Заступница

Среди чужих

Обед какой-то странный – разваренная каша и, кажется, тушёнка. Столы длинные, их два. Мы все умещаемся за одним, а второй пустой. Наверное, этот бункер рассчитан на большое количество людей. Теперь я вижу, что суммарно нас человек сорок, не больше. Я здороваюсь со всеми, при этом мне просто кивают.

– Меня Лера зовут, – представляюсь я соседке справа, потому что слева Валера сидит. – Валерия.

– Марина, – кивает девушка, обнимающая тарелку так, как будто могут отобрать.

– Скажи, а почему вы такие спокойные все и слушаетесь военного этого? – интересуюсь я.

– А чего нервничать, – вздыхает она. – Для нас ничего не изменилось. Не общага, так бункер, даже куратор тот же…

– Как не изменилось? – поражаюсь я, отставляя ложку. – А родители?

– Ты что, домашняя? – с каким-то непонятным презрением произносит Марина. – Как только затесалась… У нас нет родителей! – неожиданно зло выплёвывает она.

Только спустя несколько мгновений до меня доходит – они детдомовские. Им просто не о ком плакать! Если родителей нет, то они просто привыкли быть вместе, выполнять приказы и делать, что им сказано, поэтому и не истерят. Получается, я здесь одна такая – с родителями, ничего не знающая и не понимающая. Примут ли они меня в свой круг или… Или будут гнобить? Тогда действительно лучше с Валерой, я его хотя бы знаю…

– Внимание! – звучит объявление. – Юноши после обеда следуют на занятия. Девушки: комнаты пять и семь – дежурство на кухне; десятая и одиннадцатая – на склад, с тринадцатой по девятнадцатую – индивидуальные задания.

Последнее меня касается, у нас пятнадцатая комната. Замечаю, что никто не возражает и явно понимает, что делать нужно, поэтому я быстро доедаю, потому что не хочу ни с кем ссориться, и подхожу к рослой девушке. Что такое «индивидуальное задание», я не знаю, надеюсь только, что это не бордель. Мало ли что, если они все детдомовские, значит, будущие бандиты, так мама говорит… говорила. Но тут получается, что мне с ними рядом всю жизнь жить… Страшно.

– Какая комната и как зовут? – с ходу спрашивает она меня.

– Пятнадцатая, – отвечаю я и добавляю. – Лера… Новикова.

– Лера, пятнадцатая, – записывает она. – Принеси паспорт, сейчас все документы будут сданы, потому что вам они уже не нужны.

– Хорошо, – киваю я.

– Сейчас я покажу тебе, чем ты будешь заниматься ближайшую неделю, – говорит мне Вера, – и объясню, как именно что делать. Постой в сторонке.

Я послушно отхожу в сторону, а она объясняет пяти другим девушкам, что им нужно делать – в основном мыть полы, стены, а две будут отмывать что-то сантехническое, по-моему. И никто не возражает! Совсем никто, только спрашивают об одежде. Меня, кстати, этот вопрос тоже интересует, ведь у меня с собой только джинсы ещё и четыре пары трусов. Я же на неделю ехала всего, потому взяла бельё и минимум одежды – лето всё-таки.

– Одежду получите позже, – отвечает сразу всем Вера. – Вячеслав Игоревич доберётся до склада, тогда всё получите, но она военная, учитывайте это.

– Да хоть какая, – вздыхает уже знакомая мне Марина. – Кстати, – она кивает на меня, – эта домашняя, может ничего не уметь, ну и…

– И гонор, – понимает ответственная. – Не умеет – научим, не захочет…

Как-то зловеще у неё это прозвучало, меня аж холодом обдало. Я ёжусь, ощущая себя совершенно беззащитной, а Вера, объяснив девушкам, где что взять, затем поворачивается ко мне. Некоторое время она разглядывает меня так, как будто я букашка какая-то необычная, от этого мне убежать хочется, но убегать тут некуда, я знаю.

