Я полюбила бандита…

В дверь раздается настойчивый стук.

– Сходи умойся, – почти ласково говорит мне мой мучитель и проводит ладонью по моей спине.

Дважды меня просить не надо, я встаю с пола и почти бегом скрываюсь за дверью санузла. Мне все равно никто здесь не поможет. Не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня такую. Жалкую и раздавленную. Чувствую себя полным ничтожеством.

В санузле еще одна дверь, за которой, очевидно, стоит унитаз, и большая белоснежная раковина с автоматическим смесителем у стены, выложенной светло-бежевой плиткой. Над раковиной висит внушительных размеров зеркало в массивной резной раме. Смотреть на себя не хочется. Я тщательно полоскаю рот и умываю лицо. Почти удается перестать плакать. За дверью слышны какая-то возня и звон тарелок. Я продолжаю стоять, держась за края раковины руками, и пытаюсь восстановить дыхание.

– Иди поешь, – сухо приказывает подонок, открывая дверь.

Я делаю глубокий вдох и, опустив голову, плетусь обратно в ресторанную комнату. Сажусь на один из диванов, обитых какой-то мягкой бархатистой темно-коричневой тканью и расположенных по обе стороны от стола. Мужчина садится рядом. Я несколько секунд уныло смотрю в стоящую передо мной тарелку, сложив пальцы рук в замок на бедрах, и отворачиваюсь к окну справа от меня.

– Ешь, – снова сухо приказывает мне мерзавец.

– У меня аллергия на рыбу, – отвечаю почти шепотом, продолжая смотреть в окно. Не хочу на него смотреть, но кожей ощущаю, как он молча сверлит меня взглядом.

Вид из окна красивый. Ресторан стоит на возвышенности, поэтому взору открывается живописный пейзаж блестящей алмазными искрами в лучах яркого солнца реки внизу.

– Только на рыбу или еще на что-то? – уточняет мужчина.

– Только на рыбу.

– Вот это тогда ешь.

Он убирает мою тарелку и ставит передо мной другую. Ими тут весь стол заставлен. Вкуса еды я почти не чувствую. С трудом заталкиваю в себя замысловато выложенное на тарелке передо мной какое-то блюдо.

В дверь раздается предупредительный стук, и внутрь входит официантка, одетая так же, как и та, что встречала нас на входе: белая блузка, строгая темно-коричневая юбка и темно-коричневый платок на шее. На подносе у нее в руках стоит высокий стакан из прозрачного стекла, заполненный фруктами, сливками и кусочками бисквита. Официантка ставит его на стол рядом со мной и обращается к молча жующему слева от меня мужчине:

– Что-нибудь еще, Вадим Сергеевич?

– Аптечку принеси.

После того, как девушка приносит белую пластиковую коробочку с красным крестом на крышке и снова уходит, он откидывает крышку, копается в содержимом коробки и вытаскивает оттуда маленький голубой тюбик и пластырь. Выдавливает из тюбика прозрачный гель и вдруг, протянув руку, этим гелем смазывает мне висок…

Посмотреть на себя в зеркало в туалете я так и не решилась. А про то, что меня припечатали головой в машине, и вовсе забыла. Боли я почти не чувствую – все тело мне будто чужое. Я вообще пребываю в какой-то прострации, словно со стороны за всем этим наблюдаю. Но когда он распаковывает пластырь и крепит его на ссадину на виске, меня снова накрывает. Чувствую себя вещью. Использованной. Никчемной. И от этого проявления жалкого подобия заботы после того, что он со мной сделал, становится только хуже. Ничего не могу с собой поделать и опять начинаю рыдать.

– Вадим, пожалуйста, можно мне уйти?

– Успокойся и ешь. Потом отвезу тебя домой.

Глава 4

Марьяна

После того, как мы выходим из ресторана, то идем в сторону той же машины, на которой меня сюда привезли. Вадим убирает с переднего пассажирского сиденья свой ноутбук, перекинув его назад, и усаживает меня в салон. Сам садится за руль, и я делаю вывод, что бешеная горилла и тот мужчина, что сидел за рулем, уехали на другой машине, ехавшей вслед за нами.

– Адрес говори.

