренни, недальновидны и, пожалуй, мелочны расчеты, которыми руководствовался повелитель Франции, провозглашая национальность высшим политическим принципом, он заслуживает полной благодарности уже за одно это провозглашение, выведшее это начало из-под спуда (где его смешивали с разными подпольными революционными махинациями) на свет Божий“.
Весьма добротным теоретиком и пламенным пропагандистом национальной идеи был крупный русский юрист, либерал А. Д. Градовский, написавший, видимо, первую систематическую научную работу (1873 г.) по национальному вопросу на русском языке, в которой дал такое определение „народности“: „совокупность лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого“, каждая народность „имеет образовывать особую политическую единицу, т. е. государство“ Градовский в своей публицистике отождествлял либерализм и национализм и отрицал безнациональность русского либерализма, работы его пестрят цитатами из славянофилов. Он вполне преодолел западнически-славянофильский раскол, и, по большому счету, его аргументация не сильно отличается от аргументации Данилевского.
Важнейшим событием для истории русского национализма стал польский мятеж 1863 г. В обществе бурно пробудилось национальное чувство. Боткин писал Ивану Тургеневу: „Какова бы ни была Россия – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости идет желание существовать, не стыдясь своего существования“. В общем: права или нет моя страна, но это моя страна. Главными выразителями национального чувства в этот момент сделались Михаил Катков и в меньшей степени Иван Аксаков. Их боевая публицистика заставила растерявшееся правительство, готовое уже уступить полякам и европейскому общественному мнению, проявить волю и подавить мятеж. В. А. Маклаков вспоминает, что его отец, весьма либеральный по своим взглядам, до конца жизни продолжал относиться к Каткову с уважением. Второй раз Катков и Аксаков вместе с Погодиным и Самариным выступили слаженным хором по Остзейскому вопросу, но существенных результатов не добились, их идеи стали востребованы только в конце 1880-х гг.
Катков и Аксаков стали выразителями двух основных линий русского национализма: политического и этнического. По Каткову, в России должна существовать только одна „политическая национальность“ – нация, вход в нее не связан с этничностью, даже с религией, главное язык, культура (которые, впрочем, тоже суть этнические факторы) и следование государственным законам: „Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а прежде всего по языку, и как только русские католики и евангелики, а равно и евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом в национальном отношении чуждым, неприязненным и опасным русскому обществу“. Отсюда та гигантская роль, которую Катков отводил языковой ассимиляции тех же самых малороссов. Однако наверху его призывы воспринимались как стремление к „оплебеиванию“ (П. Валуев) империи. В конце 1860-х – начале 1870-х гг. Катков вошел в настолько жесткое противостояние с правительством, что прямо в одной из статей написал о его „антинациональной политике“. В результате ему было негласно запрещено писать о национальном вопросе. С 1871 до 1882 г. Катков вынуждено перестал о нем писать вообще.
Для Аксакова – на первом плане православие, как национальная религия. Его проект – религиозно-этнический, где этническое и религиозное, по сути, сливаются. Он и самодержавие толкует как русский национальный институт: „Русский царь является вождем, главой и представителем русского народа – а никаких прочих народов“ (1863). То есть Аксаков стремился „национализировать“ и православие, и самодержавие Характерно, что статья, откуда взята эта фраза была запрещена цензурой. Вообще, гонения на Аксакова были еще сильнее, чем на Каткова, четыре его газеты были запрещены, а взысканий и предупреждений и не сосчитать.
Слово „национализм“ входит в постоянный обиход русской публицистики в середине 1880-х гг., благодаря главному противнику этого явления Владимиру Соловьеву в его полемике против Данилевского, Страхова и поздних славянофилов. Соловьев, будучи религиозным универсалистом-империалистом, видел в национальном начале помеху своим грандиозным планам, главным орудием которых он видел отрекшийся от „национального эгоизма“ русский народ. Отречению народа от самого себя, то есть, по мнению философа, „исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма… Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного долга, путем самоотречения“.
В середине 1890-х гг. Соловьев осудил национализм в своей фундаментальной работе „Оправдание добра“, где сформулировал абсурдную максиму: люби другие народы, как свой собственный. Позднее даже такой горячий поклонник Соловьева как Сергей Булгаков от нее открестился. Но, в общем, Соловьев сумел заразить своим пониманием национального вопроса большую часть представителей русского религиозно-философского ренессанса, в особенности Евгения Трубецкого. Сегодня большинство суждений наших философов начала прошлого века поражают своей оторванностью от жизни и теоретической невнятицей, достаточно перечитать „Размышления о национальности“ Булгакова. Единственное исключение – П. Б. Струве со своей блестящей, хотя и спорной статьей „В чем же истинный национализм?“ (1901 г.).
