скачать книгу бесплатно
.
Благодаря завоеванию и возможностям игры, которые ему предоставляет разнообразие завоеванных, царь может избавляться от аристократии, по отношению к которой он был лишь своего рода председателем; он становится монархом.
Иногда даже больше. В сложном целом, сформированном отрядом завоевателей и массой завоеванных, смешиваются культы, собственные для каждой группы. И в каждой группе существует привилегированная патрицианская элита[156 - «С точки зрения религиозных прав, – говорит Ланге, – плебс, даже в случае, если он уже завоевал политические права, остается совершенно чужим народу тридцати курий… Факт, что плебей мог бы приносить жертвы богам так же, как священник гражданской общины, кажется патрициям кощунством» (Lange. Histoire intеrieure de Rome, trad. A. Berthelot, t, I, p. 57)
.]. Ибо общение с богами было средством достижения согласия с ними, особого завета, в котором никакая другая группа участвовать не могла.
Царь проявляет, таким образом, безмерную милость к толпе подвластных, если предлагает им одного бога на всех. Наши современники глубоко заблуждаются, полагая, что правители Египта, вводя культ одного бога, более или менее совпадающего с ними самими, унижали своих подвластных. Наоборот, в соответствии с представлениями той эпохи, правители дали толпе новое право и новое достоинство, поскольку призывали малых и униженных объединиться с optimates
в общем культе[157 - Это хорошо показано в замечательной работе Ж. Пиренна («Histoire du Droit et des Institutions de l’ancienne Egipte», 4 vol. Bruxelles, начиная с 1932 г.).].
Такими средствами, политическими и религиозными, монархия может создавать целый аппарат управления, стабильный и постоянный, с чиновничеством, армией, полицией, налогами, словом, со всем тем, что вызывает в нашем представлении слово «государство».
«Общее дело» без государственного аппарата
Государственный аппарат создается личной Властью и ради личной Власти.
Чтобы воля одного человека, одна-единственная воля, проводилась и исполнялась в обширном царстве, требуются целая система ее передачи и целая система ее исполнения, а также средства для поддержания той и другой. Иначе говоря – чиновничество, полиция, налоги.
Этот государственный аппарат – естественный и необходимый инструмент монархии. Но его вековое существование оказывает такое влияние на общество, что, когда с течением времени царь исчезает, а аппарат сохраняется, то, что должно приводить его в движение, сможет быть представлено не иначе, как одна воля – воля некой абстрактной личности, занявшей место монарха. Мы представляем себе, например, Нацию, принимающую решения, и затем – государственный аппарат, обеспечивающий их исполнение.
Вследствие такого образа мысли нам трудно понять античную республику, где все осуществляется содействием воль, которое необходимо как для исполнения, так и для принятия решения, ибо нет никакого государственного аппарата.
Просто удивительно, как могут авторы – даже Руссо и Монтескьё – рассуждать абсолютно одинаково о современных государствах и о древних гражданских общинах, не обращая внимания на столь очевидную разницу между теми и другими.
Античная республика не знает государственного аппарата. Не нужно механизма, посредством которого общественная воля могла бы охватить всех граждан, и от этого совершенно никто не будет страдать. Граждане, каждый из которых обладает собственными волей и силой (поначалу это узкая группа, но потом она расширится), приводя к согласию свои воли, принимают решение и затем, приводя к единству свои силы, исполняют его.
Именно потому, что все покоится на согласии всех воль и на поддержке со стороны всех сил, этот строй именуется «общим делом».
Античные республики
Мы знаем, что царь воинственного родового общества, чтобы действовать, должен был добиваться поддержки старейшин родов. Понятно, сколь естественным было для него стремление сосредоточить всю Власть в себе самом и что это стремление должно было привести его к слому родовых рамок, для чего ему пришлось прибегнуть к помощи низших групп общества, плебеев всякого происхождения, как своих, так и побежденных.
