Под тенью кипариса

Я задавала мало вопросов.

Но один задавала – внутри: «Почему меня оставили?»

Иногда я думала, может, я – напоминание. Может, где-то есть человек, который просыпается ночью и чувствует пустоту – там, где должна была быть я.

И если я буду достаточно доброй, достаточно светлой, достаточно живой, – может, мне простят то, что я появилась. Может, я заслужу быть.

Сестра Агния однажды сказала мне:

– Назлы, не нужно зарабатывать место в этом мире. Ты уже есть. Этого – достаточно.

Я тогда заплакала. Не от грусти. А потому что впервые кто-то сказал мне, что я – не ошибка.

Мне было десять, когда я впервые встала перед иконой и не попросила. А поблагодарила.

За хлеб. За книги. За тёплый свет свечей.

За то, что кто-то однажды оставил меня у двери – не потому что отказался, а потому что верил, что здесь мне будет лучше.

Я не знаю, кем была моя мать.

Но я знаю, кем стала я.

Меня зовут Назлы.

И я – здесь.

Слышу. Помню. И жду.

После десяти лет я стала выше свечей, к которым привыкла. Руки вытянулись, спина стала прямее, голос – чуть глубже.

Сёстры говорили:

– Назлы взрослеет, но не меняется.

А я знала: меняюсь.

Просто внутри.

Я начала помогать больше – на кухне, в огороде, в приёме путников. Нам редко приходили гости. Но если приходили – всегда в одиночку. И почти всегда – с болью в глазах.

Я быстро поняла: в монастырь не приходят счастливыми. Сюда идут те, кому больше некуда.

И я их любила. Не жалела – именно любила. Потому что в них было то, что я хорошо знала: молчание вместо ответа.

Однажды пришёл мальчик. Он был старше меня лет на пять. Он не говорил ни слова, только сидел у стены. Я тихо села рядом.

Прошёл час. Второй. И он вдруг спросил:

– Ты не боишься молчать?

Я ответила:

– Нет. Потому что в тишине легче услышать, что с человеком по-настоящему.

Он кивнул. Больше мы не говорили. Но потом он остался в послушниках. Его звали Тимур.

Он стал почти братом. Не по крови – по ощущению.

Мы могли просто сидеть – на кухне, в библиотеке, на скамье под кипарисом.

И этого было достаточно.

С 14 лет я помогала в келье больных. Носила воду, меняла повязки, читала псалмы.

Мне не было страшно. Боль – не пугала. Страх был – в другом.

Я боялась, что уйду – и не оставлю следа.

Иногда ночью я вставала. Шла босиком по каменным плитам. Садилась на скамью в тени и смотрела на звёзды.

Я не просила ничего. Я просто… была.

И это было странно – но довольно.

Старшие сёстры начали доверять мне.

Я вела переписку, вела свечной учёт, подшивала ризы.

Мне было 17, когда мать-настоятельница сказала:

– Мы хотим, чтобы ты осталась навсегда.

И я кивнула.

Не потому что не хотела другой жизни.

А потому что я знала, где – моё.

Я была счастлива.

По-своему.

Не бурно, не громко.

Но в глубине.

Однажды, когда я снова сидела наблюдая за тем как гуляет ветер на высоких склонах, ко мне подошёл мальчик, он был ещё совсем юным.

Серьёзный. Хмурый. Как человек, у которого в груди живёт война.

Он пришёл несколько раз. Смотрел на стены, на росписи, на иконы.

А потом спросил:

– Вы правда верите, что всё, что было – можно простить?

Я долго молчала. А потом сказала:

– Не всё можно простить. Но некоторые вещи всё равно нужно любить.

Он ушёл. Но я знала: он запомнил.

Я жила в стенах монастыря, как будто сама была частью камня.

Я пела. Я лечила травами. Я писала письма тем, кто давно потерял свой голос.

Я смотрела на небо. На капли на листья. На лица.

Я не знала, сколько мне отпущено.

Но каждое утро, просыпаясь, я говорила себе:

Назлы, ты есть.

Ты была найдена. И ты – находишь.

Я никогда не узнала, кто оставил меня у дверей.

Но теперь я точно знала:

я была не чуждой, а надеждой.

И этой надеждой я старалась быть – каждый день.

Меня зовут Назлы.

И я – слышу всё, что другие не говорят.

Я думаю, что день смерти – это не что-то резкое.

Он не звучит, как удар. Он начинается… медленно. Как обычный день.

Даже слишком обычный, чтобы заподозрить в нём что-то особенное.

Я проснулась раньше всех.

Тихо оделась, чтобы не скрипели доски, прошла босиком по холодному полу. Камень был влажный, тёплый от ночной сырости – он пах монастырём, как всегда: ладаном, плесенью, старой глиной.

Я подошла к окну и подышала в стекло. Нарисовала пальцем круг – просто, как в детстве.