– Ладно, – вздыхает она. – Пошли со мной. Как говорит Вячеслав Игоревич, «будем учить».

Она идёт по коридору, я молча поспешаю за ней. Шаг у Веры широкий, так что скоро я уже почти бегу, чтобы за ней успеть. Я понимаю, что среди них я белая ворона, только потому что у меня родители есть… были. Надо привыкать к тому, что я одна и никаких родителей уже, скорей всего, на свете нет.

– Иди, паспорт принеси, – останавливается она у нашей двери. – Я пока прикину тебе фронт работ.

Коридор очень пыльный и грязный, я это только сейчас замечаю, понимая, чем, скорей всего, придётся заниматься, учитывая назначенное другим. Я пол мыть не люблю, но умею, конечно. Вздохнув, захожу в комнату, туда же заглядывает Вера.

– Вот с этого и начнём, – удовлетворённо говорит она. – Получишь тряпку, специальную жидкость и вымоешь тут всё до блеска. А завтра начнёшь коридор, понятно?

– Понятно, – киваю я, копаясь в сумочке. – Только за один день это всё не вымыть.

Я ожидаю объяснений, может даже крика, но в следующее мгновение просто улетаю на кровать от очень сильной оплеухи. Даже, кажется, на мгновение теряю сознание, но в следующую минуту уже плачу, с ужасом глядя на Веру.

– Поговори тут ещё! – рычит она на меня, глядя с ненавистью. – Тебе права рот открывать не давали! Поняла или добавить?

– Я поняла! Поняла! – кричу я в ответ, она замахивается, и я резко затыкаюсь, зажмурившись и сжавшись, но удара не следует.

– Работу у тебя твой парень примет, – криво усмехнувшись, кидает за что-то меня невзлюбившая садистка. – Он и вознаградит, если что.

Её слова о награде кажутся мне издёвкой, но я молчу, ожидая, когда она уйдёт. Однако это ещё не конец: мне нужно получить жидкость для мытья, потому что воды мало, и тряпки. Я понимаю, что нужно хотя бы попытаться, потому что Валера может пожаловаться Вере, и тогда она меня опять так же сильно побьёт непонятно за что. Всхлипывая и держась за онемевшую щёку, я поднимаюсь с кровати.

Вера, зло на меня поглядывая, ведёт меня к неприметной дверце в стене коридора. Странно, она же сначала нормально ко мне отнеслась, что же случилось? Неужели это из-за того, что Марина сказала? Ну, что я не сирота была… Но теперь мы все сироты, вне зависимости от того, что было, неужели она не понимает?

– Две тряпки, канистра, – выдаёт она мне. – Швабры тебе не положены, так что иди и работай. И не зли меня!

От этого рыка я отпрыгиваю в сторону, желая убежать, потому что Вера в этот момент очень страшная, просто жуткая. Она будто хочет наброситься на меня с кулаками и избить за то, что я не такая, как она. Если бы я могла, то убежала бы с визгом, а так просто сжимаюсь, ожидая, когда она опять начнёт… Не хочу тут быть… Не хочу… Лучше бы я сдохла…

***

Не желая никого злить, я отмываю туалет и душ. Они пыльные, но не грязные, поэтому довольно просто отмываются, но это непросто. Очень много работы. Я поглядываю на часы, потому что пропустить ужин совершенно не хочется, ведь я уже четыре часа здесь мою. Сил моих нет… Но я не хочу знать, что будет, если я не успею вымыть всё на свете в нашей комнате, но это тяжело, это очень тяжело…

Утомившись, я падаю на задницу, прислонившись спиной к унитазу. Я не понимаю, по времени уже ночь должна быть, зачем тогда военный установил время нашего прибытия в бункер на полдень? Пытаюсь вспомнить… Приехала я в девять утра, часа три мы гуляли, а потом… Ну пусть будет двенадцать. Потом мы же долго шли, получается, сейчас глубокая ночь должна быть! Поэтому я так устала, наверное…