Он на самом деле собрался везти меня домой. Домой… начинаю лихорадочно соображать. Моя машина осталась на месте аварии, я понятия не имею, что с ней. И я отчетливо помню его слова о том, что он не станет меня трахать сегодня (видимо, то, что он со мной только что сделал, в его представлении таковым не является). В документах на машину у меня указан адрес постоянной регистрации, а не места проживания. Если кто-то и наведается к бабуле в пригородную деревушку Терентьево, то, скорее всего, максимум информации, которую она сможет им предоставить – это невнятное мычание. Может быть, еще икнет или пукнет. Да и не знает она, где я сейчас живу. Квартиру я снимаю, что называется, неофициально. Никакого договора мы с Тамарой Петровной не оформляли. Но, наверное, меня еще как-то можно найти? Как это вообще делается? Нет, конечно, я не собираюсь скрываться как преступница, избегая обязанностей по выплате ущерба, хотя, по справедливости, пусть ищут и заставляют выплачивать водителя подрезавшего меня авто, не очень-то я себя чувствую виноватой, а вот скрываться как жертва сексуальных домогательств и похищения очень даже собираюсь. По крайней мере сейчас. Пока сотрудники правоохранительных органов не обеспечат меня должным уровнем защиты. Меня силой уволокли с места аварии, мою вину в ней еще нужно доказать, так что…

– Мне долго еще ждать?

– Северная, двенадцать, – не моргнув глазом (надеюсь) вру я.

Собственно говоря, именно туда я и ехала, чтобы проводить консультацию у десятилетней Сонечки, одной из моих постоянных учениц. Чудесный милый ребенок, старательный и заинтересованный. Настолько, что уже пожелала продолжать занятия в том числе и на летних каникулах, что для школьников небывалая редкость. А еще живет недалеко от городской набережной в чудесной современной высотке, которая имеет два выхода из каждого подъезда: один на Северную набережную, а второй – во двор. Остается только надеяться, что мерзавец не захочет подняться вместе со мной в квартиру. А если и захочет – буду действовать по обстоятельствам.

Спустя полчаса, в течение которых едем в полном молчании, а Вадим периодически отвлекается от дороги, что-то щелкая в своем телефоне, мы подъезжаем к сверкающей на солнце застекленными лоджиями новенькой двадцатиэтажке. Я дергаю кругляшок ручки на дверце и пытаюсь выбраться из машины. Мне даже удается оторвать зад от сиденья, когда на запястье сжимается стальной захват, и Вадим втягивает меня обратно в салон. Кладет ладонь мне на шею и склоняется к уху.

– Я приду завтра.

Вдоль позвоночника струится холодок, я рвано вдыхаю, отталкиваю его руку и на этот раз он позволяет мне вывалиться из дверей на улицу, хватая воздух ртом. Я торопливо иду к серым металлическим дверям с коробочкой домофона слева, мысленно молясь, чтобы в квартире Сонечки был хоть кто-нибудь, кто откроет мне дверь в подъезд. Или позвоню в первую попавшуюся квартиру и скажу, что принесла почту. Только бы ответили. Вадим до сих пор сидит в машине за моей спиной, отсутствие у меня ключей и без того подозрительно, а если еще пауза затянется…

Раздается мелодичное треньканье, и дверь открывается. Наружу выплывает дородная дама в строгом синем платье, держа на поводке лохматого пуделя в нестрогом розовом бантике.

Я ныряю в открывшуюся дверь, вежливо киваю консьержке, сидящей за стеклом в своем закутке, миную просторный холл, но к выходу с противоположной стороны сразу не иду. Прохожу мимо лифтов слева и сворачиваю на лестницу справа. Поднимаюсь несколькими этажами выше и осторожно выглядываю в окно, убеждаясь, что машина трогается с места: он действительно уезжает.

Облегченно выдыхаю и иду к выходу во двор.

Ярко светит солнце. На разноцветной детской площадке из множества горок, качелей и каруселей за невысоким радужным заборчиком хохочут несколько малышей. Чуть поодаль что-то громко и возмущенно обсуждают две женщины преклонных лет, активно жестикулируя и кивая головой в такт словам. На скамейке у подъезда сидит какой-то мужчина в спортивках и бейсболке. Курит.

Я иду через двор в сторону ближайшей остановки. Наверное, я даже перемудрила немного. Можно было назвать любой ближайший адрес, дождаться, когда он уедет, спокойно выходить и ехать домой, а не терпеть еще целых полчаса, сидя в одной с ним машине. Фух!

Вадим

Девчонка идет в сторону дверей в подъезд, а я, не отрывая взгляда от взлохмаченной пушистой макушки, подношу телефон к уху.

