Под тенью кипариса

Давид Мюллер

Под тенью кипариса

Глава 1. Пыль древности

Пыль ложилась на пальцы, как тонкий серый иней. Надя наклонилась ближе к фреске – еле уловимый силуэт святого проступал под слоями времени. Она провела кистью по крошечному фрагменту, замедляя дыхание, как будто сама была частью древнего ритуала. Тишина монастыря, нарушаемая лишь шелестом листьев за узким оконцем, казалась неестественной – будто сама природа замерла, наблюдая за каждым её движением.

Монастырь стоял высоко в горах, далеко от туристических маршрутов и цивилизации. Местные называли его "Домом четырёх ветров" – из-за сквозняков, проходящих сквозь каменные коридоры. Это место хранило не только фрески, но и запах старого ладана, воспоминания о молитвах и… напряжение. Надя чувствовала это с первой ночи: как будто стены смотрят.

– Надежда Павловна, – раздался голос за спиной, негромкий, но с той уверенностью, которую трудно игнорировать.

Она вздрогнула. Повернувшись, встретила взгляд мужчины лет двадцати пяти. Восточные черты, прямой нос, борода, которая прикрывала его прямые скулы, взгляд тёмных глаз цепкий, как у хищника. Он был в тёмной рубашке, неброской, почти сливался с полумраком.

– Простите, не хотел вас напугать, – добавил он мягче.

– Вы меня не напугали. Просто не ожидала… вас.

– Эмир. Я должен был приехать позже, но… обстоятельства изменились.

Она медленно вытерла руки и встала. Он говорил на русском без акцента – странно, учитывая, что по легенде, его семья почти не покидала страну.

– Эмир… тот самый? Наследник?

Он чуть усмехнулся.

– Если верить местным – изгнанник. Если верить отцу – единственный, кто должен всё исправить.

Между ними повисла пауза. Он подошёл ближе к фреске и замер.

– Мой дед часто любил бывать в этой части монастыря. – Эмир провёл пальцем по грубой кладке. – Говорят, он спрятал здесь кое-что, что теперь все ищут.

Надя молчала. Она чувствовала: этот человек несёт за спиной груз куда тяжелее, чем имя.

– Я знаю, кто вы, – продолжил он. – Вас сюда пригласили не ради фресок. Вы – повод. Декорация. И если вы останетесь – придётся играть по правилам, которые вам никто не объяснит.

– Я не декорация, – тихо сказала она.

Он посмотрел на неё в упор. Взгляд – прямой, изучающий, слишком честный для первого разговора.

– Хорошо. Тогда держитесь крепче. Здесь не прощают тех, кто не вписывается в старые легенды.

Эмир замолчал и сделал шаг вглубь помещения. Тишина снова окутала комнату, как туман. Надя следила за его движениями, не зная, что сказать. Слишком многое стояло между ними – чужая культура, чужие правила, и ещё более чужие игры.

– Если вы знаете, что я – "повод", зачем всё это? Почему не отменить проект? – наконец спросила она, сдерживая дрожь в голосе.

Он обернулся.

– Потому что иногда повод важнее действия. – Он подошёл ближе. – Если вас уберут, всё развалится. Слишком многое завязано на вашем присутствии.

– Это угроза?

Он смотрел в глаза, не отводя взгляда. Как будто искал, насколько она сломается. Или – насколько выстоит.– Предупреждение.

– Вы сами в этом участвуете?

– Я пытался остаться вне. Пять лет. Но прошлое здесь – как ржавчина: проникает даже в бетон. – Он сделал паузу. – Надя, если вы не уедете до завтра, я больше не смогу вас защитить.

– А если уеду – кто будет реставрировать фреску? Ваш дед?

Эмир усмехнулся. Впервые – по-настоящему. Эта улыбка была почти мальчишеской, но исчезла так же быстро, как появилась.

– Значит, вы останетесь?

– А вы?

Он не ответил сразу. Смотрел куда-то в темноту арки позади неё.

– Я не уезжал. Просто прятался. Но, похоже, пора возвращаться. Настоящим именем. Настоящей ценой.

Она подошла ближе, на шаг, едва заметно, но достаточно, чтобы почувствовать его дыхание.

– Что будет завтра?

Он посмотрел ей в глаза. В голосе – спокойствие, почти равнодушие, но в зрачках плескался шторм.

– Завтра придёт мой брат.

Эти слова повисли в воздухе, как старинный колокол, звучащий где-то внутри гор.

Надя не ответила сразу. Она снова взглянула на фреску – на неясный силуэт, словно растворяющийся в стене. Ей вдруг показалось, что там, в потёртых красках, кто-то наблюдает за ними. Тот, кто знал слишком много.

– Он будет против того, что я здесь? – тихо спросила она.

– Он будет против самого факта, что кто-то осмелился дотронуться до прошлого.

– Особенно если – я?

Эмир посмотрел в сторону, как будто прислушиваясь к далёкому шуму. Его голос стал ниже.

– Между нами многое не сказано. Мы не виделись пять лет. С тех пор, как…

Он не договорил.

Снаружи скрипнула деревянная дверь. Кто-то прошёл по двору. Быстро, бесшумно. Эмир напрягся, но не обернулся.

– Завтра всё изменится, Надя. В какую сторону – зависит не только от меня. И, возможно, даже не от тебя.

Он шагнул к выходу, но задержался в проёме.

– Запри за собой. Здесь, несмотря на мрамор, всё хрупко.

Глава 2. Надя

Бабушка пахла пыльным мёдом, сухими розами и кедром. Это был не дух, а запах времени – вещи, которая не торопится. Когда Надя была маленькой, она часто забиралась к ней на кухню после школы – не за конфетами, а просто… чтобы посидеть. Послушать, как молчит человек, который прожил слишком много, чтобы болтать попусту.

В тот день бабушка молчала дольше обычного. Она сидела у окна в выцветшем сером платье, что носила, кажется, с войны. На столе стояла чашка, давно остывшая, и тарелка с яблоками, срезанными точно, тонко – будто в этом было особое искусство.

Надя, лет семи, подошла. Бабушка поднялась – скрипнули суставы, зазвенели стекла в шкафу. Она достала маленькую шкатулку из дальнего ящика комода, открыла её – так осторожно, словно там жило что-то дышащее.– Иди сюда, – сказала она вдруг, тихо, но без мягкости.

Внутри, на бархатной подкладке, лежал странный медальон. Он не был красив в привычном смысле – не золотой, не блестящий. Тусклый металл, древний рисунок, и крошечный, тёмно-зелёный камень в центре. Он смотрелся инородно среди простой, почти нищенской обстановки квартиры.

– Никому не показывай. Даже отцу, – сказала она.

– Почему?

– Потому что не каждый должен помнить. Иногда забытое – не потерянное, а просто ждёт.

Бабушка вздохнула. Она редко говорила о прошлом. Словно каждое слово оттуда стоило ей чего-то. Но в тот вечер она заговорила, будто знала, что ребёнок всё равно не поймёт – но когда-нибудь вспомнит.

– Это… не наше. Но и не совсем чужое. Его оставили люди, с которыми нас что-то связывало. Очень давно. На юге. В горах, где ветер режет скалы, как нож ткань.

Надя слушала, затаив дыхание.

– Там есть место. Старое. Каменное. Монастырь. Я видела его только один раз – когда была совсем молодой. Мы были проездом. И всё, что я помню – это запах. Камня и масла. И ощущение, что я что-то должна. Но не знала – что.

– А я?

Бабушка посмотрела на неё. Долго. Будто впервые.

Этот медальон – он как ключ. Или якорь. Ты должна взять его, когда придёт время.– Может, ты узнаешь. Может, тебе это место скажет больше, чем мне. Ты… у тебя есть дар видеть то, что другие пропускают.

– А когда?

– Когда снова увидишь эти стены. Бабушка лишь улыбнулась. Грустно.

Надя тогда кивнула – не поняла ничего, но сохранила. Дети не задают лишних вопросов, если чувствуют, что взрослому тяжело говорить. Они просто запоминают. Внутренним способом. Молчаливым.

Она была ребёнком с тихими глазами. Не громкой, не резкой, без вспышек. Её часто не замечали в классе – пока она вдруг не отвечала на сложный вопрос с такой точностью, будто знала ответ задолго до вопроса. Любила рисовать – но не людей, а стены. Обветренные фасады, колонны, заброшенные дома. Больше всего – то, что разваливается. Надежда всегда тянулась к вещам, которые можно было спасти.

Мать – Светлана – была врачом. Холодная, как хирургический свет. Не по злобе – просто так удобнее жить, когда день расписан по минутам. Она воспитывала дочь как проект: аккуратно, в меру строго, с упором на дисциплину. Любовь – в виде расписания, завтраков и аккуратных пледов.

Отец, Павел, исчез из жизни Нади, когда ей было восемь. Уехал "в командировку", которая не закончилась. Связь прервалась. Светлана никогда не объясняла, почему. Просто убрала с полки его фотографии. И даже не пыталась вырезать из памяти. Надя научилась не спрашивать.

А вот бабушка… Бабушка была из другой эпохи. С южной фамилией, с кавказскими оборотами речи и с чем-то в голосе – древним, как старые сказания. Она не жила – она помнила. Воспоминания были её стихией, и Надя чувствовала, что именно рядом с ней может дышать свободно, без нужды быть «удобной» или «правильной».

Именно бабушка учила её видеть тени под слоями краски. Чувствовать воздух в старом доме. Слушать тишину.

Зима тогда была долгая, серая – та самая, что будто специально затягивает небо потолще и не даёт свету пробиться. Надя сидела у окна, не плакала. В ладони – медальон. Холодный, тяжёлый, но с каким-то внутренним теплом. Как будто внутри него тихо билось сердце. Старое, уставшее, но живое. Когда бабушки не стало, Наде было всего девять.

Она спрятала его в чайную коробку, давно пустую, и убрала в ящик стола, под подкладку. Никто туда не заглядывал. Ни мама, ни кто-то чужой. Только она.

Жизнь после бабушки пошла ровно. Без громких событий, но не без смысла. Школа, книги, редкие разговоры с мамой. Мать была вечно на работе – строгая, уравновешенная, немного чужая. Не жестокая, просто сдержанная. Одобряла пятёрки, гладила по плечу, но обнимала редко. И всё было вроде правильно, но чего-то важного не хватало.

Любопытство. Тонкое, почти неощутимое, но упрямое. Оно появилось, кажется, ещё в бабушкиных взглядах. В её «потом узнаешь». И в том медальоне – без имени, без истории. Но с тайной, которую не отпускало время. Надя не шумела. Она росла как человек, который умеет быть незаметным – в классе, дома, в разговорах. Но внутри неё жило что-то другое.

Когда Наде исполнилось пятнадцать, она снова достала его. Стала рассматривать по-настоящему. Медальон показался меньше – не потому, что он стал другим, а потому что она выросла. На металле – странный знак: будто солнце и звезда в одном. В центре – крошечный камень, почти чёрный.

С тех пор она начала искать.

Сначала – в библиотеке. Книги про старинные знаки, про ордена, про символы на старых гербах. Потом – в интернете. Форумы, архивы, изображения фресок, обрывочные статьи. Иногда она просыпалась ночью от ощущения, что почти нашла ответ – и не могла вспомнить, где его видела.

Она вела блокнот. Зарисовывала знак, записывала идеи, выписывала всё, что хоть как-то было похоже. Раз в год писала в музеи – без толку. Кто-то не отвечал, кто-то вежливо пересылал письмо "дальше", и оно там исчезало. Но Надя не сдавалась. Это стало чем-то вроде внутреннего маршрута. Не срочного. Но обязательного.

И сердце у неё тогда выпрыгнуло из привычного ритма. В шестнадцать она набрела на старую статью – чёрно-белую, плохо отсканированную. В ней говорилось о фресках древнего монастыря в горах. И на одной из фотографий, в самом углу, едва виднелся знак. Почти такой же, как на её медальоне.

В восемнадцать Надя поступила в университет. Историко-художественный. Не потому, что мечтала о музеях. Просто она понимала – это единственный путь, который может привести к ответу.

Учиться было сложно. Но она шла упрямо. Её интересовали не художники, а те, кто работает со временем – реставраторы. Те, кто умеет снимать слои – краски, штукатурки, смысла. Её манила не красота, а глубина. История, закопанная под краской.

– …этот монастырь в южных горах. Полуразрушенный, труднодоступный. Сейчас там редкие исследовательские экспедиции. Построен на месте языческого святилища, потом перестроен – и там сохранились уникальные фрески… В девятнадцать, на одной из лекций, преподаватель мимоходом упомянул:

Тот самый монастырь, о котором бабушка говорила в полголоса, а память хранила, как тепло в ладонях.Надя не записала. Она просто замерла. Это было оно.

Похожее чувство бывает, когда вдруг встречаешь запах из детства или случайную фразу, которую когда-то говорил близкий человек.

Но что-то подсказывало – туда стоит посмотреть чуть внимательнее.Она отметила это про себя – и больше не забыла.

Монастырь стал очередной строчкой в её списке. Может, важной. Может, нет.

Глава 3. Страница из дневника

Монастырь ночью дышал иначе. Воздух становился вязким, как настой из сухих трав, стены излучали прохладу, и всё будто замедлялось – шаг, дыхание, мысль.

Или так ему рассказывали. Эмир сидел в старой монастырской библиотеке. Лампа тихо потрескивала, отдавая жёлтый свет на обветшавший стол. Он давно не приходил сюда. Не с тех пор, как умер дед.

Айдар Ташкын. Железный человек. Человек чести. Человек правил.

Эмир перебирал ящик с черновиками деда. Его дед был не из тех, кто делится размышлениями – зато записывал. Часто. Неряшливо, но честно. Политические идеи, цитаты, вырезки из газет.

Эмир почти машинально перелистывал старые папки. Пальцы были запылёнными, ногти цепляли края обложек – грубые, канцелярские, с выцветшими штампами. Большинство папок были подписаны аккуратной рукой деда: «Протоколы. 1960—1963», «Земельные вопросы», «Семейные контакты». Страницы в них шуршали, как засохшие листья – много формальностей, мало живого.

Он уже собирался отложить всё, когда из одной из папок, застряв между двумя папиросными листами, выпал тонкий, неприметный конверт. Он не шлёпнулся, не соскользнул – скорее вылетел, как будто сам захотел быть замеченным.

Эмир машинально поднял его.

Конверт был серый, мягкий от времени, края немного потёрты, загнуты внутрь, будто его кто-то держал в руках долго, много раз. Он не был заклеен, не подписан, не датирован. Ни фамилии, ни инициалов. Только слегла пожелтевшая бумага и след сгиба, разделяющий его пополам.

Он открыл конверт, осторожно, стараясь не порвать. Внутри лежал лист бумаги – аккуратно сложенный вдвое, без печати, без подписи. Чернила были поблекшими, но почерк – чёткий, женский, с округлыми буквами, немного наклонёнными влево. В нём чувствовалась сдержанность. Письмо не было официальным – и тем более не любовным.

По левому краю шли неровные зубцы – мелкие рваные фрагменты, оставшиеся от отрыва. Он развернул лист – и только тогда заметил:

Лист был выдран из тетради. Из простой – линованной, старой. Бумага мягкая, плотная, желтоватая, как бывает у дневников, которые носят с собой много лет. Не из канцелярии. Из чего-то личного.

Они были чуть потемневшие, как будто от долгого хранения. Один край – даже с микроскопическим обугленным следом, будто страница когда-то лежала рядом с зажжённой свечой. Или пеплом. Эмир провёл пальцем по этим рваным краям.

И кто-то – вероятно, сам Айдар – не сжёг её. Не выбросил. Сохранил. Спрятал. Это была не часть переписки.

Это была вырванная страница из чьего-то дневника. Если только – она не значила слишком многое. Это настораживало больше, чем содержание. Потому что дед был человеком порядка. Он бы не стал хранить бумагу, которую нельзя объяснить.

Эмир медленно сел за стол, развернул лист до конца и начал читать.

22 ноября 1985 года

Назлы. Снилось снова. Опять тот склон, опять она стоит.

Она не кричит – ни во сне, ни тогда. Просто смотрит. И всё повторяется. Я уже не могу считать, сколько лет прошло. Но каждую ночь, когда сон становится особенно тихим, приходит это: камень под ногами, ветер, и её лицо. Молчащее. Тонкое. Молодое.

Но нет. Оно только обнажает. Снимает кожу с памяти, и всё встаёт ясно, как в те дни. Я думала, с возрастом станет легче. Что время сгладит углы.

Мы не хотели убивать. Не было в нас злости. Был страх. Она увидела нас. Просто вышла из-за угла, как тень. Не сказала ничего – ни угроз, ни обвинений. Просто… увидела.

А потом – этот треск. Камень под ногой. Пустота. Мы держали её. Каждый по-своему. Я – за запястье, он – за плечо. Она вырывалась? Или просто отступила? Я не знаю. Может, я сама шагнула. Может, слишком крепко держала.

Я не могу писать, что было потом. Где это было – тоже не стану. Не потому, что боюсь – страх давно ушёл. Просто не могу. Не хочу придавать этому форму. Как будто, если не назвать место, оно останется чуть менее настоящим. Мы закопали её молча. Сами. Без слов.

Он тогда уронил медальон. Просто выскользнул. Цепочка оборвалась, и он… упал. Лёг в землю. Я помню этот звук – короткий, глухой. Как щёлкнувшая крышка. Он ничего не сказал. Только отвернулся.

А я свой сохранила. Не знаю, зачем. Носить – не могу. Давит, как будто на шею кто-то положил камень. Выбросить – рука не поднимается. Он лежит у меня в коробке, в тряпочке. Иногда достаю. Смотрю – и откладываю обратно.

Не отпускает.

А сны… всё те же. Мы стоим на том месте. Она – рядом. Ни слова. И каждый раз – будто всё повторяется. Один в один. И я снова ничего не могу сделать, только смотрю, как оно происходит.

Иногда, наоборот, кажется, что от молчания только тяжелее. Что всё, что прячешь, – гниёт внутри. Мне раньше казалось: если долго молчать – всё само уляжется. Но, похоже, нет.

Я просто… устала бояться собственной памяти. Я не знаю, простится ли такое. Или должно.

Он дочитал письмо. Последняя строка будто застряла в воздухе, не желая отпускать. Бумага дрожала между пальцами, как листок на ветру – хрупкая, выжатая изнутри чужой болью.

Эмир выдохнул и аккуратно сложил лист обратно. Конверт, казалось, уже опустел, но когда он снова взял его в руки, что-то хрустнуло внутри – едва уловимо. Он наклонился, заглянул внутрь и нащупал – не бумагу. Картон. Плоский, плотный.

Фотография.

Он вытянул её, осторожно, двумя пальцами, будто боялся повредить. Маленький снимок, выцветший, с закруглёнными углами и тёплым, почти молочным тоном. Старинная плёнка. Печать прошлого.

На фото – женщина. Лет двадцати пяти, может, чуть старше. Простое платье, волосы собраны в пучок. Лицо не нарочито красивое, но с чем-то цепляющим: взгляд – открытый, спокойный, почти смирившийся. В руках – ребёнок. Мальчик, года два. У него тёмные волосы, непослушно спадающие на лоб, и пухлые щёки. Он тянет руку к камере, как будто хочет дотянуться до того, кто снимает.

На заднем плане – луг. Высокая трава, колышущаяся на ветру. Солнце. И какая-то деревянная изгородь вдали. Всё было настолько обыденно, что становилось особенно трогательно – никакой драмы, только момент, пойманный навсегда.

Эмир всмотрелся в лицо женщины. Оно казалось смутно знакомым – не в деталях, а в ощущении. Как будто он когда-то видел её в толпе. Или на старом фото в доме деда. Или, возможно, просто в каком-то сне.

Он перевернул снимок – пусто. Ни даты, ни подписей. Ни даже штампа ателье.

Просто жизнь, замёрзшая в кадре. Неизвестная, незаявленная – но почему-то сохранённая.

Он медленно положил фото рядом с письмом. В библиотеке снова стало тихо. Лампа потрескивала, и он вдруг понял, что не хочет сейчас никого видеть. Ни прошлого, ни будущего.

Только тишину. Чтобы подумать, кто они были.

И почему дед хранил это.

Он сидел неподвижно. Письмо и фотография лежали рядом, как две части чего-то незавершённого. Не разгадки – нет. Скорее – начала.

Кто она?

Женщина на снимке выглядела просто, почти скромно, но в её взгляде было что-то… живое. Настоящее. Не вызывающее, не яркое – а будто наполненное чем-то, что невозможно передать словами. Что-то в этом лице тронуло его неожиданно глубоко. Как будто он не видел её прежде, но знал – в каком-то ином смысле.

Он вспомнил имя из письма. Назлы. Оно словно остыло внутри.

И ещё – строки: Мы держали её… Я – за запястье, он – за плечо.

Эмир опустил взгляд. Значит, их было двое. Женщина и мужчина. Кто-то, кто видел. Кто-то, кто мешал. Кто-то, кого стало слишком страшно оставить в живых. Или… кто оказался не в том месте, не в то время.

Он не знал, чьи это записи. Но чувствовал – человек настоящий. Несущий на себе что-то тяжёлое слишком долго. Он не знал, была ли это мать ребёнка, или совсем другой участник того случая. Но одно было ясно: эта записаь не была случайной. И не должна было остаться в этих папках.

Он снова посмотрел на фотографию. Мальчик тянет руку вперёд – не к тебе, а мимо, как будто к кому-то, кого нет в кадре. Он был слишком живой для бумаги. И почему-то именно он щемил сильнее, чем слова в письме.

Кто он?

Он не знал. Ни имени. Ни судьбы. Ни как они связаны с его семьёй. Но ощущение – тёплое и странное – не уходило. Будто перед ним была чья-то жизнь, которую спрятали. Упрятали в старые архивы, как ненужную заметку. Но она не исчезла. Просто ждала, пока кто-то снова её откроет.

Он провёл ладонью по лицу, будто пытаясь стряхнуть внутреннюю тяжесть. Ему не нужны были объяснения – пока. Он просто знал, что это важно. Для кого – он не был уверен. Может, для деда. Может, для самого себя. Может, просто потому, что что-то старое и человеческое не должно растворяться бесследно.

Он медленно сложил бумагу, вернул фото в конверт. Руки дрожали чуть больше, чем хотелось бы признавать.

В библиотеке снова стало по-настоящему тихо.

И он впервые за долгое время почувствовал, что не всё про семью ему известно. И что, возможно, прошлое, к которому он вернулся, – не готово быть просто фоном. Оно живое.

И оно уже смотрит на него.

За спиной щёлкнула дверь.

Эмир обернулся.

На пороге стоял отец.

– Ты здесь, – сказал он после короткой паузы. Голос звучал спокойно, но слишком ровно.

– Библиотека – редкое место, где можно остаться одному, – ответил Эмир нейтрально.

Мгновение – и взгляд стал снова пустым. Отец сделал шаг внутрь. Его взгляд пробежался по полкам, по столу, по ящику, который Эмир недавно закрыл. На долю секунды он задержался на пустом пространстве у лампы.

– Отец любил порядок, – произнёс он негромко. – Даже в хаосе. Особенно в хаосе.

Он подошёл к папкам, стал медленно листать одну из них. Как бы невзначай, но слишком уж тщательно. Пальцы у него дрожали чуть заметно.

Эмир молчал. Наблюдал.

– Ты что-то ищешь? – спросил он, без нажима.

– Просто проверяю. Некоторые материалы… могли быть неправильно отсортированы, – ответил отец, не глядя. – Здесь много устаревших документов. Ненужных.

Он аккуратно вернул папку на место. Постоял немного.

– Время от времени дед откладывал кое-что без подписи. Никогда не объяснял. Я иногда думал – может, и сам не знал зачем. В этих стенах слишком много старого. И не всё из этого – история.

Он посмотрел на Эмира – пристально. Оценивающе. Будто пытался угадать: знает ли он? Видел ли?

Эмир только кивнул.

– Конечно.

– Доброй ночи.

– Доброй.

Отец вышел. Не оглянулся.

Когда за ним закрылась дверь, Эмир остался стоять в той же позе. Только теперь – уже зная точно: он был не один, кто пришёл сюда за прошлым.

Глава 4. Её звали Назлы

Я родилась в темноте. Не как все – в доме, в крике, в руках матери. Меня принесли.

Той ночью был ветер. Он пел в склонах, как будто задувал свечу. Я не помню этого – конечно. Но сестра Агния говорила, что дверь монастыря застучала сама, будто кто-то не постучал, а позвал.

Меня нашли в одеяле. Тёмном, грубом, мужском. Рядом – никакой записки. Только тонкая медная иконка, что потом всегда лежала у меня под подушкой. Молча.

Они не знали, как меня звать. И монахиня, что меня подняла, сказала:

– Пусть будет Назлы. Потому что так смотрят те, кто уже не ждёт, но всё ещё надеется.

С детства я была тише других.

Не плакала громко, не просила. Просто смотрела. Мне нравилось сидеть у окна – особенно в зимнее утро, когда стекло казалось ледяной шалью, и весь мир – далеко-далеко, за ней.

Сёстры говорили: "Ты будто слушаешь то, чего нет."

А я слушала. Ветер. Капли. Потрескивание свечи. Я верила, что всё живое – говорит, просто не вслух.

Моя жизнь была простая.

Я просыпалась, шла умываться из каменного таза, надевала серое платье и молилась.

Потом помогала – сестре Марии с библиотекой, сестре Мелания с цветами.

Меня не заставляли. Мне нравилось. Там, среди старых книг, запаха ладана и тишины, я чувствовала, что я не случайность.

Я училась читать по псалмам. И писать – каллиграфией, где каждая буква как молитва.

Я любила это.

Потому что когда ты не знаешь, откуда ты пришёл, – ты особенно хочешь понять, зачем ты остался.