Платье я сняла, поэтому красуюсь только в трусах. Бюстгальтеров я не ношу, не понимая их смысл, поэтому почти голая сейчас, но это лучше, чем запачкать единственное платье. Кто знает, что будет за неопрятный вид. Слышала, что за этим следят тщательно очень, а проверять не хочу – страшно мне. Надеюсь только, что Валера не кинется, хотя сегодня уже столько произошло, что у меня просто нет сил ни на что. Кажется, я на мгновение даже засыпаю…

Вера будет меня давить. Я это очень хорошо понимаю – она меня сильно невзлюбила, наверное, за то, что я домашняя. Знала бы она… Но я никому не расскажу, никому-никому, как равнодушная тётка уничтожила моё детство. Как мои родители поверили в то, что я больная. О липкой жалости не расскажу, и о желании меня унизить тоже. И вот всё возвращается… Опять это ощущение полной беззащитности, как в больнице, где со мной могли сделать всё, что угодно…

Надо мыть дальше, но у меня просто нет сил больше, я устала… Просто совсем нет никаких сил. Надо, наверное, немного полежать, отдохнуть и потом всё сделать. Интересно, что здесь было? Я откладываю на небольшой стол не замеченные раньше провода и падаю в кровать. Я только немного отдохну и всё быстро сделаю. Только отдохну, потому что сил нет совсем никаких… Я…

Мне снится наш город, он небольшой, у самого моря. Всю жизнь меня раздражали гуляющие моряки, отпущенные с кораблей. Лет с пятнадцати моих они начали ко мне приставать. Но именно наличие порта и флота, скорей всего, и поставило крест на городе. Я же не тупая, понимаю, что по такому месту ударят в первую очередь. Но вот во сне лето, как сейчас, я гуляю по набережной, в небе ни облачка, даже самолётов нет, что очень странно на самом деле.

Прохожу мимо колонн, вдалеке виднеется и маяк, море набегает на камни с шипением, знакомым мне с детства, пальмы шелестят от лёгкого ветерка, ласково оглаживающего меня, потому что платье тонкое, морячки вдруг тоже исчезают. Они быстро бегут куда-то, но мне кажется, что вокруг очень тихо, даже необыкновенно-тихо, только волны на камни набегают.

Вот там, справа, ресторан, в котором бандиты собираются, поэтому мне туда нельзя, но иногда хочется хоть глазочком взглянуть. Впрочем, я захожу в кафе-мороженое напротив. Здесь продают самое вкусное мороженое на всём побережье! Беру вазочку с тремя ванильными шариками, посыпанными чёрным шоколадом, сажусь на веранде и просто ем, глядя в голубую даль. На душе неспокойно, наверное, это потому, что народа на улицах мало.

Вдали трубят корабли, громко, отчаянно, я чувствую – что-то происходит, но не понимаю, что. И вот в этот самый момент, когда я подношу ко рту очередную ложечку с блаженно-холодным кусочком очень вкусного мороженого, вдруг громкий звук раскалывает тишину. Громкая сирена отчаянно ревёт, совершенно оглушая меня. Она ревёт и ревёт, просто нескончаемо, отчего я роняю ложку, не зная, что делать.

– Беги в убежище, дура! – слышу я выкрик откуда-то сзади, но не бегу, а иду туда, где, как я знаю, находится убежище.

Вокруг меня вдруг становится людно – паникующие люди с громкими криками куда-то бегут, и я бегу вместе с ними, потому что очень страшно. Я бегу изо всех сил уже, но тут вдруг нога подворачивается, и я падаю, на мгновение, кажется, потеряв сознание от боли столкновения с камнями мостовой. Когда я открываю глаза, сирена молчит, только раздаётся время от времени громкий прерывистый, какой-то оборванный звук. Вокруг меня никого нет, я медленно встаю, чтобы бежать дальше, но тут земля вздрагивает, всё вокруг заливает нестерпимый белый свет, затем приходит жар, в котором я горю, горю и не могу никак сгореть. Я кричу изо всех сил от этой боли, но затем что-то с силой бьёт меня по лицу, и я открываю глаза.