– Вы на месте?

– На месте, – подтверждает Слон из машины охраны, пристроившейся мне в хвост, как только выехали с парковки «Ресталии». Я им все указания еще по пути скинул.

Отбиваю звонок и трогаюсь с места. На встречу, куда мы должны были двинуть всей дружной толпой, я и так уже опоздал. Цыпленок внесла в мои планы небольшие коррективы. И дело даже не в разбитой тачке. Тянуть деньги с девчонки – это днище. Так что деньги мне от нее не нужны. Просто резко случилось так, что стало нужно кое-что другое. Ну. Вы поняли, да?

Хотите знать, почему я такой? Не знаю. Можете поискать причины в моем тяжелом детстве. В жестоком обращении взрослых, в неблагополучных условиях проживания, в конфликтах со сверстниками или в эмоциональном отвержении со стороны матери в сочетании с попустительским стилем воспитания со стороны отца.

Ни хрена вы там не найдете.

Глава 5

Марьяна

Домой добираюсь долго. Всему виной тяжелая форма полнейшего географического кретинизма. Пока я дохожу до ближайшей остановки, пока дохожу до правильной остановки, пока подбираю подходящий маршрут, пока подходящий маршрут где-то на середине оказывается неподходящим… В общем, домой попадаю уже ближе к вечеру. Оказавшись дома, я долго сижу за столом в кухне, пью чай, жую мармелад в виде апельсиновых долек, обсыпанных сахаром, и пытаюсь хоть немного собраться с мыслями. В первую очередь делаю смс-рассылку родителям тех учеников, к которым сегодня так и не приехала. Извиняюсь и пишу как есть: попала в аварию. Потом немного думаю и отменяю все консультации, назначенные на завтра: вру и ссылаюсь на болезнь. Почти вру. Мне и правда очень плохо. Почти физически. Дальше мой потрясенный и уставший мозг думать еще о чем-либо отказывается, я бреду в комнату, даже не убрав со стола, прямо в одежде валюсь на кровать и засыпаю.

А утром я первым делом нахожу в сети информацию о том, куда обращаться с заявлением об изнасиловании. Еще когда только сижу в кухне за потертым, местами облупленным, столом, набирая нужный поисковый запрос на экране своего смартфона, чувствую, как сердце уже колотится где-то в горле, а руки мелко подрагивают. Позавтракать получается с большим трудом. Кусок в горло не лезет (все место там занимает неистово колотящееся сердце), и я с усилием вливаю в себя чашку крепкого чая с лимоном, заедая его парой мятных пряников. Тщательно принимаю душ, меняю пластырь на виске, натягиваю на себя футболку и спортивки, коль скоро на работу сегодня не еду и можно обойтись без строгих блузок, и выхожу на улицу.

До нужного места добираюсь на общественной маршрутке, промахиваюсь на пару остановок и часть пути иду пешком. Солнце сегодня опять палит нещадно.

Большое облицованное плиткой здание стоит за высоким забором, окружающим асфальтированную парковку перед центральным входом. Пару секунд я без всякого смысла рассматриваю синюю металлическую табличку справа от черных тяжелых металлических дверей, пытаясь вникнуть в суть длинного официального названия ведомства. В голове пусто.

Охранник на входе уточняет цель моего визита – я, краснея, поясняю, что хочу подать заявление о сексуальных домогательствах. Мои слова не вызывают ровным счетом никакой реакции: он с равнодушным лицом выслушивает мой ответ и просит открыть сумку. Мужчину совершенно не трогает мое заявление о том, зачем я сюда пришла. Кажется, его больше интересует, нет ли в моей сумке колюще-режущих предметов или запрещенных веществ. Как будто, по его мнению, на самом деле я пришла сюда, чтобы затянуться косячком где-нибудь в местном туалете, не найдя для этого более подходящего места. Он внимательно осматривает каждое отделение моей небольшой сумочки из кожзама, спрашивает, зачем у меня лежит в ней ложка (я ношу ее постоянно в небольшом специальном пакетике, чтобы не забыть, так как еду беру с собой в контейнерах и ем в основном на бегу. После того как однажды пришлось есть рагу сложенным в несколько раз листом бумаги, ложку теперь из сумки и не вынимаю), влезает даже в маленький кармашек с дамскими принадлежностями (обязательный запас на случай форс-мажоров). Затем он просит меня положить в специальный лоток телефон и все металлические предметы, проводит через рамку металлоискателя и наконец называет номер нужного кабинета.