Однако, несмотря, на старания Соловьева, понятие „национализм“ становится в конце 1880 – начале 1890-х гг. весьма популярным. Националистами, например, называют себя Константин Леонтьев и Лев Тихомиров (хотя они понимают национализм по-разному). В начале XX в. четко вырисовываются три направления русского национализма: консервативный (Тихомиров), либеральный (Струве) и „интегральный“ („нововременцы“ – Суворин, М. О. Меньшиков, отчасти В. В. Розанов). Однако, это, в основном, боевая публицистика, для серьезного теоретического осмысления феноменов нации и национализма она мало что дает».
С запозданием все эти процессы роста национального самосознания начались и в Якутии. Царская власть, как и советская, преследовали тех, кто в полный голос говорил о проблемах возрождения своего народа, о большей самостоятельности его в решении своей судьбы. Всё это расценивалось как покушение на основы государственности, на неделимость территории, как призывы к неповиновению и т. д. Словом, если ты озабочен национальными проблемами, – значит, ты националист. Не больше и не меньше.
…И в тот мартовский поздний вечер, когда я разговаривал с Георгием Прокопьевичем Башариным на его квартире в Якутске, национализм, как культурное явление, еще не был реабилитирован, но идеологическая борьба с ним приутихла. Башарин больше рассказывал, я – слушал.
Ложность понятия «национализм» для якутов мне к тому времени уже стала ясна и понятна. Так долго и с таким упоением с «национализмом» нигде не боролись. Словно какие-то чудовища из олонхо расползлись по Якутии.
Подмена понятий ощущалась сразу. Искренняя любовь к своему народу Кулаковского (его письмо «Якутской интеллигенции», см. в приложении к книге), истолковывалась, как «националистическая». Развитие национальной культуры и просвещение якутов подразумевали какой-то «националистический душок». Гражданская война в Якутии, одна из самых продолжительных на территории страны, сводилась к тому же противостоянию «националистов» и «интернационалистов». Репрессии 20-30-50-х годов проводились под теми же лозунгами.
Якутская интеллигенция вынуждена была всё время оправдываться: нет, мы – самый что ни на есть дружелюбный народ, мы не собираемся уходить из России, не хотим быть с Китаем или Японией, мы не внушаем молодежи какие-то ложные идеи и злые мысли. У нас имеется своя культура, и мы ее очень любим. Что в этом плохого?
Интересная деталь: обвинения в «национализме» стали звучать только с 20-х годов, когда в Москве шла сложнейшая политическая и идеологическая борьба на самых верхах, когда определялась будущность страны.
Я как-то читал стенограмму одного из тогдашних партийных съездов, еще не выправленную в последующие годы, без цензурных изъятий. Вопрос о русском шовинизме был вынесен на обсуждение съезда, стал, чуть ли не главным. С каждым выступлением зал всё больше накалялся и приходил в недоумение. С трибуны звучали голословные обвинения, прокурорский тон не сходил с уст рьяных, распалявших себя, ораторов. Они шли в атаку, как на войне. Чашу терпения делегатов съезда, большинство которых было из провинции, рабочие и крестьяне, переполнило выступление Христиана Раковского, который перешел в «ловле русских шовинистов» почти на визг. Тогда из зала ему крикнули: «Назови хотя бы одного шовиниста». Раковский обернулся к президиуму, где и русских-то почти не было, и гневно воскликнул: «Калинин!» Михаил Иванович явно стушевался: «Вы меня с кем-то спутали, товарищ Раковский. Я тут не причем».
В конце заседания выступил Сталин. Хитрый и умный грузин и здесь нашелся. Смысл его спокойного выступления был прост: «Да, опасность русского шовинизма существует, да, мы с ним будем бороться, но, товарищи, сегодня более опасен национализм на местах. Остановлюсь на примере грузинского национализма».
Вопрос был снят, уведен с повестки дня.
Не кажется ли, что и компания с «якутским национализмом» имела те же чисто конъюктурные соображения идеологической и замаскированной под идеологию национальной борьбы? Только вот печально, что в Якутии их приняли за чистую монету, начали сводить счеты друг с другом, ссориться, в ход пошли политические обвинения. А там недалеко было и до репрессий.
Я не вкладываю эти соображения (они рисуют лишь схему, контур тех событий, взятый, конечно, не во всей сложности конструкции) в уста моего собеседника в тот якутский вечер. Г. П. Башарин, как теперь говорят, был все эти годы знаковой фигурой, отважным и честным борцом за национальное наследие своего народа.
Не видел я в нем, впервые встретившись, никаких демонических черт, и весь вечер удивлялся только тому, почему он выбрал для своего монолога в защиту национальной культуры именно меня, молодого тогда литературного критика, приехавшего из Москвы. Тем более что я был на стороне Георгия Прокопьевича, и не скрывал своих взглядов.
Это сейчас опубликованы воспоминания самого Башарина о том времени, записки внучки Георгия Прокопьевича Ольги Башариной, на якутском языке вышла книга памяти знаменитого профессора. Всё можно прочитать, обо всём узнать, но вопрос и здесь остается.