Надо мной стоит раздражённый Валера, он явно сердится, хотя я не могу понять почему, а ещё – чего-то боится. Я не понимаю, что происходит, даже и не вспомнив, что неодета – настолько неожиданным для меня оказывается пробуждение.

– С хрена ты спишь?! – рычит Валера. – Тебе же сказали убрать! Встала и убрала!

– Я устала! – срываюсь я, хватаясь за платье, чтобы прикрыться. – Дай отдохнуть, а потом…

– Я тебе дам «потом»! – орёт он и бьёт меня опять по лицу. – Встала, а то пожалеешь! Правильно Вера сказала – ленивая… – дальше он говорит матом, оскорбляя меня, а я отчего-то срываюсь ещё сильнее и делаю самую большую свою ошибку – замахиваюсь на него.

В следующее мгновение происходит что-то страшное – я внезапно оказываюсь на животе, даже дёрнуться не могу, хотя пытаюсь, но он прижимает меня коленом, а это больно, а потом я чувствую, как грубая рука сдергивает с меня трусы, а потом что-то свистит и становится больно… сзади. Он что? Он меня бьёт? Вот так?! Но свист и сильная, пронзительная боль моментально вышибают все мысли из головы. Валера прижимает меня к кровати так, что трудно дышать, а я ору, изо всех сил кричу, зову на помощь, но тщетно. Я почти теряю сознание от боли, а она становится всё сильнее, меня будто перепиливают пополам! Кажется, он меня ножом пластает – так мне больно. Я срываю горло в крике, хрип, и не знаю уже, как спастись от этой дикой, разрывающей меня боли.

Свист прекращается, но когда я пытаюсь сообразить, как-то собрать себя, своё понимание, происходит нечто более страшное: Валера рывком переворачивает меня, резко бьёт в живот, отчего я задыхаюсь, судорожно пытаясь вздохнуть, а потом он камнем, просто куском скалы падает на меня, делая то, чего я так боялась.

Боль

Почти ползком я домываю комнату, а надо мной стоит этот гад с теми самыми, найденными мной проводами в руке. Вот он чем меня избил, кажется, до крови даже. Я вся дрожу и плачу постоянно, а он комментирует матом… Стоит только замешкаться на мгновение и то спину, то ногу обжигает сильной болью. Я чувствую, что ещё немного и просто упаду, не в силах пошевелиться, и пусть убивает, фашист проклятый. Не знаю, откуда пришло именно это название… Мне больно, очень больно, а он мне даже одеться не дал…

Я дрожу от всего произошедшего, чувствуя, что Леры больше нет. Лера спряталась где-то внутри, потому что её убил этот гад, сначала сделав то, что никто никогда не делал, а потом грубо, по-звериному взяв меня. Меня нет больше, осталась только дрожащая оболочка. И эта оболочка задыхается от боли, которой становится всё больше. Я не в состоянии ничего делать и в момент, когда ослабевают руки, просто падаю на пол, понимая, что сейчас будет. В ушах звенит всё сильнее, голова кружится уже очень сильно, волной накатывает тьма, которой я не сопротивляюсь. Сейчас этот фашист меня будет бить, я знаю, но меня обнимает блаженная тьма, и я исчезаю. Может быть, я, наконец, умерла?

Если бы у меня была возможность исправить сделанное, я бы никогда и ни за что не уехала бы от родителей. Но такой возможности нет, поэтому мне остаётся только уповать на смерть. Я понимаю, что ничего так просто не будет, но надеяться-то хотя бы можно? Я уже очень-очень надеюсь, когда какой-то смрад проникает в ноздри, возвращая звуки и сильную, непереносимую боль.

– Её что, впервые? – интересуется Вячеслав Игоревич, это его голос.