Поплутав по лабиринтам коридоров и с горем пополам отыскав нужную дверь, я осторожно стучу и вхожу внутрь. Внутри, за столами у противоположных стен, сидят двое мужчин в форме. После того как седой усатый мужчина с уставшим лицом с тяжелым вздохом предлагает мне присесть, оказывается, что я сажусь на стул спиной ко второму, чуть более молодому, полноватому и заросшему щетиной. От этого испытываю еще большую неловкость. Мужчина, представившийся Петром Михайловичем, просит меня предъявить паспорт, долго что-то набирает на лежащей перед ним клавиатуре, глядя то в монитор компьютера, то в мой паспорт, задает еще несколько вопросов касательно номера телефона, места проживания и прочего и спустя несколько минут, вернув документ обратно, наконец оглашает:

– Я вас слушаю.

И только в этот момент я окончательно и бесповоротно понимаю, что сейчас мне придется рассказать абсолютно незнакомому мужчине… всё. Про аварию, про то, как, рыдая, просила меня отпустить, про то, как сидела на столе, раздвинув ноги, про то, как стояла на коленях, слизывая капли с… Только в этот момент с досадой осознаю, что вряд ли найдется хоть один человек, способный подтвердить мои слова. Вспоминаю девушку из ресторана, с виноватой вежливой улыбкой смотрящую куда-то в пол и старательно делающую вид, что ей послышалась моя просьба о помощи. Догадываюсь, что найти свидетелей аварии тоже вряд ли удастся. Разве что пересмотреть кучу записей с камер, если они есть где-то там поблизости, найти водителей, проезжавших в тот момент мимо, у которых был регистратор и, возможно, осталась запись случившегося. Или опросить живущих поблизости людей, которые, возможно, проходили мимо. Никто этим заниматься не станет. Вот этот усатый уставший мужчина – точно нет. Какие-либо следы на моем теле отсутствуют, не считая ссадины на виске, которую по факту оставил даже не сам насильник. Больше ни одного синяка, гематомы, пореза, ушиба… ничего. Зато девственность осталась на том же самом месте, где и была. Получается, что мое слово против слова мерзавца. Мерзавца, который кроме денег, несомненно, имеет нужные связи и власть, коль скоро он до такой степени был уверен в своей безнаказанности, что его люди заталкивали меня в машину средь бела дня на оживленной дороге. И сколько еще раз мне придется потом вот так вот, сгорая от стыда, рассказывать унизительные подробности? Сто? Тысячу?

Усатый блюститель закона смотрит на меня выжидательно. Пауза все больше затягивается. Я встаю со стула и, бормоча невнятные извинения за беспокойство, иду к двери, успевая заметить, как усатый многозначительно переглядывается с толстяком за моей спиной. Никто не пытается меня остановить: они явно только рады, что очередная проблема устранилась сама собой.

Выйдя на улицу, долго бреду куда глаза глядят. Дохожу до какого-то небольшого, скромно обставленного, но довольно уютного кафе. Захожу внутрь, занимаю столик в самом углу и заказываю чашку латте с классическим чизкейком. А потом вытаскиваю из сумки ежедневник с адресами, расписанием занятий и расписанием школьных звонков моих учеников. На страдания и жалость к себе времени было выделено предостаточно.

Итак. Наверное, стоит исходить из того, что машины у меня больше нет. Искать, выяснять, где она и что с ней, я не стану. Машина у меня очень старая и очень бюджетная. Наверняка ее ремонт будет стоить дороже ее собственной стоимости. Думаю, я не стала бы его делать, даже будь это самая обычная авария и останься машина у меня. Поэтому я стараюсь перекроить расписание с учетом посещения учеников на общественном транспорте. Для меня задача весьма и весьма сложная. Надо прикинуть, на каких маршрутках я смогу к ним добираться, где быстрее будет дойти пешком, передвинуть занятия так, чтобы у близко живущих друг к другу детей они шли друг за другом, но с поправкой на их распорядок дня и расписание школьных занятий. А еще нужно обзвонить всех и договориться о переносе времени консультации. Масштаб задачи грандиозный. Проще было бы перенести занятия в онлайн-формат, но мой старенький ноутбук такие хотелки владелицы вряд ли потянет, выделять деньги на покупку нового я не готова, да и не уверена, что родителям учеников это понравится.