Намерения родовой аристократии являются по необходимости совершенно противоположными. Она желает утвердить не только свое положение квазинезависимости, квазиравенства с царем, но и свои превосходство и власть по отношению к другим социальным элементам.
К этому стремятся соратники Александра, которые отказываются падать перед ним ниц, тогда как сами своим высокомерием подавляют новых побежденных, даже своих союзников – греков.
Таковы настроения, которые, должно быть, привели к революциям, уничтожившим царскую власть как в Греции, так и в Риме. Лишь по причине глубокого незнания античной социальной структуры их можно было принять за эгалитарные в современном смысле. Эти революции были направлены против двух взаимосвязанных явлений – политического возвышения царя и социального возвышения плебса. Они защитили социальную иерархию.
Об этом весьма красноречиво говорит пример Спарты, которая лучше всех других полисов сохраняла свои первобытные нравы; она позволяет нам судить о том, насколько эти нравы были аристократичны. Какой парадокс, что она вызывала такое восхищение у деятелей нашей Революции!
В Спарте воинственные завоеватели являются всем. Справедливо, что они называют себя «равные». Они захотели быть таковыми между собой и только между собой. Внизу – рабы, которые им служат, илоты, которые работают для них на полях, и периэки, свободные, но не имеющие политических прав
. Это социальное устройство является типичным. Совершенно таким же было устройство Рима в первые века республики. Populus
изгнал царя. Но под populus тогда понимаются исключительно патриции – те, кто принадлежат к тридцати куриям, объединениям знатных gentes, представленных в сенате, совете patres. Само слово «отечество», как заметил Вико[158 - «Слово patria вместе со словом res, которое подразумевает„ся, означает в действительности “интересы отцов"» (Vico, еd. Belgioso, p. 212)
.], напоминает об общих интересах отцов и знатных родов, которые они возглавляют.
Когда хотят назвать совокупность римлян в древности, пишут «populus plebisque» – народ и плебс, который, следовательно, не есть «народ».
Управление посредством нравов
Нигде в античной республике мы не находим правящей воли, снабженной какими-то средствами, которые были бы ей свойственны и которые позволяли бы ей принуждать граждан.
Можно ли сказать, что такая воля воплощается в консулах? Но сначала консулов двое, и главный принцип состоит в том, что они могут взаимно сдерживать друг друга. Если бы они захотели навязать свою общую волю, какое они имеют для этого средство? В их распоряжении лишь несколько ликторов; на протяжении всего республиканского периода в Риме никогда не будет никакой другой публичной силы, кроме силы populus, способного объединиться по призыву вождей общества.
Возможно лишь то решение, в котором сходятся воли, и возможно лишь то исполнение, которое – ввиду отсутствия государственного аппарата – осуществляется посредством объединения усилий. Армия – это лишь народ в доспехах, а денежные средства – лишь пожертвования граждан, и если бы они не предоставлялись добровольно, то не было бы никакого способа заставить их поступать в казну. Наконец, – и это самое существенное, – нет административного корпуса.
В античном государстве ни одну из публичных должностей не занимает профессионал, держащийся своего места во Власти, но на все должности путем выборов назначаются граждане на короткий срок, в основном на год, и часто (Аристотель говорит, что это истинно демократический метод) по жребию.
Таким образом, правители не составляют – как в нашем обществе, от министра до жандарма – сплоченного корпуса, который приходит в движение как единое целое. Наоборот, магистраты, будь то крупные или мелкие, в исполнении своей службы почти независимы.
Как же мог функционировать такой строй? Посредством исключительной моральной сплоченности и квазиспособности индивидуумов определяться через род.
Семейная дисциплина и государственное образование формировали определенное поведение; оно было настолько естественным для членов общества, а общественное мнение настолько поддерживало и укрепляло их в этом поведении, что люди чувствовали себя почти взаимозаменяемыми.
Особенно в Спарте. Ксенофонт, описывая государство лакедемонян[159 - Издание Франсуа Олье (Lyon, 1934). См. также замечательную диссертацию того же автора «Le Mirage spartiate».] в своем одноименном сочинении, с полным правом распространяется не столько о государственном устройстве, сколько об образовании. Именно последнее создавало сплоченность и обеспечивало жизнеспособность строя. Поэтому и говорили, что управление этим обществом принадлежало нравам.
Монархическое наследие государства Нового времени
Тот момент юности народа, когда происходит кризис в отношениях между царем и вождями групп, является поистине решающим: именно тогда в результате конфликта формируются различные политические характеристики, которые останутся почти неизменными.
Авторы конституционных теорий смешивают понятия «республика» и «государство», а также «гражданин» и «подданный», сформировавшиеся в результате противоположного опыта, поскольку не вполне понимают значение этой бифуркации.
Там, где вожди группы одерживают верх, политическое целое, естественно, рассматривалось как общество, которое утверждается между ними для продвижения их общих интересов, res publica. Это общество в действительности состоит из отдельных личностей и видимым образом проявляет себя в их собрании, comitia. Со временем те члены общества, которые сначала не являлись участниками собрания, становятся таковыми вследствие повышения их статуса, и собрание расширяется, возникают комиции центуриатные, а затем трибутные
. Но именно данное конкретное объединение, populus, и его интересы, res publica, – вот то, к чему апеллируют, чтобы противопоставить целое частному лицу или чужому сообществу. О государстве не говорится совсем, нет никакого термина, обозначающего существование некой моральной персоны, отличной от граждан.
Если, наоборот, верх берет царь, то он становится тем, кто повелевает всеми, будучи над всеми (supra, supranus, sovrano
). Члены целого являются подвластными (subditi – покорные). Они предоставляют суверену поддержку своих сил по его приказанию и пользуются преимуществами, которые он им обеспечивает.
Король на троне есть точка кристаллизации целого и его видимое проявление. Он принимает решения и действует в интересах народа, развивая для этого единый аппарат, все части которого сходятся к монарху. Социальная плоть – люди – облекает этот костяк. Осознание общности связано не с чувством объединенности, а с чувством общей принадлежности.
Так формируется сложное понятие государства. Республика – это отчетливое «мы»: мы римские граждане, рассматриваемые как общество, которое мы образуем ради наших общих целей. Государство – это то, что суверенно повелевает нами и во что мы включены.
Неважно, что потом в результате политической революции царь исчезает, его дело остается: общество формируется вокруг аппарата, который над ним господствует и становится ему необходим. Из его существования и отношений, установленных между ним и подданными, естественно следует, что современный человек не может быть гражданином в античном смысле – таким, который содействует всякому решению и всякому исполнению решения и в любом случае является активным участником публичного собрания.
Даже если демократия даст ему право каждые четыре года полновластно исполнять роль того, кто распределяет и направляет функцию повелевания, во всякое другое время он не будет в меньшей степени подвластным аппарату, приведению которого в движение он, если угодно, сам содействовал в числе прочих граждан.
Эра монархии, таким образом, создала тело, отличное от социального тела, – Власть, – которое живет собственной жизнью и имеет собственные интересы, характеристики и цели. Именно это и следует изучать сегодня.
Книга III
О природе Власти
Глава VI
Диалектика повелевания
Современное общество являет зрелище огромного государственного аппарата – комплекса материальных и моральных рычагов, который направляет действия индивидуумов и вокруг которого организовывается их существование.
Он развивается соответственно социальным нуждам, а его болезни отражаются на общественной и индивидуальной жизни; так что, оценивая оказываемые им услуги, нам представляется почти немыслимым предположение об исчезновении этого аппарата, и мы, естественно, полагаем, что если таково его отношение к обществу, то он создан для общества.
Он состоит из человеческих элементов, которые ему предоставляет общество, его сила – это лишь мобилизованное и централизованное quantum общественных сил. Одним словом, он находится, в обществе.
Если, наконец, посмотреть, что им двигает, какая воля одушевляет эту Власть, оказывается, что на нее воздействует огромное количество импульсов, очаги которых находятся в разных точках общества; эти импульсы, беспрестанно противоречащие друг другу и борющиеся между собой, в определенные моменты принимают вид волн, которые сообщают целому аппарату новое направление. Вместо того чтобы анализировать это разнообразие, удобнее скрепить его, соединить в одну волю, именуемую общей. Или же волей общества. И значит, Власть, которая функционирует как орудие этой воли, должна рассматриваться как выкованная самим обществом.
Власть настолько зависит от нации, а ее деятельность настолько соответствует общественным потребностям, что почти неизбежно приходит на ум, будто органы управления были сознательно изобретены или бессознательно порождены обществом для его собственного пользования. Вот почему правоведы отождествляют государство с нацией: государство, по их мнению, есть персонифицированная нация, организованная как должно для того, чтобы управлять собой и общаться с другими нациями.
Весьма красивая точка зрения; к несчастью, она не принимает в расчет одного слишком часто наблюдаемого явления: захват государственного аппарата одной частной волей, которая использует его, чтобы господствовать в обществе, и злоупотребляет своим положением ради эгоистических целей.
Тот факт, что Власть может отступать от своего справедливого основания и от своей справедливой цели и отделяться, так сказать, от общества, чтобы существовать над ним как отдельное тело и угнетательница, легко опровергает теорию тождественности.
Власть в чистом состоянии
Здесь почти все авторы отводят глаза. Они отказываются рассматривать эту незаконную и несправедливую Власть.
Такое неприятие понятно. Но его надо преодолеть. Поскольку рассматриваемое явление встречается слишком часто, теория, не способная его учитывать, не может быть достаточно обоснованной и должна быть отвергнута.
Совершённая ошибка очевидна: она состояла в том, что знание о Власти основывалось на наблюдении за Властью, сохраняющей с обществом определенные, сложившиеся в результате истории, отношения, и качества, которые были всего лишь приобретенными, принимались за сущность Власти. Таким образом достигалось знание, адекватное относительно конкретного положения дел, но несостоятельность которого обнаруживается во время великого разлада Власти с обществом.
Неправда, что Власть исчезает, когда отрекается от источника права, из которого вышла, и когда действует в противоречии с функцией, для которой предназначена.
Она продолжает повелевать и ей продолжают повиноваться, а это и есть необходимое условие того, чтобы Власть существовала; и условие достаточное.
Следовательно, Власть не совпадала с нацией субстанциально: она имела собственное бытие. И ее сущность вовсе не состояла в ее правом деле или правой цели. Власть способна существовать как чистое повелевание. И чтобы постичь ее субстанциальную реальность, надо рассмотреть теперь именно то, без чего не бывает Власти, – эту самую сущность, которая есть повелевание.
Я возьму, таким образом, Власть в чистом состоянии – как повелевание, существующее само по себе и для себя, – в качестве фундаментального понятия и, оттолкнувшись от него, попытаюсь объяснить черты, развитые Властью в ходе исторического развития и столь изменившие ее вид.
Синтетическая реконструкция феномена Власти
Приступая к такому рассмотрению, надо полностью развеять недоразумения как эмоционального, так и логического порядка.
Невозможно построить умозаключение, объясняющее конкретные политические явления, если читатель – а такова, к сожалению, сегодня его позиция – хватается за часть этого умозаключения, чтобы оправдать свою пристрастную позицию, или с этой позиции обрушивается на него. Если, например, из понятия чистой Власти выводят апологию господствующего эгоизма как принципа организации, то в этом понятии хотят видеть зачаток такой апологии. Либо еще заключают, что Власть, в принципе порочная, есть сила, главным образом творящая зло, или приписывают это мнение автору.
Надо понимать, что мы исходим из абстрактного, четко ограниченного понятия, с тем чтобы в ходе последовательного логического продвижения вернуться к сложной реальности. Для нашего предмета существенна не «истинность» базового понятия, но его «адекватность», т. е. оно должно быть способным обеспечить связное объяснение всей доступной наблюдению реальности.
Таков ход всех наук, нуждающихся в фундаментальных понятиях, вроде «линия» и «точка» или «масса» и «сила».
Не следует, однако, ожидать – это второе возможное недоразумение, – чтобы мы подражали строгости этих великих дисциплин, по отношению к которым политика всегда будет оставаться в несравненно более низком положении. Если даже самая абстрактная с виду мысль сопровождается образами, то политическая мысль ими полностью управляется.
Геометрический метод был бы здесь уловкой и обманом. Мы ничего не можем утверждать относительно Власти или общества без того, чтобы в нашем сознании не возникали события предшествующей истории.
Наша попытка реконструировать последовательную трансформацию Власти не претендует, таким образом, на то, чтобы быть диалектической теорией, ничего не заимствующей из истории, и есть не более чем исторический синтез. Мы лишь стремимся разобраться в сложной природе исторической Власти путем рассмотрения тысячелетнего взаимодействия идеально упрощенных причин.
Одним словом, необходимо понять, что речь здесь идет исключительно о Власти в больших целостностях.
Мы уже установили, что чистая Власть состоит в повелевании, которое существует само по себе.
Это представление наталкивается на широко распространенное мнение, что повелевание есть некое следствие. Следствие естественной склонности сообщества, которое своими потребностями побуждается к тому, чтобы «отдаться» вождям.
Идея повелевания как следствия плохо подтверждается. Из двух гипотез, по предположению не поддающихся проверке, разумный метод требует выбрать более простую. Проще представить одного или нескольких индивидуумов, имеющих волю к повелеванию, чем всех, имеющих волю к повиновению, и скорее – одного или нескольких индивидуумов, движимых страстью господства, чем всех, склонных покоряться.
Разумное согласие на дисциплину является по природе более поздним, чем инстинктивная страсть господства. Оно всегда остается политическим – менее активным – фактором. Сомнительно, чтобы оно возникло само по себе и даже чтобы его способно было породить коллективное ожидание повелевания.
Более того. Идея о том, что повелевание было желанно для тех, кто повинуется, не только маловероятна. Относительно больших целостностей она противоречива и абсурдна.
Ибо она подразумевает, что коллектив, в котором устанавливается повелевание, имел общие потребности и чувства, что он был общностью. Однако широкие общности были созданы, как об этом свидетельствует история, не иначе как именно посредством подчинения разнородных групп одной и той же силе, одному и тому же повелеванию.
Власть в принципе не есть проявление, или выражение, нации, и не может им быть, поскольку нация рождается лишь в результате долгого сосуществования отдельных элементов под одной и той же Властью. Последняя обладает неоспоримым первородством.
Повелевание как причина
Эта очевидная взаимосвязь была затемнена в XIX в. метафизикой национальности. Воображение историков, потрясенное захватывающими демонстрациями национального чувства, проецировало в прошлое, даже самое отдаленное, реальность настоящего. Недавние «единства чувств» они восприняли как предшествование их нового осознания. История стала романом Нации – особы, которая, как героиня мелодрамы, в условленный час вызывала необходимого ей заступника.
Посредством странного превращения грабители и завоеватели, вроде Хлодвига или Вильгельма Нормандского, стали служить воле к жизни французской или английской нации.
Как искусство, история благодаря этому выиграла колоссально, найдя, наконец, то единство действия, ту непрерывность движения и особенно тот центральный персонаж, которых ей прежде недоставало[160 - История захватывает нас лишь тогда, когда является историей кого-то. Отсюда привлекательность биографий. Но конкретные действующие лица умирают, и вместе с ними угасает и интерес к истории. Значит, его надо оживлять, выводя на свет другой персонаж. Это придает повествованию вид цепи не имеющих эмоциональной связности эпизодов – полноты, разделенной пустотами. Положение дел меняется, с тех пор как создается биография личности Нации. То было искусство XIX в. Замечательно, что всеобщая история, столь более значимая интеллектуально, не могла получить такого же размаха, какой обрели истории национальные.].
Но это только литература. Верно, что «коллективное сознание»[161 - Это выражение надо воспринимать метафорически, а не в дюркгеймовском смысле.] – явление самой глубокой древности; требуется все же добавить, что это сознание имело узкие географические границы. Непонятно, как иначе оно могло быть расширено, если не посредством связывания друг с другом отдельных обществ, – а это дело повелевания.
Многие из авторов совершают чреватую последствиями ошибку, утверждая, что такое большое политическое формирование, как государство, возникает естественным образом вследствие человеческой общительности. Это кажется само собой разумеющимся, поскольку таков, конечно, в самом деле принцип общества как факта природы. Но такое естественное общество является малым. А переход от малых обществ к большим не может происходить таким же образом. Здесь нужен связующий фактор, каковым в подавляющем большинстве случаев является инстинкт не объединения, а господства. Именно инстинкту господства обязаны своим существованием большие целостности[162 - Можно отметить, что дело завоевания начинается с объединения (ирокезы, как и франки и римляне, были, если верить преданию, союзными государствами). Но когда этот процесс обретает достаточную силу, его продолжением является унификация, а завершается он покорением завоеванных. Так что в результате ядро составляют завоеватели, а протоплазму – завоеванные. Таков первый аспект государства].
Нация не создавала сначала своих вождей по той простой причине, что она им не предшествовала ни на деле, ни по инстинкту. Пусть нам поэтому не объясняют стягивающую и согласующую энергию человеческого сообщества посредством какой-то там эктоплазмы
, внезапно возникшей из его глубин. Наоборот, в истории больших целостностей эта энергия является первопричиной, за пределы которой нельзя выйти.
Словно для того, чтобы лучше это доказать, данная энергия чаще всего приходит извне.
Первый аспект повелевания
Принцип формирования обширных образований только один – завоевание. Иногда это дело одного из элементарных обществ целостности, но часто – дело воинственной дружины, пришедшей издалека[163 - Даже если объединение осуществляется одним из обществ целостности, это обычно общество периферическое, и порядок его самый варварский.]. В первом случае одна гражданская община повелевает многими общинами, во втором – маленький народ повелевает многими народами. Несмотря на различия, которые необходимо допустить, когда мы переходим в область конкретной истории, не стоит сомневаться, что понятия столицы и знати обязаны частью своего психологического содержания этим древним явлениям[164 - Не следует, естественно, полагать, что знать всегда составляется из дружины завоевателей: история это категорически отрицает. Замечательно, однако, что знать, которая совершенно не имеет такого происхождения, как, например, французская знать XVIII в., несомненно, проявляет (см. у Буленвилье
) естественную склонность на это претендовать, свидетельствуя тем самым, что с древних времен продолжает существовать смутное воспоминание о некотором отличии класса, основанного таким образом.].
В качестве движущих сил «синтезирующей деятельности», как ее называет Огюст Конт, судьба избирает весьма жестокие орудия. Так, современные государства Западной Европы должны признать, что их основателями были те германские племена, ужасный портрет которых нарисовал Тацит (несмотря на то, что как человек цивилизованный и немного идеалист, он был к ним благосклонен). И не стоит представлять себе, будто франки, от которых мы получили свое имя, отличались от готов, изображенных Аммианом Марцеллином, чей захватывающий рассказ заставляет нас следовать за этими бродячими племенами, грабящими и опустошающими все вокруг.
Слишком близко они от нас, чтобы можно было презирать их характер, эти нормандские основатели Сицилийского королевства, эти авантюристы – товарищи Вильгельма Бастарда
.
И нам хорошо знакома эта картина – алчная шайка, отплывающая от берега Сан-Валери-сюр-Сон
; она прибудет в Лондон, и вождь отряда завоевателей, сидящий на каменном троне, станет делить страну.
Конечно, не стоит говорить о них как о настоящих объединителях территорий, но они приходят, чтобы вытеснить других, весьма похожих, которые сделали свое дело.