– Похоже, – а это Вера. – И силой взял, судя по всему. Она ж домашняя…

– Поэтому ты её и невзлюбила, – хмыкает военный, которого я не вижу, потому что боюсь открыть глаза. Я, судя по всему, лежу на животе, на кровати – она мягче пола. – Замечание тебе, Вера. Ты не в детдоме, а если она с ума сойдёт, что будет?

– Выкинете вместе со мной, – как-то заученно отвечает ему девушка. Но голос у неё упавший, видимо, это «замечание» что-то да и значит.

Я решаюсь открыть глаза, вижу рядом людей и сжимаюсь изо всех сил. Сзади печёт, но боль уже не такая сильная, можно терпеть и не орать. Мне страшно, мне очень страшно, но боится только Леркина оболочка, ведь Лерки нет уже. Кажется, прошло много месяцев, но, судя по всему, нет. Валера, фашист этот, испугался, когда я упала, и позвал на помощь. Теперь его увели объяснять его неправоту, как мне говорит этот военный.

– Приставь кого-нибудь из девчонок, – распоряжается Вячеслав Игоревич. – Пусть покормят и последят ночью, её парень получит своё и предупреждение от меня лично.

– Хорошо, Вячеслав Игоревич, – соглашается Вера, а потом я слышу её голос у самого уха. – Прости меня, пожалуйста, я не ожидала…

Я понимаю, о чём она говорит. Судя по всему, или она не думала, что Валера прямо так изобьёт, или что будет силой… ну… В любом случае, уже поздно – мне очень-очень страшно. Жутко просто находиться там, где со мной такое сделали, но я почему-то не могу двигаться, поняв это, когда пытаюсь подняться. Вера, как будто понимает моё желание, мягко придерживая меня рукой.

– Осторожнее с ней, – просит Вячеслав Игоревич. – В отличие от вас, у неё рухнул весь мир. Она сейчас, как ты в десять, плюс ещё избили до обморока, и…

– Я поняла… – шепчет Вера, а потом усаживается рядом со мной.

Несколько секунд она просто сидит, а потом вдруг обнимает меня и начинает плакать. И столько в её плаче отчаяния, боли, как будто это её избили, а не меня. Она всё обнимает, и тогда я начинаю тоже плакать, потому что… Просто плачется мне, как будто причин мало.

– Я… у меня были… были родители, – говорит мне Вера. – Когда мне десять было, они…

– Умерли? – хриплю я, понимая, что горло сорвала.

– Лучше бы сдохли, – с тоской в голосе отвечает она мне. – Они развелись, а меня…

Я замираю от своей догадки. Её предали! Вот чего она на меня так взъелась! Ведь я для неё девочка, которую не предали, которую, как она думает, любили, холили и лелеяли. И тогда я, хрипя, начинаю рассказывать, что можно запугать и не болью, а Вера слушает, буквально открыв рот. Слушает о том, как контролируется каждый шаг, каждый мальчик, каждая запись, как пугают психиатрией, стоит только наметиться бунту, как больно бьют в самую душу.

– Я бы сбежала, – признаётся она. – Но тебя не били?

– Никогда, – отвечаю я, думая над тем, что если бы били, но не пугали так, то было бы лучше, наверное. Правда, уже поздно. – Для вас это обычно?

– Да, – кивает она. – А тут ты ещё в ответственности своего парня… Ты можешь уйти, – предугадывает она мой вопрос. – Но я бы не советовала – девки у нас разные, да и парни…

Я понимаю – выхода нет. Девки будут просто бить, а парни ещё и заставлять… Выхода нет, совсем никакого, поэтому я прячусь внутрь себя, становясь равнодушной – будь, что будет. Теперь я уже не девочка, не настолько это было больно, так что… И тут эти мысли буквально смывает волной страха – я будто снова вижу голого Валеру с его вздыбленным… этим. И мне становится страшно до ужаса.

– Выбора у тебя нет, – повторяет Вера с тоской в голосе. – Либо ты примешь такую жизнь, либо выкинут.

– Что значит «выкинут»? – не понимаю я.

– За шлюз голой, – объясняет она мне. – А там холод и радиация. Ядерная зима.