Спустя несколько часов улыбчивая официантка в синем фирменном фартуке посматривает на меня с подозрением. Парень за соседним столиком, который вошел в кафе вслед за мной и все это время что-то делает в своем ноутбуке, – тоже. Я заказываю еще одну чашку кофе, потому что предыдущий остыл, и, захлопнув ежедневник, выпиваю. Я это сделала. И раз уж у меня сегодня незапланированный выходной, то можно съездить навестить маму.

Вокруг онкодиспансера большая ухоженная территория с чем-то наподобие парка, где растут деревья, выстриженный кустарник и стоят деревянные скамейки на металлических ножках. Некоторые из больных гуляют. Мама у меня гуляет редко. Ей может стать хуже от малейших нагрузок. Палата, в которой вот уже два месяца живет мама, по виду ничем не отличается от обычной больничной палаты: три кровати изголовьями к стене, между ними тумбочки для хранения личных вещей, раковина в углу. Чисто. Светло. Пусто. Мамуля лежит на крайней кровати у открытого окна. Читает.

Я кладу на ее тумбочку упаковку ее любимого затяжного печенья и зеленые яблоки. Еще лимонные вафли. Сажусь рядом с ней на край кровати. Беру сухую худую ладонь в свои руки и подношу к губам. О том, что вчера со мной случилось, рассказывать, разумеется, и не думаю. Вместо этого рассказываю про свою практику репетиторства, про то, как мне все нравится, вспоминаю забавные случаи из последних, про то, какие дети иногда выдают перлы. В очередной раз говорю, что в школу пока возвращаться не буду, что мне удобно так работать, потому как сама составляю график, мне легче работать с детьми один на один, это эффективнее и все в таком духе.

– А у тебя что нового?

А что нового может быть в больнице? Но мама долго рассказывает про процедуры, про новую книгу, тоже вспоминает всякие больничные казусы, которые они тут обсуждают с соседками по палате. В общем, непринужденный разговор двух довольных жизнью людей. Становится горько. Знаю, маме так же. Мы насквозь друг друга видим.

– Анна Валентиновна вот, – мама кивает на соседнюю кровать (она пустая и ровно застелена), – всё, – добавляет тихо.

Теперь мы молчим. У меня в горле скапливается тяжелый колючий ком. Мне нужно начать говорить, но для этого надо сначала успокоиться. Маме и так тяжело. Зачем ей мои слёзы?

– Мамочка, время еще есть. Я что-нибудь придумаю. Все обязательно получится. Я еще в один фонд заявку подала. На днях вот ответ должны дать.

– Марьяша, – мягко и ласково говорит мне мама, – доченька…

Вот всегда она так. Умирает она, а успокаивает при этом меня.

– Послушай. Я понимаю, что тебе тяжело. Но ты еще молодая у меня совсем. Вся жизнь впереди. Не делай глупостей. Купи себе квартиру и…

– Мама! Ты опять?!

Я вскакиваю с места. С эмоциями справиться не могу. В душе кипит адский коктейль из страха потерять самого близкого человека, чувства беспомощности и безысходности, злости, боли и черт знает чего еще.

– Купить квартиру и радоваться жизни, пока ты тут умираешь?! Этого ты от меня хочешь?! А ничего, что я тебя люблю?! Ничего, что не хочу жить без тебя?! Ничего, что не хочу тебя терять?! Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Слезы горохом катятся из глаз, я подрываюсь с места и несусь к двери. Выскакиваю в коридор и тут же залетаю обратно в палату. Бегу к маме и, рыдая, валюсь ей на грудь. Мама гладит меня по волосам и говорит, что все будет хорошо. Это я должна ей так говорить! Я! А говорит она.

Из онкодиспансера выхожу выжатая как лимон. Часть пути домой еду на маршрутке, часть иду пешком. На этот раз не потому, что вышла не на той остановке или села не на тот рейс. Хочу еще больше устать. Устать и ни о чем не думать. Приду домой, повалюсь на кровать, а завтра меня ждет новый безгранично трудный день.

Домой вваливаюсь уже ближе к вечеру. Жутко хочется пить. Скидываю кроссовки и иду в сторону кухни. Опять я забыла утром выключить свет. Хотя сейчас самый конец мая, по утрам и так светло и зачем бы он мне тогда понадобился?