Солнце только просыпалось – небо было жёлтым, но без тепла, как застывший мёд. Я всегда любила этот свет. Он был честный. Утренний.

В коридоре, у дверей, стояла корзинка с мешочками – я знала, это для сушки трав. Сестра Раиса вчера просила меня набрать пустырника, и я пообещала.

Не из долга. Из тишины. Из того, что я умела – быть полезной без лишних слов.

Я не спешила.

Шла знакомой тропой – мимо сухих кустов, мимо кривого дерева, мимо камня, на котором когда-то играла с котёнком.

Ветер был тонкий, почти шёлковый. Он не тревожил – гладил.

И тут я почувствовала: не одна.

Это был не страх. Только присутствие. Как будто кто-то дышит в спину, но стоит далеко.

Я свернула за поворот, и тогда увидела их.

Парень и девушка. Стояли неровно, как будто случайно.

Одежда яркая. Голоса обрывистые. Они не были похожи на паломников, и не были похожи на тех, кто приходил к нашим дверям просить милостыни. Они были… как будто потерявшиеся.

Я замерла от осторожности.

Потом шагнула вперёд. Я хотела проскочить мимо них, тайком, чтобы они меня не увидели. Но они меня заметили.

Я сжала мешочек с травами крепче, чем надо – наверное, это была единственная моя защита.

Я говорила мягко:

– Меня зовут Назлы. Я из монастыря. Если вы ищете дорогу – я могу помочь.

Он посмотрел на меня. Долго. Как будто пытался решить – человек я, или что-то между.

Девушка стояла чуть за ним, прижимая к груди сумку. В её глазах был страх. Глаза были бездонные. Я увидела как перед ними пробежала череда событий, которая нагрянет если станет известно о том что они были здесь.

– Я не хочу вам зла, – добавила я.

И улыбнулась.

Но в их мире – даже улыбка могла быть угрозой.

Я не видела оружия.

Я помню только как он схватил меня за плечо, а девушка взяла меня за руку. Они не хотели причинить мне зла, они лишь были двумя испуганными людьми, которые не понимали что их ждёт дальше. Я даже не успела испугаться.

Потом… был… звук. Не громкий.

Просто… тишина оборвалась.

Мир не рухнул. Он остановился.

Я не упала сразу.

Сначала просто качнулась. Как стебель под ветром. Потом – почувствовала, как ноги теряют землю.

Больно?

Нет.

Это было как… выдох. Только в обратную сторону.

Я увидела небо.

Оно было слишком светлое, как будто кто-то забыл добавить ему синевы.

И я подумала: "Хорошо, что не дождь. Я не хотела бы умирать под дождём."

Я слышала их шаги. Быстрые. Рваные.

Они приблизились ко мне. Я видела как они стоят надо мной. Страх окутал их тела. Они были в отчаянии. Ветер обволакивал моё тело и тихим шепотом донес до меня голос девушки.

Испуганная и дрожащая она сказала: «Прости».

Она не звала моего имени.

Но я назвала его сама.

И этого – хватило.

Когда дыхание стало редким, я не боялась.

Я думала – о сестре Агнии.

О Тимуре.

О моём окне.

О кружке тёплого молока с крошкой хлеба.

Я подумала:

Я бы хотела, чтобы кто-то обнял меня в этот момент.

Но если нет – пусть просто вспомнит.

Я не чувствовала одиночества.

Я чувствовала жизнь. Не как события. А как… свет внутри.

И только одна мысль медленно шла за мной, как нить:

"Я надеюсь, что всё, что я была, – останется в чьём-то сердце.

Хотя бы в одном.

И пусть меня зовут Назлы."

И с этим – я ушла.

Тихо.

Без грома.

Без крика.

Как всегда.

Так же как и пришла в этот мир.

Глава 5. Арслан

Надежда работала в западной арке, где фрески были особенно истёрты. Свет скользил через узкое окно под самым куполом, ложился на стену косо, мягко, как будто пробирался через века. Она едва касалась кистью полусотни лет пыли и копоти, слой за слоем, будто дышала вместе с древней краской.

Она услышала шаги заранее – не шумные, но уверенные. Такие обычно бывают у людей, которые привыкли, что их замечают сразу. Шаги остановились за её спиной, не слишком близко, но достаточно, чтобы почувствовать взгляд.

– Надежда Михайлова, если не ошибаюсь?

Голос мужской, ровный, поставленный. Не с резкостью, но с ноткой чего-то… оценивающего.

Она обернулась. Мужчина лет двадцати семи, в дорогом, но неброском пальто, сдержанный взгляд, гладко зачесанные тёмные волосы, и легкая, почти дружелюбная улыбка, которая почему-то казалась неискренней. Рядом – молодой человек, помощник, в чёрной водолазке, с папкой под мышкой.

– Да, всё верно. – Надя встала, сняв перчатки. – Вы из администрации?

Мужчина слегка склонил голову, как бы давая понять: он – намного выше любого «из администрации».

– Меня зовут Арслан Ташкын. – Он выдержал паузу. – Старший сын Хакана Ташкына. Думаю, этого достаточно.

Тот самый, о котором никто не говорил много, но все – осторожно. Надя кивнула, удерживая спокойствие. Имя было ей знакомо – мелькало в документах. Это был брат Эмира.

– Приятно познакомиться, – сказала она, но без тёплости. – Я начала работу на западной стене, как согласовано с господином Ташкыном.

Арслан чуть приподнял бровь.

– А, да. Эмир. – Улыбнулся. Почти мягко. –  Иногда он забывает, что принимает решения здесь не он.

Помощник сделал шаг вперёд, но Арслан слегка поднял руку – не нужно. Он всё скажет сам.

– Видите ли, госпожа Михайлова, в нашей семье всё ещё существует порядок. И в нём, при всём уважении, решения по наследственным объектам принимаю я, не мой брат. Он может одобрить кофе-машину на кухне. Не реставрационные контракты в монастыре.

Надя смотрела спокойно.

– Контракт подписан. Вы вправе его аннулировать, если сочтёте нужным. Но, боюсь, это будет довольно громкая история. Особенно с учётом финансирования, уже переведённого через министерство культуры.

Арслан усмехнулся – по-настоящему, впервые.

– Вы с характером. Мне нравится. – Он сделал полшага ближе. – Но предупрежу честно: здесь не всё так, как выглядит. И уж точно – не все, кто кажется союзниками, ими остаются.

Он повернулся к помощнику.

– Пойдём. Позже поговорим с ней официально. Без пыли и извести.

Когда они ушли, в зале осталась тишина.

Надя медленно опустилась на табурет, снова натянула перчатки и коснулась кистью фрески.

В детстве Арслан был другим.

Он не рождён был жестоким – он был даже странно добрым для среды, в которой рос. Когда слуги спотыкались или что-то роняли, он первым бежал поднимать. Когда брат – ещё маленький Эмир – заболел, Арслан по ночам подкрадывался в комнату, чтобы потрогать ему лоб и убедиться, что тот дышит. Он не боялся проявлять чувства. Тогда – ещё нет.

В десять лет он хотел стать архитектором. Чертил лестницы в блокнотах, рисовал фасады с балконами, даже делал макеты из картона. Отец – Хакан – смеялся, но не с добротой. Он говорил: – В нашей семье строят влияние, не здания.

С тех пор Арслан не рисовал. И однажды, когда Арслан случайно оставил на столе альбом с эскизами, отец сжёг его прямо в камине.

– Чтобы не тратил время на бесполезное.

Он учился быть рукой, не голосом. Он замкнулся. Не сразу стал жестким – просто стал молчащим. Начал слушать, наблюдать, запоминать. Ему внушали, что сильный – это тот, кто не показывает боли, не раздумывает, не задаёт вопросов. В семье Ташкынов даже подросткам нельзя было быть подростками.

В тот год ему исполнилось одиннадцать. Он был любознательным, молчаливым ребёнком – не из страха, а из привычки. Его не наказывали, но и не хвалили. В семье Ташкынов считалось: если не ругают – значит, справляешься.

Ему нравилось ходить по поместью, особенно туда, куда не пускали. Не из упрямства. Просто за закрытыми дверями всегда было интереснее.

В подвале старого дома, рядом с хозяйственным крылом, была комната, которую все называли «архивом». Но он знал – туда ходят мужчины, когда приезжают «гости». И выходят оттуда не сразу.

Однажды он услышал голоса – резкие, но не громкие. Он тихо открыл дверь – самую узкую, заднюю, та, что с ржавым замком. Присел за стеллажом.

В комнате стояли трое: дед Айдар, отец Хакан и человек в грязной рубашке с повязкой на руке. Мужчина был избит – по лицу текла кровь, одна нога дрожала. Его держали за плечи. Он молчал, только дышал громко, глухо.

– Он не сдаст нас, – говорил Хакан. – Он просто торговец. Испугался и связался не с теми.

– Не важно, кто он, – спокойно сказал дед. – Важно, что он перестал быть нужным.

Нож. Айдар подошёл, достал из ящика нож. Не пистолет.

– Отец… – Хакан замолчал.

– Хочешь – сделай сам, – бросил он сыну. – Хочешь – пусть делает кто-то из людей. Но не оставляй это просто так.

– Если ты оставишь слабость, она вернётся. Дважды. Уже в наш дом. Айдар не посмотрел на него. Он развернулся, положил нож на стол, как столовые приборы и двинулся прочь.

Хакан – с людьми и человек с повязкой – остались.

Через десять минут всё стихло. Дверь закрыли. И больше туда не возвращались до вечера.