От нарисованной картины я едва не теряю сознание, но беру себя в руки. Страшно так, что дрожу уже вся – сверху донизу. Но тут Вера кладёт меня набок, и страх уменьшается. Мне что, от позы так страшно? Получается, сломал меня Валера? Хочу стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться ото всех Валер на свете. Ведь он мне отомстит за то, что с ним сейчас сделают. Обязательно отомстит… Может быть, кто-нибудь другой просто быстрее до смерти забьёт?

– Он меня забьёт, – хриплю я.

– Не забьёт, – качает головой Вера. – С ним сейчас Вячеслав Игоревич поговорит. Даже и пальцем не тронет, но запугает так… Правда, если провинишься, сама понимаешь.

Я понимаю – у них принято бить девочек. То, что я считала незыблемым табу, перестало быть таковым. Здесь очень больно бьют и ещё делают то самое вне зависимости от желания. Значит, надо научиться получать удовольствие, или… Или хотя бы не бояться.

***

Утром я обнаруживаю распухшую задницу, натянуть на которую бельё почти невозможно. Я пытаюсь, но больно так, что в глазах темнеет, поэтому надеваю только платье. Обнаружившаяся в комнате Марина смотрит виновато, что со мной сделал этот зверь, она видела, а я… я боюсь. Кажется, мне страшно даже выйти из комнаты, но придётся.

– Не придёшь на завтрак – будет добавка, – объясняет она мне. – Только если болеешь, можешь не выйти.

– Понятно, – киваю я, осознавая, что всё хорошее в моей жизни закончилось.

Без трусов некомфортно, а в них очень больно, потому что они у меня красивые, а вовсе не удобные, вот и режут, будто ножом. Взяв себя в руки, я выхожу прямо так с Мариной. Идти мне, кстати, тяжело. Даже очень, но я иду, придерживаясь за стену. Увидев какого-то парня, прижимаюсь задом к стене и закрываю глаза от страха. Просто затопляет меня жутким, невозможным ужасом, да я почти в панике!

– Серый, проходи быстрее, – командует Марина. – Она сейчас всех боится…

– Это новенький её так? – спокойно интересуется парень, сочувственно взглянув на меня. – Он охренел?

– Власть почувствовал, – коротко отвечает девушка.

– А девушки очень больно меня бить будут? – интересуюсь я.

– Трудно сказать… – пожимает она плечами, а потом объясняет некоторые нюансы жизни с девушками в моём случае.

От Валеры меня всё равно не защитят, а вот жить в постоянных унижениях… Я и не знаю, смогу ли. Но мне так страшно! Впрочем, выбора всё равно нет, даже если Марина только пугает. Я уже и сама готова шагнуть наружу, только бы всё закончилось. Будто поняв, о чём я думаю, Марина демонстрирует замах, отчего я опускаюсь на корточки, закрываясь руками.

– Марина, прекрати! – слышу я голос Веры.

Она защищает меня? Не понимаю… Мне кажется, что я просто плыву в густом киселе, из которого то тут, то там появляются какие-то люди, лица, предметы. В ушах звенит, руки постепенно немеют, но я не понимаю, что это значит. Я послушно иду рядом с Мариной, почти до самых дверей столовой. И вот там я вижу страшное до жути лицо. Это лицо, нет, морда! Оно скалится мне, показывая зубы, намекая на то, что после завтрака, наверное, продолжит начатое вчера. И от этих мыслей выключается свет.

– Да… – слышу я голос Вячеслава Игоревича одновременно с ощущением очень противного запаха. – Вера! Возьмёшь эту размазню к себе, пусть недельку отлежится. По комнате привлекать можете, но осторожно, договорились?

– Слушаюсь, Вячеслав Игоревич! – отвечает ему Веркин голос. – Марина, возьми её и свой завтрак, двигайте к вам в комнату.

– Хорошо, Вера, – кивает Марина, только что водившая ватой у меня под носом. – Ты идти-то можешь? – озабоченно спрашивает она меня.