Захожу на кухню, сразу от входа поворачиваю вправо и иду к столешнице, где у меня всегда стоит большой графин с кипяченой водой. Я водохлёб еще тот и стараюсь следить, чтобы запас питьевой воды никогда не иссякал. В тот момент, когда я уже беру полный стакан в руки, слышу у себя за спиной тихий стук. Сердце пропускает удар. Резко оборачиваюсь, стакан вываливается из моих рук и летит на пол. Пол покрывается россыпью прозрачных осколков, поблескивающих в лужах воды.

За столом в противоположном конце кухни, слева от входа, сидит Вадим. На нем ослепительно-белая рубашка и темно-синие брюки, у него в руках – моя чашка с портретом Сергея Бодрова и цитатой про правду1, на столе – бумажная коробочка с мармеладками в виде апельсиновых долек, обсыпанных сахаром.

Мир вокруг замирает.

Я делаю глубокий вдох, подрываюсь с места, перескакивая через осколки, и что есть духу несусь к выходу. С этой стороны кухни до двери ближе. Пролетаю через короткий коридор, хватаюсь за дверную ручку на входной двери в прихожей и тяну на себя. Дверь открывается и через секунду захлопывается перед моим носом.

Тяжелая горячая ладонь ложится мне на голый живот, бесцеремонно влезая под футболку, а вторая слегка сжимает горло. Вадим поглаживает мою шею подушечкой большого пальца и касается губами кожи чуть повыше плеча.

– Ты зачем в ментовку ходила, глупозеро? – вкрадчиво говорит мне на ухо, а у меня внутри все холодеет от его слов.

Я ведь так и не оставила заявление. А если бы и оставила, то никто так быстро его бы не нашел, чтобы он мог об этом знать. Почему-то сразу вспоминаю парня с ноутбуком, сидящего за соседним столиком в кафе. По-моему, вывод очевиден. Как очевидно и то, что так легко, как в прошлый раз (в свете грядущей перспективы), он меня точно не отпустит, раз настолько заморочился.

Я ничего ему не отвечаю. Нет смысла. Стою, прижатая спиной к его груди, а руки плетьми висят вдоль тела. Никак не сопротивляюсь. В этом тоже нет смысла. Наверное, я сдалась. Ладонь, лежащая на животе, медленно поднимается по коже вверх. Шумно дыша мне в шею, мужчина сдвигает в сторону лифчик и обхватывает полушарие груди. Слегка массирует, поглаживает, потом чуть сдавливает, зажимая сосок между костяшек пальцев.

– Грудь просто охуенная, – шепчет мне на ухо, – повернись, я хочу на тебя посмотреть.

Я в этот момент похожа на какую-нибудь инертную массу или безвольную амебу. Он без усилий разворачивает меня лицом к себе, тянет за подол футболки, стягивает ее через голову. Целуя в шею, расстегивает на спине лифчик. Чуть отстраняется и, не отрывая взгляда от тонкого кружева, тянет его на себя, обнажая грудь. Обхватывает ее ладонью, внимательно наблюдая за своими действиями, и опять осторожно массирует полушарие. Поднимает на меня взгляд. Черный. Глубокий. Горизонт событий. Он затягивает настолько, что в этот момент я не могу отвести от него глаза. Вадим тянется к моим губам и одновременно с этим подхватывает под ягодицы. Я машинально обвиваю его ногами вокруг пояса, потому что на каком-то прямо-таки инстинктивном уровне боюсь, что он меня не удержит, и правой ногой ощущаю у него за спиной что-то твердое и холодное. В мозгу мелькает смутная догадка.

Мужчина толкается языком мне в рот, целует неспешно, чувственно, словно смакует. Придерживает одной рукой под ягодицы, второй ласкает грудь, поглаживает сосок подушечкой большого пальца и опять мягко массирует полушарие. Потом ставит меня обратно на ноги и в тот момент, когда его ладони скользят с ягодиц на талию, я обвиваю его руками вокруг пояса и вытаскиваю из-за спины пистолет.

– Отойди от меня. Ублюдок.

Вадим чуть отстраняется. На долю секунды в его взгляде мелькает удивление. А потом смотрит на меня с легкой усмешкой, играющей на дерзких губах, чуть склонив голову набок. И чем только природа руководствуется, когда дает такую внешность таким мерзавцам?

– Осторожнее, цыпленок, поранишься.

Это только кажется, что выстрелить в человека просто. Ничуть не просто. Наверное, я знала, что я не смогу, еще в тот момент, когда только нашаривала пистолет у него за спиной. Какое будущее меня ждет, застрели я его сейчас? Нужна мне такая жизнь?