Разве не звучат, время от времени выступления из Москвы с теми же упреками и попреками? В Якутии, наверно, еще помнят провокацию Елены Масюк с канала РТВ (нынешний государственный канал «Россия»). Бойкая репортерша, которая из кожи лезла вон, чтобы представить чеченских бандитов и террористов ангелами во плоти, вдруг появилась в Якутии. Неужели Масюк приехала с целью защитить и якутских «националистов»?.. Но план у нее был другой, совершенно противоположный. Якутскую республику она выбрала для того, чтобы… разоблачить местный «национализм» перед всем миром.
Автор этих строк не мог не возмутиться провокационной телепередачей, отправив в республиканскую газету «Якутия» свой отзыв. Вот его текст:
Осторожно: Елена Масюк!
Тележурналистка Елена Масюк, перелетев из южных мест в приполярные, показала по каналу РТВ свой фильм «Страна безмолвия» о современной жизни Республики Саха (Якутия). Определить его каким-либо жанром теледокументалистики трудно, ибо неряшливый монтаж, спешащий, как при расставании на вокзале, голос за кадром, перескакивающий с одной темы на другую, выдают очередную телевизионную скороспелку, сделанную явно под заказ. Главное для Масюк – опорочить всё, что делалось в крупнейшей республике Российской Федерации за последние десять лет. И как сверхзадача – «разоблачить» первого президента Якутии М. Е. Николаева.
Тараторящую, как сорока, авторшу всё раздражает: и то, что якутские алмазы носят не те имена, и то, что в Якутске строят прекрасные театры и медицинские центры, и даже то, что президент Николаев плавает в холодной воде… Везде она видит подвох, собирает сплетни, ищет компромат.
И вряд ли бы стоило обращать внимание на этот тенденциозный опус, если бы Елена Масюк со свойственной ей лихостью в суждениях не акцентировала наше внимание на проблемах межнациональных отношений в Якутии. С первых же кадров она заговорила о якутском национализме, чуть ли не о геноциде против местного русского населения. Иначе, как провокацией, этот мотив «документального фильма» не назовешь. Тем более, возмущает сам видеоряд, показывающий «националистов-якутов» в обыденной жизни, – как примитивных туземцев с шаманскими бубнами и нечленораздельными, полупьяными выкриками.
Мне, русскому, не раз бывавшему в Якутии и только на днях вернувшемуся из очередной поездки, стало неимоверно стыдно за этот, выпущенный государственным телеканалом, бездарный пасквиль на добродушный, работящий якутский народ, Если подобными неумными теледокументами (а о Якутии наше центральное телевидение заговорило чуть ли не в первый раз за последние годы) мы собираемся по-новому осмыслять межнациональные отношения, бороться с коррупцией, то эффект от этих заказных «разоблачений» будет самый что ни на есть противоположный. Неужели пропагандисты РТВ на такую реакцию и рассчитывают?!
После таких репортажей Масюк исчезла с телеканалов. Стала не нужна. Но абасы от журналистики остались. Не так давно столь же провокационно рассуждал в газете «Известия» о якутском «национализме» некий писатель Соколов-Митрич.
Попытки поссорить наши народы, увы, не закончатся и в будущем. Не нужно после каждой шавки, лающей из подворотни, оправдываться, как это делают в Якутске: мы, мол, не такие, нас не правильно поняли и т. д. и т. п. Добропорядочные люди не могут уразуметь, что их и не собирались «правильно понимать», не для того всё это задумывается.
Интересно отметить, что место классового подхода к национальному вопросу занял сегодня этнический подход, а суть и того и другого осталась одна: дальше от истины в этом вопросе. У пролетариев по известной формуле нет отечества и у этносов тоже нет отечества. Звучит абсурдно. Механический классовый принцип лишает всякой перспективы национальную составляющую любого общества, а этнический компонент уводит саму тему спорного разговора во тьму веков.
Драма Георгия Прокопьевича Башарина, как ученого, заключалась как раз в том, что он, будучи честным исследователем, стремился идти третьим путем – национальным, от реальной жизни, а не от абстрактных схем и построений. Как убежденный марксист-ленинец, он пытался классовым инструментарием «оправдать» того же Кулаковского, объяснить его позицию, его взгляды. Где-то у профессора получалось, где-то такой подход суживал сам предмет исследований. Башарин интуитивно понимал, что абсолютизированный классовый принцип не мог втиснуть в свое прокрустово ложе творчество поэта, что значение Кулаковского выше классового мышления. Собственно, в своей совокупности труд Георгия Прокопьевича родственен работе старателя – он также постепенно намывал крупицы истины при анализе национального наследия.
Рано осознав свою задачу, как исследователя («заниматься разработкой общих узловых проблем истории и культуры родной Якутии»), Г. П. Башарин выступил в июне 1942 года с четкой национальной программой по наследию. Ее положения наконец-то были очищены от классового догматизма. Суть их сводилась к четырем постулатам:
