Когда зацветает волчий коготь

Эва плавно отвела руку, сделала шаг чуть в сторону, подальше от Зейна. Внутри все замерло от предчувствия надвигающегося ужаса.

– З-здесь дозировка спорная. Возможно, ошибка…

– Нет! – перебил он резко. Рука жестко обвила ее талию, грубо притягивая обратно, к стене, в угол. – Ты не так смотришь! Ближе! Надо… – Голос хриплый, животный. Он прижал ее к столу, надавив всем телом, весом. Холодная, грубая поверхность дерева впилась в плечи и руки девушки сквозь легкую ткань платья. Дурманящий смрад заполнил легкие. Его левая рука рванулась вниз, цепко схватив складки юбки, грубо задирая. Шершавая, липкая от пота ладонь скользнула по обнаженному бедру, оставляя омерзительный тактильный след. Правая рука схватила сзади за шею, опускаясь к ребрам, к корсету.

Оцепенение длилось миг. Взгляд проскользил по столу, по знакомым этикеткам: синий витреол, белый мышьяк… Нет, это насмерть. Вот! Тяжелая рука сквозь шок и страх схватила баночку с белесой пылью – толченый известняк, раздражитель слизистых. С рычащим воплем, в котором смешались ярость и первобытный ужас, она швырнула белесую пыль ему прямо в лицо, целясь в опьяненные, безумные глаза.

– А–а-аргх! – Зейн взвыл, зажимая свое лицо руками. Пыль слепила, жгла, вызывая гадкий кашель.

Эва кинулась к двери, дрожащей рукой дергая щеколду… Ледяной ночной воздух. Чистый. С запахом прелой травы ударил в лицо, обжигая легкие сладким освобождением. Она слепо вылетела на крыльцо и, не заметив порожек, упала на колени. Адам уже стоял у входа в дом.

– Эва! – Его низкий голос пробился сквозь звон в ушах. Он быстро и осторожно поднял ее. Лицо гвардейца, озаренное светом из двери, выглядело устрашающе грозно, оно было переполнено яростью. – Он тебя тронул?! Живьем сдеру шкуру с ублюдка!

Он отодвинул ее к стене: «Стой здесь!» – и ворвался внутрь. Эва, прижавшись к холодному бревну, слышала глухой удар, сдавленный стон и низкий, звериный рык Адама:

– Тронешь ее хоть еще один раз, и я обещаю, вернусь и отрежу твои похотливые ручонки у корня, тварь! Сгниешь здесь же, в своей вони и крови. Понял?!

Через мгновение Адам выскочил на крыльцо, дыхание хриплое. Взял Эву под руку крепко, но не больно, и молча повёл к дому старосты.

В сенях ждал Томас. Он не спрашивал. Его каменное лицо, озаренное светом лампад, было красноречивее слов. Взгляд прошелся по бледному от страха лицу, грязной юбке, дрожащим рукам, следу крови на костяшках гвардейца. «Я же предупреждал», – говорили его ледяные, обеспокоенные глаза. Но вслух он не произнес ни слова.

Эва не выдержала такого осуждающего взгляда. Она развернулась и, хромая, вышла в кладовую, захлопнув следом дверь. Прислонившись спиной к стене, соскользнула вниз, на пол. Дрожь била, как в лихорадке – сначала мелкая, как от холода, потом крупная, сотрясающая все тело. Она впивалась пальцами в плечи, пытаясь сдержать рыдания. Унижение, грязь, леденящий страх, липкое чувство своей собственной глупости, наивности – всё смешалось в ком, перекрывающий горло. По лицу потекли горячие обжигающие слезы. Она задыхалась между беззвучными рыданиями, грудь судорожно вздымалась, а в ушах стоял звон.

Дверь скрипнула, и вошел Томас, держа в руке горящий подсвечник. Он молча взглянул на этот сгусток боли и страданий. В его глазах не буря, ураган гнева, такого холодного и страшного, что стыла кровь.

– Что именно он сделал? – тихий вопрос повис между стен.

Она мотала головой, не в силах выдавить ни звука. Слёзы безостановочно катились по лицу. Она уткнулась лицом в колени, пытаясь спрятать своё уязвимое состояние, трясясь при этом всем телом, как бедная мушка в паутине.

Томас оставил подсвечник на сундуке и молча вышел. Через пару минут он вернулся с дымящейся чашей. Простой чай из сушеной мелиссы и листков смородины. Чистый, успокаивающий запах. Он опустился на корточки недалеко от Эвы, ставя неподалеку чашу с чаем.

– Пейте. Мало-помалу, – смесь просьбы и приказа прозвучала мягко, осторожно.

Томас хотел было встать и уйти, но Эва на миг подняла на него красные глаза. В них был такой немой ужас и беспомощность, что он внезапно замер. Сам не ожидая от себя, он также сел на пол у стены, прислонившись к ней спиной, в полушаге от девушки.

Кладовая, выполняя свою непосредственную функцию, собрала в себе всё: и дрожь плеч, и растерянное молчание, и удивленный писк мышей. Томас не смотрел на нее, но принялся делать то, что умел лучше всего. Заговорил. Его голос был спокойный, монотонный, как успокаивающий шум дождя.

– Дорога завтра будет несложной, – начал он, глядя куда-то в угол на тень от подсвечника. – Лес тихий, старый. Дубняк сменится сосняком. Под ногами будет хвоя, мягкая, как ковер. А воздух… На рассвете он особенно хорош! Холодный, прозрачный, пахнет мхом и той самой хвоей, что под ногами. И влагой. Как будто весь мир только что родился и дышит впервые, – он сделал небольшую паузу, прислушиваясь к тишине кладовой, нарушаемой лишь ее прерывистым дыханием. – Вон тот флюгер на кузнице… Скрипит. Слышите? Как скулящий пес на привязи. Но скрипит так интересно. То он печально жалуется, то поет, да так тонко, словно лютня. Интересно, мастер забыл его смазать или нарочно оставил музыкантом? – Взгляд Томаса осторожно коснулся Эвы, затем прошелся по сундуку, подсвечнику. – Какой узор… Видите, здесь, на крышке? Похоже на карту. Не Бертена, нет. Горы какие-то фантастические, реки… Может, столяр видел такие во сне? Или просто доска с сучком так легла…

Он не ждал ответов. Просто заполнял пугающую тишину звуком своего ровного голоса, выстраивая мост из нейтральных, отстраненных образов обратно в реальность. Эва слушала сперва уткнувшись лицом в колени, погруженная в свои пугающие мысли и воспоминания. Затем слова дипломата стали просачиваться в ее ум, отвлекая. Дрожь начала стихать волнами: сначала перестали трястись кисти рук, ослабли пальцы, отпуская плечи. Потом дрожь отступила от груди, позволив спине расслабиться о стену. Наконец, утихли внутренние судороги где-то там, в глубине тела. Дыхание выровнялось, стало глубже, хотя еще прерывалось остаточными всхлипами. Свинцовая усталость накатила, сменив адреналиновую бурю. Чай она так и не пила, но теплый пар от чаши и знакомый запах мелиссы стали лучиком покоя в этом море стыда. И она оценила сам жест. Такой странный и неуклюжий! Сидеть здесь, в кладовой, с ней рядом на грязном полу. Она была уверена, что он придет с нотациями. Но нет. Ледяной ком под сердцем понемногу таял. Когда ее дыхание окончательно выровнялось, а плечи перестали вздрагивать, Томас замолчал. После нескольких минут в полной тишине под огарочком свечи, он встал.

– Позвольте, – сказал он, протягивая ей руку, помогая встать. Эва взялась за его черную перчатку и про себя на миг обрадовалась, что это всего лишь перчатка. Не пальцы, не кожа, не руки. Все это сейчас в ее представлении было воплощением той бесчеловечности. А тут всего лишь перчатки.

Как только она встала, тут же отпустила Сен-Мора. Он приоткрыл дверь, пропуская ее вперед.

– Доброй ночи, госпожа цветочница Бовель, – сказал он тише обычного, добавив с тихой усмешкой: – И всё же зря вы воздержались от чая… Лучшего в этих краях, между прочим.

Утром Эва вышла раньше всех, чтобы проверить раненых. Она передвигалась по деревне как завороженная, всячески избегая даже взгляда на хижину Зейна. Осмотрев повязки, она отдала распоряжения старосте о последующем уходе за тяжелыми больными. Наконец, она направилась к колодцу возле кузницы, чтобы пополнить флягу в дорогу. Подойдя ближе, застыла. У стены, возле лавок, стоял Зейн. Словно ждал. Лицо серое, землистое, глаза красные, ввалившиеся, с темными кругами. На скуле – лиловый синяк от кулака Адама.

Эва остолбенела, страх сжал глотку. Первым делом, она оглянулась – сзади, во дворе уже были люди. Адам стоял недалеко, у коновязи, настороженно наблюдая за ними.

– Эвтилия… – голос Зейна был хриплым, прерывистым. – Дай минуту, выслушай. Я… не переживу, если ты уйдешь, не послушав.

Она сделала шаг назад, рука сжала складки платья. Взгляд уже подметил большой деревянный сук слева от колодца.

– Говори. Отсюда. Шаг ближе – закричу, – голос звучал уверенно и жестко, хотя внутри всё дрожало.

Сжав кулаки до побеления костяшек, Зейн кивнул.

– Вчера… Я был не в себе. Совсем. Дурманис… Я сомневался, работает ли, решил проверить на себе. Он проник в мой мозг, напомнил мне, что я остался… ни с чем. А затем встретил тебя… – голос сорвался, – ты въехала в нашу дыру как солнышко на небо, как мое спасение. И я тогда подумал: «Вот она, моя верная птичка, мой ключик к жизни». Ты живешь при дворце, такая нужная, умничка. И я… Я захотел частичку этого света себе. Мой мутный мозг не придумал ничего лучше, чем взять частичку силой. Получилось… мерзко. Знаю. – Он закрыл глаза, из глаз пошли слезы. – Прости меня… И ты сейчас уйдешь, исчезнешь навсегда, как и Орден! Волчий Коготь уже зацветает, и мой мир рушится на глазах…

Волчий Коготь еще не цветет. Не должен… Слова Рия! Эти двое говорят о чем-то одном. По спине девушки пробежала дрожь.

– Не надо. Даже не начинай. Я не виновата, что ты во мне что-то там увидел. Я никогда не была твоим лучом, Вальроз, и ни за что не буду им, – голос Эвы звучал гордо, громко, как раскаты грозы. – Твой свет ищи в себе сам. Между решением травить свой мозг Дурманисом и чувством вины за смерти людей вчера вечером. Ты травил реку дурманом, морхеймцы здесь не случайные гости. Это ожидаемая плата за твои поступки, – она сделала шаг вперед, глаза горели. – Оглянись же! Вокруг люди с разорванными животами и отрубленными руками! Им нужны твои здравые навыки! Твой ум! Сейчас! Пока ты строишь планы мести, они прямо сейчас умирают.

Она практически развернулась от его жалкого вида, чтобы направиться к путникам. Но он подал голос:

– Это я… – провыл он вдруг виновато, по-собачьи. – Я подговорил тех гадалок. Хотел… чтобы ты, чтобы мы…

Он не успел договорить. Откровение настигло Эву. Все ее юношеские волнения, мечты, неловкий стыд… Его постановка и манипуляции?

– Довольно, – перебила она ледяным тоном. Резко развернувшись, она пошла прочь. Не оглядываясь. Ком подкатил к горлу от его гадкого голоса, его вида, от всей этой ненужной правды. Быстрым шагом Эва дошла до Томаса и Адама к коновязи. Дипломат изучал ее взглядом – оценивал результаты беседы со знахарем, ища возможные ущербы, трещинки. Но нашел в ее глазах блеск победы, притаившейся где-то там между горечью и жалостью.

– Мы выезжаем? – бросила Эва, не глядя ни на кого. Голос прозвучал четко, как команда. – По коням.

Она не видела, как Адам и Томас обменялись взглядом. Но когда Адам подал ей поводья, в его глазах читалось молчаливое: «молодец». А Сен-Мор лишь кивнул, и пусть его лицо казалось бесстрастным, но уголки губ поднялись в едва уловимом уважении.

Путники тронулись, оставляя позади сам Акариос и тень человека, бывшего когда-то несбыточной мечтой, а ставшего горьким уроком. Дорога к Великой горе продолжалась, и теперь Эва ехала с новым колючим и в то же время успокаивающим знанием: юношеские иллюзии мертвы. Остались старые добрые долг, путь, вера в добро и ремесло, а всё остальное – шелуха и чепуха. Но… «Волчий Коготь зацвел»? Что это значило? Вопрос время от времени всплывал в подсознании даже в таком непростом утреннем воздухе.