– Поползу… – всхлипываю я.

Но ползти не приходится. Приближается кто-то очень страшный, а затем меня как-то вдруг подхватывают на руки и куда-то несут. Воображение рисует картины того, что будет со мной делать этот страшный. Наверное, как Валера, сначала долго бить будет, а потом, когда я буду на грани обморока… Может, можно договориться, чтобы не били? Я согласна на всё, только не надо бить!

– Что она шепчет? – интересуется Марина откуда-то со стороны ног.

– Просит, чтобы не били, обещает всё сделать, – отвечает ей тот страшный, что несёт меня. – Новенький офонарел, всего за один день девку до трясучки довёл!

– Она домашняя была, – объясняет ему девушка. – Для неё вчера мир трижды рухнул, так что, сам понимаешь…

– Ребёнок совсем, – вздыхает мой кошмар, затем я оказываюсь на кровати.

Страшный исчезает, и я снова плыву в густом киселе, не воспринимая ничего вокруг себя, как будто я во сне. Наверное, я действительно сплю и мне всё кажется. Все кажутся, этого всего нет! Никого нет, а я проснусь, обниму мамочку и никуда не поеду… Хотя мамочка против объятий уже лет пять возражает, но я смогу, я сильная… Я… Пусть это будет сном! Ну пожалуйста!

– Лежи спокойно, – говорит мне Марина. – Я поем, потом тобой займусь.

Я киваю, благодарная ей за это. Смогу ли я поесть – не знаю, аппетита нет, только тошнота. Мысли о вчерашнем я гоню изо всех сил, потому что такой… использованной, я себя не чувствовала никогда. Зачем я не ушла сразу же… Сейчас поздно об этом думать. Может быть, всё дело во мне? Если бы я не показала ему, что он мне неинтересен, если бы не замахнулась, может быть, он не озверел бы так?

Я не знаю… Я ничего не знаю, мне просто страшно. Наверное, девчонки, которым меня навязали, тоже постараются как-то отомстить. Ведь я для них – инородное тело, так, кажется, врачи говорят. Значит, могут побить или заставить… ну… это… удовольствие доставлять… Или ещё что-нибудь придумают.

Я понимаю – жизнь закончена, и теперь вопрос только в том, как быстро придёт смерть. Насколько она будет мучительной, какой именно? Я просто усну или мне будет очень больно? Или станут убивать очень медленно? Я лежу и представляю себе разные варианты того, как меня будут убивать.

– Марин! – слышу я незнакомый голос. – Она кровит?

– Уже нет, – отвечает та, помогая мне подняться. – Её кабелем парень избил, а потом… дефлорировал.

– Ох… – матерно выражается незнакомка. – Она же после этого, как Танька, помнишь? Она ещё в седьмом классе повесилась.

– Ну эта просто боится, – вздыхает Марина. – Помоги мне её покормить.

Мои глаза не фиксируются ни на ком, я просто не понимаю, где нахожусь. То есть я знаю, что меня положили на кровать, но эта кровать будто плывёт в бесконечном океане, даря мне ощущение какого-то покоя и тепла. Я покорно ем то, чем меня кормят, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Мне совершенно всё равно, что со мной будет, только боль не даёт сосредоточиться на своих ощущениях – жгуче-дёргающая сзади, тянущая спереди… Боль такая разная, что я просто погружаюсь в неё, изучая её оттенки. Это придаёт какие-то краски моему существованию.

Марина водит меня в туалет, кормит, но не тормошит, за что ей спасибо, конечно. У меня нет сил даже на эмоции, хотя плачу я, кажется, постоянно. Или плачу, или просто смотрю в потолок, изучая его в оттенках испытываемой боли. Ни за что на свете я не захочу повторения, это я твёрдо знаю, так что они могут сделать со мной, что угодно. Я действительно на всё соглашусь, лишь бы не били. По крайней мере так я сейчас думаю. Сохранятся ли эти мысли, когда я немного приду в себя?